Неточные совпадения
Следовательно, если
и этого генерала скоро сместят,
то другой генерал, пожалуй, найдет, что надо ломать пол в столовой,
и таким образом весь губернаторский дом постепенно перепакостят,
а «благих начинаний» все-таки в исполнение не приведут.
Повторяю: если иногда нам кажется, что кто-либо из наших подчиненных действует не вполне согласно с нашими видами, что он не понимает «сути»
и недостаточно делает «благих начинаний»,
то это кажется нам ошибочно: не нужно только торопиться,
а просто призвать такого подчиненного
и сказать ему: милостивый государь! неужто вы не понимаете?
Возражают иные, что
и здесь излишеством можно пересолить, потому что начальник еще не заслужил; но начальник никогда так не думает,
а думает, что он уж
тем заслужил, что начальник.
Тут надобно так устроить, чтоб новый начальник не обиделся излишними похвалами, отбывающему воздаваемыми,
а думал бы только, что «
и тебе
то же со временем будет».
А потому, если отбывающий начальник учинил что-нибудь очень великое, как, например: воздвигнул монумент, неплодоносные земли обратил в плодоносные, безлюдные пустыни населил, из сплавной реки сделал судоходную, промышленность поощрил, торговлю развил или приобрел новый шрифт для губернской типографии,
и т. п.,
то о таких делах должно упомянуть с осторожностью, ибо сие не всякому доступно,
и новый начальник самое упоминовение об них может принять за преждевременное ему напоминание:
и ты, дескать, делай
то же.
Но если отбывающий делал дела средние, как, например: тогда-то усмирил, тогда-то изловил, тогда-то к награде за отлично усердную службу представил,
а тогда-то реприманд сделал,
то о таких делах можно говорить со всею пространностью, ибо они всякому уму доступны,
а следовательно,
и новый начальник будет их непременно совершать.
Итак, мы лишились нашего начальника. Уже за несколько дней перед
тем я начинал ощущать жалость во всем теле,
а в ночь, накануне самого происшествия, даже жена моя —
и та беспокойно металась на постели
и все говорила: «Друг мой! я чувствую, что с его превосходительством что-нибудь неприятное сделается!» Дети тоже находились в жару
и плакали; даже собаки на дворе выли.
Назначен он был к нам еще при прежнем главноначальствующем (нынешний главноначальствующий хоть
и любит старичков, но в гражданском состоянии,
а не на службе, на службе же любит молодых чиновников, которые интересы
тех гражданских старичков лучше, нежели они сами, поддержать в состоянии), но недолго повластвовал.
Потом попал в передел к директору, ну, тут тоже сноровку надо иметь! ждет, бывало, сердечный, у двери кабинета,
и не для
того совсем, чтоб что-нибудь сообщить,
а только чтобы показать, что готов, мол… хоть на куски!
И действительно, преданность моя рисковала подвергнуться страшному искушению: «
А что, ежели он
и меня кайенский перец глотать заставит!» — думал я, трепеща всеми фибрами души моей (ибо мог ли я поручиться, что физическая моя комплекция выдержит такое испытание?),
и я уверен, что если бы вся губерния слышала рассказанный господином вице-губернатором анекдот,
то и она невольно спросила бы себя: «
А что, если
и меня заставят глотать кайенский перец?»
В приемной я застал правителя канцелярии
и полициймейстера; оба стояли понуривши головы
и размышляли. Первый думал о
том, как его сошлют на покой в губернское правление; второй даже
и о ссылке не думал,
а просто воочию видел себя съеденным.
—
А в заключение: «Расстроили, говорит, ваше здоровье
и без
того потрясенное преклонностью лет»…
Начало это, как известно, состоит в
том, что один кто-нибудь говорит,
а другие молчат;
и когда один кончит говорить,
то начинает говорить другой,
а прочие опять молчат;
и таким образом идет это дело с самого начала обеда
и до
тех пор, пока присутствующие не сделаются достаточно веселы.
Все вообще, по-видимому, уже освоились с мыслью о предстоящей разлуке
и потому держали себя совсем не так, как бы торжество прощанья
того требовало,
а так, как бы просто собрались выпить
и закусить; один правитель канцелярии по временам еще вздрагивал.
–…с дарами. Но здесь, ваше превосходительство, вы изволите видеть не «данайцев», приходящих к вам с дарами,
а преданных вам подчиненных, приносящих вам, —
и не
те дары, о которых говорит древний, —
а дары своего сердца.
— Зоилы
и свистуны стоят ниже меня. Но, во всяком случае, ваше превосходительство, не заподозрите меня, если я скажу: дары, которые приносятся здесь вашему превосходительству, суть дары сердца,
а не
те дары, о которых говорил «древний». Ура!
— Мы поняли, что истинное искусство управлять заключается не в строгости,
а в
том благодушии, которое, в соединении с прямодушием, извлекает дань благодарности из самых черствых
и непреклонных, по-видимому, сердец.
Кроме
того, мне известно, что, независимо от мемуаров, благодушный старик имеет
и другие, еще более серьезные занятия, которым посвящает вечерние досуги свои.
А именно, он пишет различные административные руководства, порою же разрабатывает
и посторонние философические вопросы.
Я объясняю себе эту болезнь иначе,
а именно
тем нравственным переворотом, о котором говорено выше
и который произошел в старике в последнее время.
Бламанже был малый кроткий
и нес звание «помпадуршина мужа» без нахальства
и без особенной развязности,
а так только, как будто был им чрезвычайно обрадован. Он успел снискать себе всеобщее уважение в городе
тем, что не задирал носа
и не гордился. Другой на его месте непременно стал бы
и обрывать,
и козырять,
и финты-фанты выкидывать; он же не только ничего не выкидывал, но постоянно вел себя так, как бы его поздравляли с праздником.
А так как
и он, поначалу, оказывал некоторые топтательные поползновения
и однажды даже, рассердившись на губернское правление, приказал всем членам его умереть,
то не без основания догадывались, что перемена, в нем совершившаяся, произошла единственно благодаря благодетельному влиянию Надежды Петровны.
В особенности же раздражительно действовала ее походка,
и когда она, неся поясницу на отлете, не шла,
а словно устремлялась по улице,
то помпадур, сам
того не замечая, начинал подпрыгивать.
Все это так
и металось в глаза, так
и вставало перед ней, как живое!
И, что всего важнее: по мере
того как она утешала своего друга, уважение к ней все более
и более возрастало! Никто даже не завидовал! все знали, что это так есть, так
и быть должно…
А теперь? что она такое теперь? Старая помпадурша! разве это положение? разве это пост?
Надежда Петровна томилась
и изнывала. Она видела, что общество благосклонно к ней по-прежнему, что
и полиция нимало не утратила своей предупредительности, но это ее не радовало
и даже как будто огорчало. Всякий новый зов на обед или вечер напоминал ей о прошедшем, о
том недавнем прошедшем, когда приглашения приходили естественно,
а не из сожаления или какой-то искусственно вызванной благосклонности. Правда, у нее был друг — Ольга Семеновна Проходимцева…
От остальных знакомых она почти отказалась,
а действительному статскому советнику Балбесову даже напрямки сказала, чтобы он
и не думал,
и что хотя помпадур уехал, но она по-прежнему принадлежит одному ему или, лучше сказать, благодарному воспоминанию об нем. Это до такой степени ожесточило Балбесова, что он прозвал Надежду Петровну «ходячею панихидой по помпадуре»; но
и за всем
тем успеха не имел.
— Скажите бабе, чтобы она унялась,
а не
то… фюить! — отвечал новый помпадур
и как-то самонадеянно лихо щелкнул при этом пальцами.
У
того и нос
и губы были такие мягкие, такие уморительные, что так
и позывало как-нибудь их скомкать, смять,
а потом, пожалуй,
и поцеловать.
А Митенька слушал эти приветствия
и втихомолку старался придать себе сколько возможно более степенную физиономию. Он приучил себя говорить басом, начал диспутировать об отвлеченных вопросах, каждый день ходил по департаментам
и с большим прилежанием справлялся о
том, какие следует иметь principes в различных случаях губернской административной деятельности.
— «Московские ведомости», вашество, но
и то — как бы сказать? — одно литературное прибавление,
а не политику.
— Я вижу, что это для вас ново. «Спрос» — это вообще… требование товара; «предложение» — это… это предложение товара же. Понимаете? Теперь, значит, если спрос велик,
а предложение слабо,
то цена на товар возвышается,
и бедные от этого страдают…
Если солнцу восходящу всякая тварь радуется
и всякая птица трепещет от живительного луча его,
то значит, что в самой природе всеблагой промысел установил такой закон, или, лучше сказать, предопределение, в силу которого тварь обязывается о восходящем луче радоваться
и трепетать,
а о заходящем — печалиться
и недоумевать.
Уж
и без
того Козелков заметил, что предводитель, для приобретения популярности, стал грубить ему более обыкновенного,
а тут пошли по городу какие-то шушуканья, стали наезжать из уездов
и из столиц старые
и молодые помещики; в квартире известного либерала, Коли Собачкина, начались таинственные совещания; даже самые, что называется, «сивые» —
и те собирались по вечерам в клубе
и об чем-то беспорядочно толковали…
—
А так-с, одних посредством других уничтожали-с… У них ведь, вашество, тоже безобразие-с! Начнут это друг дружке докладывать: «Ты тарелки лизал!» — «Ан ты тарелки лизал!» —
и пойдет-с!
А тем временем
и дело к концу подойдет-с…
и скрутят их в
ту пору живым манером!
А в городе между
тем происходила толкотня
и суета невообразимая.
В первой господствуют старцы
и те молодые люди, о которых говорят, что они с старыми стары,
а с молодыми молоды; во второй бушует молодежь, к которой пристало несколько живчиков из стариков.
А у Коли Собачкина было действительно целое сходбище. Тут присутствовал именно весь цвет семиозерской молодежи: был
и Фуксёнок,
и Сережа Свайкин,
и маленький виконтик де Сакрекокен,
и длинный барон фон Цанарцт, был
и князек «Соломенные Ножки». Из «не-наших» допущен был один Родивон Петров Храмолобов, но
и тот преимущественно в видах увеселения. Тут же забрался
и Фавори, но говорил мало,
а все больше слушал.
Так, например, когда я вижу стол,
то никак не могу сказать, чтобы тут скрывался какой-нибудь парадокс; когда же вижу перед собой нечто невесомое, как, например: геройство, расторопность, самоотверженность, либеральные стремления
и проч.,
то в сердце мое всегда заползает червь сомнения
и формулируется в виде вопроса: «Ведь это кому как!» Для чего это так устроено — я хорошенько объяснить не могу, но думаю, что для
того, чтобы порядочные люди всегда имели такие sujets de conversation, [
Темы для беседы (фр.).] по поводу которых одни могли бы ораторствовать утвердительно,
а другие — ораторствовать отрицательно,
а в результате… du choc des opinions jaillit la vérité!
Поэтому, если
и чувствовалась надобность в каком-либо исключительном праве,
то отнюдь не в виде пропинационного,
а в таком, которое имело бы основание преимущественно нравственное
и философическое («вот кабы в зубы беспрекословно трескать можно было!» — секретно думал Фуксёнок, но мысли своей, однако, не высказал).
«
А старики?» — пронеслось над душою каждого. Начались толки; предложения следовали одни за другими. Одни говорили, что ежели привлечь на свою сторону Гремикина,
то дело будет выиграно наверное; другие говорили, что надобно ближе сойтись с «маркизами»
и ополчиться противу деспотизма «крепкоголовых»; один голос даже предложил подать руку примирения «плаксам», но против этой мысли вооружились решительно все.
Уже за первым блюдом он очень шикарно спел «Un soir
а la barrière», [«Вечерком у заставы» (фр.).]
а за вторым до
того расходился, что вышел из-за стола
и представил, как, по его мнению, Гремикин должен канкан танцевать.
Одним словом, так развеселился наш Дмитрий Пав-лыч, что даже похорошел. Он видел, что надобность искать броду уже миновалась,
и потому не избегал даже Гремикина; напротив
того, заигрывал с ним
и потом уверял всех
и каждого, что «если с ним (Гремикиным) хорошенько сойтись,
то он совсем даже
и не страшен,
а просто добрый малый».
Козелкову, собственно, хотелось чего? — ему хотелось, чтоб Платон Иваныч был ему другом, чтобы Платон Иваныч его уважал
и объяснялся перед ним в любви, чтобы Платон Иваныч приезжал к нему советоваться: «Вот, вашество, в какое я затруднение поставлен», —
а вместо
того Платон Иваныч смотрел сурово
и постоянно, ни к селу ни к городу упоминал о каких-то «фофанах».
«Крепкоголовых» не видать никого; они изредка выглядывают из внутренних комнат в залу, постоят с минуту около дверей, зевнут, подумают: «
а ведь это всё наши!» —
и исчезнут в
ту зияющую пропасть, которая зовется собственно клубом.
Он припомнил, что всякий предмет имеет несколько сторон: с одной стороны — то-то, с другой стороны — то-то, между
тем — то-то,
а если принять в соображение
то и то — то-то,
и наконец, в заключение — то-то.
Теперь же он словно даже
и не говорил,
а гудел; гудел изобильно, плавно
и мерно, точно муха, не повышающая
и не понижающая тона, гудел неустанно
и час
и два, смотря по
тому, сколько требовалось времени, чтоб очаровать, — гудел самоуверенно
и, так сказать, резонно, как человек, который до тонкости понимает, о чем он гудит.
И при этом не давал слушателю никакой возможности сделать возражение,
а если последний ухитрялся как-нибудь ввернуть свое словечко,
то Митенька не смущался
и этим: выслушав возражение, соглашался с ним
и вновь начинал гудеть как ни в чем не бывало.
— Примеч. ред.]
и даже излишне выпрямился; прежде было в лице его что-то до такой степени уморительное, что всякий так
и порывался взять его за цацы, — теперь
и это исчезло,
а взамен
того явилось какое-то задумчивое, скорбное, почти что гражданственное выражение.
— Примеч. авт.] возвращающиеся к стадам своим; другие же, которые поопытнее
и преимущественно из помещиков, тотчас догадались, в чем дело,
и, взирая
то на Митеньку,
то на Петеньку, думали: «
А что, ведь это, кажется, наш?»
— Я не об
том говорю, — отвечал он, — я говорю об
том, что начальнику края следует всему давать тон —
и больше ничего.
А то представьте себе, например, мое положение: однажды мне случилось —
а la lettre [Буквально (фр.).] ведь это так! — разрешать вопрос о выдаче вдовьего паспорта какой-то ратничихе!
Однако ж к публицистам не поехал,
а отправился обедать к ma tante [Тетушке (фр.).] Селижаровой
и за обедом до такой степени очаровал всех умным разговором о необходимости децентрализации
и о
том, что децентрализация не есть еще сепаратизм, что молоденькая
и хорошенькая кузина Вера не выдержала
и в глаза сказала ему...