Неточные совпадения
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии
и, получив отказ от руки
и от дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям
и знакомым,
а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики
и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один
и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова
и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
—
А, знать, Хорь прямо в купцы попадет; купцам-то жизнь хорошая, да
и те в бородах.
Иные помещики вздумали было покупать сами косы на наличные деньги
и раздавать в долг мужикам по
той же цене; но мужики оказались недовольными
и даже впали в уныние; их лишали удовольствия щелкать по косе, прислушиваться, перевертывать ее в руках
и раз двадцать спросить у плутоватого мещанина-продавца: «
А что, малый, коса-то не больно
того?»
Те же самые проделки происходят
и при покупке серпов, с
тою только разницей, что тут бабы вмешиваются в дело
и доводят иногда самого продавца до необходимости, для их же пользы, поколотить их.
Что хорошо —
то ему
и нравится, что разумно —
того ему
и подавай,
а откуда оно идет, — ему все равно.
В это время, от двенадцати до трех часов, самый решительный
и сосредоточенный человек не в состоянии охотиться,
и самая преданная собака начинает «чистить охотнику шпоры»,
то есть идет за ним шагом, болезненно прищурив глаза
и преувеличенно высунув язык,
а в ответ на укоризны своего господина униженно виляет хвостом
и выражает смущение на лице, но вперед не подвигается.
Не знаю, чем я заслужил доверенность моего нового приятеля, — только он, ни с
того ни с сего, как говорится, «взял» да
и рассказал мне довольно замечательный случай;
а я вот
и довожу теперь его рассказ до сведения благосклонного читателя.
Да
и сама беднеющая, больше двух целковых ожидать тоже нельзя,
и то еще сумнительно,
а разве холстом придется попользоваться да крупицами какими-нибудь.
А то возьмет меня за руку
и держит, глядит на меня, долго, долго глядит, отвернется, вздохнет
и скажет: «Какой вы добрый!» Руки у ней такие горячие, глаза большие, томные.
А между
тем, должен я вам сказать, — прибавил лекарь, нагнувшись вперед
и подняв кверху брови, — что с соседями они мало водились оттого, что мелкие им не под стать приходились,
а с богатыми гордость запрещала знаться.
Чувствую я, что больная моя себя губит; вижу, что не совсем она в памяти; понимаю также
и то, что не почитай она себя при смерти, — не подумала бы она обо мне;
а то ведь, как хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого не любивши: ведь вот что ее мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, — понимаете теперь?
«Вот если бы я знала, что я в живых останусь
и опять в порядочные барышни попаду, мне бы стыдно было, точно стыдно…
а то что?» — «Да кто вам сказал, что вы умрете?» — «Э, нет, полно, ты меня не обманешь, ты лгать не умеешь, посмотри на себя».
— Я здешний помещик
и ваш сосед, Радилов, может слыхали, — продолжал мой новый знакомый. — Сегодня воскресенье,
и обед у меня, должно быть, будет порядочный,
а то бы я вас не пригласил.
А между
тем он вовсе не прикидывался человеком мрачным
и своею судьбою недовольным; напротив, от него так
и веяло неразборчивым благоволеньем, радушьем
и почти обидной готовностью сближенья с каждым встречным
и поперечным.
Правда, вы в
то же самое время чувствовали, что подружиться, действительно сблизиться он ни с кем не мог,
и не мог не оттого, что вообще не нуждался в других людях,
а оттого, что вся жизнь его ушла на время внутрь.
А то вскочит
и закричит: «Пляши, народ Божий, на свою потеху
и мое утешение!» Ну, ты
и пляши, хоть умирай,
а пляши.
А то, в бытность мою в Москве, затеял садку такую, какой на Руси не бывало: всех как есть охотников со всего царства к себе в гости пригласил
и день назначил,
и три месяца сроку дал.
А то вдруг заупрямится, слезет с коня
и ляжет…
Дадут ему лошадь дрянную, спотыкливую;
то и дело шапку с него наземь бросают; арапником, будто по лошади, по нем задевают;
а он все смейся да других смеши.
Мелкопоместные — все либо на службе побывали, либо на месте не сидят;
а что покрупней —
тех и узнать нельзя.
Кричит: «Нет! меня вам не провести! нет, не на
того наткнулись! планы сюда! землемера мне подайте, христопродавца подайте сюда!» — «Да какое, наконец, ваше требование?» — «Вот дурака нашли! эка! вы думаете: я вам так-таки сейчас мое требование
и объявлю?.. нет, вы планы сюда подайте, вот что!»
А сам рукой стучит по планам.
Вот
и начал Александр Владимирыч,
и говорит: что мы, дескать, кажется, забыли, для чего мы собрались; что хотя размежевание, бесспорно, выгодно для владельцев, но в сущности оно введено для чего? — для
того, чтоб крестьянину было легче, чтоб ему работать сподручнее было, повинности справлять;
а то теперь он сам своей земли не знает
и нередко за пять верст пахать едет, —
и взыскать с него нельзя.
Я, говорит, уж это место выбрал: у меня на этот счет свои соображения…»
И хоть бы это было справедливо,
а то просто сосед Александра Владимирыча, Карасиков Антон, поскупился королёвскому приказчику сто рублев ассигнациями взнести.
И вот чему удивляться надо: бывали у нас
и такие помещики, отчаянные господа, гуляки записные, точно; одевались почитай что кучерами
и сами плясали, на гитаре играли, пели
и пили с дворовыми людишками, с крестьянами пировали;
а ведь этот-то, Василий-то Николаич, словно красная девушка: все книги читает али пишет,
а не
то вслух канты произносит, — ни с кем не разговаривает, дичится, знай себе по саду гуляет, словно скучает или грустит.
И мужики надеялись, думали: «Шалишь, брат! ужо тебя к ответу потянут, голубчика; вот ты ужо напляшешься, жила ты этакой!..»
А вместо
того вышло — как вам доложить? сам Господь не разберет, что такое вышло!
Позвал его к себе Василий Николаич
и говорит,
а сам краснеет,
и так, знаете, дышит скоро: «Будь справедлив у меня, не притесняй никого, слышишь?» Да с
тех пор его к своей особе
и не требовал!
А Беспандин узнал
и грозиться начал: «Я, говорит, этому Митьке задние лопатки из вертлюгов повыдергаю,
а не
то и совсем голову с плеч снесу…» Посмотрим, как-то он ее снесет: до сих пор цела.
— Хорошо, похлопочу. Только ты смотри, смотри у меня! Ну, ну, не оправдывайся… Бог с тобой, Бог с тобой!.. Только вперед смотри,
а то, ей-богу, Митя, несдобровать тебе, — ей-богу, пропадешь. Не все же мне тебя на плечах выносить… я
и сам человек не властный. Ну, ступай теперь с Богом.
Смоленские мужички заперли его на ночь в пустую сукновальню,
а на другое утро привели к проруби, возле плотины,
и начали просить барабанщика «de la grrrrande armée» уважить их,
то есть нырнуть под лед.
Небольшие стаи
то и дело перелетывали
и носились над водою,
а от выстрела поднимались такие тучи, что охотник невольно хватался одной рукой за шапку
и протяжно говорил: фу-у!
Мы пошли было с Ермолаем вдоль пруда, но, во-первых, у самого берега утка, птица осторожная, не держится; во-вторых, если даже какой-нибудь отсталый
и неопытный чирок
и подвергался нашим выстрелам
и лишался жизни,
то достать его из сплошного майера наши собаки не были в состоянии: несмотря на самое благородное самоотвержение, они не могли ни плавать, ни ступать по дну,
а только даром резали свои драгоценные носы об острые края тростников.
—
А вот что в запрошлом году умерла, под Болховым…
то бишь под Карачевым, в девках…
И замужем не бывала. Не изволите знать? Мы к ней поступили от ее батюшки, от Василья Семеныча. Она-таки долгонько нами владела… годиков двадцать.
—
А я, батюшка, не жалуюсь.
И слава Богу, что в рыболовы произвели.
А то вот другого, такого же, как я, старика — Андрея Пупыря — в бумажную фабрику, в черпальную, барыня приказала поставить. Грешно, говорит, даром хлеб есть…
А Пупырь-то еще на милость надеялся: у него двоюродный племянник в барской конторе сидит конторщиком; доложить обещался об нем барыне, напомнить. Вот
те и напомнил!..
А Пупырь в моих глазах племяннику-то в ножки кланялся.
Сучок посматривал на нас глазами человека, смолоду состоявшего на барской службе, изредка кричал: «Вон, вон еще утица!» —
и то и дело почесывал спину — не руками,
а приведенными в движение плечами.
«Вот как только я выйду на
тот угол, — думал я про себя, — тут сейчас
и будет дорога,
а с версту крюку я дал!»
Мальчики сидели вокруг их; тут же сидели
и те две собаки, которым так было захотелось меня съесть. Они еще долго не могли примириться с моим присутствием
и, сонливо щурясь
и косясь на огонь, изредка рычали с необыкновенным чувством собственного достоинства; сперва рычали,
а потом слегка визжали, как бы сожалея о невозможности исполнить свое желание. Всех мальчиков было пять: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя
и Ваня. (Из их разговоров я узнал их имена
и намерен теперь же познакомить с ними читателя.)
Вот зовет она его,
и такая сама вся светленькая, беленькая сидит на ветке, словно плотичка какая или пескарь,
а то вот еще карась бывает такой белесоватый, серебряный…
Тут она, братцы мои, пропала,
а Гавриле тотчас
и понятственно стало, как ему из лесу,
то есть, выйти…
Ты, может быть, Федя, не знаешь,
а только там у нас утопленник похоронен;
а утопился он давным-давно, как пруд еще был глубок; только могилка его еще видна, да
и та чуть видна: так — бугорочек…
— Покойников во всяк час видеть можно, — с уверенностью подхватил Ильюшка, который, сколько я мог заметить, лучше других знал все сельские поверья… — Но
а в родительскую субботу ты можешь
и живого увидеть, за кем,
то есть, в
том году очередь помирать. Стоит только ночью сесть на паперть на церковную да все на дорогу глядеть.
Те и пойдут мимо тебя по дороге, кому,
то есть, умирать в
том году. Вот у нас в прошлом году баба Ульяна на паперть ходила.
—
Тот самый. Идет
и головушки не подымает…
А узнала его Ульяна… Но
а потом смотрит: баба идет. Она вглядываться, вглядываться — ах ты, Господи! — сама идет по дороге, сама Ульяна.
Староста наш в канаву залез; старостиха в подворотне застряла, благим матом кричит, свою же дворную собаку так запужала, что
та с цепи долой, да через плетень, да в лес;
а Кузькин отец, Дорофеич, вскочил в овес, присел, да
и давай кричать перепелом: «Авось, мол, хоть птицу-то враг, душегубец, пожалеет».
—
А ведь
и то, братцы мои, — возразил Костя, расширив свои
и без
того огромные глаза… — Я
и не знал, что Акима в
том бучиле утопили: я бы еще не так напужался.
—
А правда ли, — спросил Костя, — что Акулина дурочка с
тех пор
и рехнулась, как в воде побывала?
— С
тех пор… Какова теперь! Но
а говорят, прежде красавица была. Водяной ее испортил. Знать, не ожидал, что ее скоро вытащут. Вот он ее, там у себя на дне,
и испортил.
Ведь вот с
тех пор
и Феклиста не в своем уме: придет, да
и ляжет на
том месте, где он утоп; ляжет, братцы мои, да
и затянет песенку, — помните, Вася-то все такую песенку певал, — вот ее-то она
и затянет,
а сама плачет, плачет, горько Богу жалится…
—
Та птица Богом определенная для человека,
а коростель — птица вольная, лесная.
И не он один: много ее, всякой лесной твари,
и полевой
и речной твари,
и болотной
и луговой,
и верховой
и низовой —
и грех ее убивать,
и пускай она живет на земле до своего предела…
А человеку пища положена другая; пища ему другая
и другое питье: хлеб — Божья благодать, да воды небесные, да тварь ручная от древних отцов.
— Живу, как Господь велит, — промолвил он наконец, —
а чтобы,
то есть, промышлять — нет, ничем не промышляю. Неразумен я больно, с мальства; работаю пока мочно, работник-то я плохой… где мне! Здоровья нет,
и руки глупы. Ну, весной соловьев ловлю.
И ведь такой удивительный, бог его знает:
то молчит, как пень,
то вдруг заговорит, —
а что заговорит, бог его знает.
—
А вот кто: сначала будет Василий Николаевич, главный кассир;
а то Петр конторщик, Петров брат Иван конторщик, другой Иван конторщик; Коскенкин Наркизов, тоже конторщик, я вот, — да всех
и не перечтешь.
— Да что, Николай Еремеич, — заговорил Куприян, — вот вы теперь главным у нас конторщиком, точно; спору в
том, точно, нету;
а ведь
и вы под опалой находились,
и в мужицкой избе тоже пожили.