Неточные совпадения
Я не имею сведений, как идет
дело в глубине Финляндии, проникли ли
и туда обрусители, но, начиная от Териок
и Выборга, верст на двадцать по побережью Финского залива, нет того ничтожного озера, кругом которого не засели бы русские землевладельцы.
Мне кажется, что если бы лет сто тому назад (тогда
и «разговаривать» было легче) пустили сюда русских старообрядцев
и дали им полную свободу относительно богослужения, русское
дело, вообще на всех окраинах, шло бы толковее.
Исправников
и становых здесь
днем с огнем не сыщешь. Но паспорты у русских дачников с некоторого времени начали требовать.
Что все это означает, как не фабрикацию испугов в умах
и без того взбудораженных простецов? Зачем это понадобилось? с какого права признано необходимым, чтобы Сербия, Болгария, Босния не смели устроиваться по-своему, а непременно при вмешательстве Австрии? С какой стати Германия берется помогать Австрии в этом
деле? Почему допускается вопиющая несправедливость к выгоде сильного
и в ущерб слабому? Зачем нужно держать в страхе соседей?
Скажет она это потому, что душевная боль не давала человечеству ни развиваться, ни совершать плодотворных
дел, а следовательно,
и в самой жизни человеческих обществ произошел как бы перерыв, который нельзя же не объяснить. Но, сказавши, — обведет эти строки черною каймою
и более не возвратится к этому предмету.
Возьмем для примера хоть страх завтрашнего
дня. Сколько постыдного заключается в этой трехсловной мелочи! Каким образом она могла въесться в существование человека, существа по преимуществу предусмотрительного, обладающего зиждительною силою? Что придавило его? что заставило так безусловно подчиниться простой
и постыдной мелочи?
— Да завтрашнего
дня. Все думается: что-то завтра будет! Не то боязнь, не то раздраженье чувствуешь… смутное что-то. Стараюсь вникнуть, но до сих пор еще не разобрался. Точно находишься в обществе, в котором собравшиеся все разбрелись по углам
и шушукаются, а ты сидишь один у стола
и пересматриваешь лежащие на нем
и давно надоевшие альбомы… Вот это какое ощущение!
И умственный,
и материальный уровень страны несомненно понижается; исчезает предусмотрительность; разрывается связь между людьми,
и вместо всего на арену появляется существование в одиночку
и страх перед завтрашним
днем.
В губернии вы прежде всего встретите человека, у которого сердце не на месте. Не потому оно не на месте, чтобы было переполнено заботами об общественном
деле, а потому, что все содержание настоящей минуты исчерпывается одним предметом: ограждением прерогатив власти от действительных
и мнимых нарушений.
Он равнодушно прочитывает полученную рацею
и говорит себе: «У меня
и без того смирно — чего еще больше?..» «Иван Иванович! — обращается он к приближенному лицу, — кажется, у нас ничего такого нет?» —
И есть ли, нет ли, циркуляр подшивается к числу прочих —
и делу конец.
Стоят эти томы в шкапу
и безмолвствуют; а ключ от шкапа заброшен в колодезь, чтоб прочнее
дело было.
— А у нас тут мещанинишко в городе завелся, — подхватывает непременный член, — газету выписывает, книжки читает… да
и поговаривает. В базарные
дни всякий народ около его лавчонки толпится, а он сидит
и газету в руках держит… долго ли до греха!
Так, изо
дня в
день, течет эта безрассветная жизнь, вся поглощенная мелочами, чего-то отыскивающая
и ничего не обретающая, кроме усмотрения. Сегодня намечается одна жертва, завтра уже две
и так далее в усиленной прогрессии.
Недаром же так давно идут толки о децентрализации, смешиваемой с сатрапством,
и о расширении власти, смешиваемом с разнузданностью. Плоды этих толков, до сих пор, впрочем, остававшихся под спудом, уже достаточно выяснились. «Эти толки недаром! в них-то
и скрывается настоящая интимная мысль!» — рассуждает провинция
и, не откладывая
дела в долгий ящик, начинает приводить в исполнение не закон
и даже не циркуляр, а простые газетные толки, не предвидя впереди никакой ответственности…
Торг заключался. За шестьдесят рублей девку не соглашались сделать несчастной, а за шестьдесят пять — согласились. Синенькую бумажку ее несчастье стоило. На другой
день девке объявляли через старосту, что она — невеста вдовца
и должна навсегда покинуть родной дом
и родную деревню. Поднимался вой, плач, но «задаток» был уже взят — не отдавать же назад!
Во-первых, им не нужно было давать «
дней» для работы на себя, а можно было каждодневно томить на барской работе; во-вторых, при их посредстве можно было исправлять рекрутчину, не нарушая целости
и благосостояния крестьянских семей.
При продолжительном ненастье первые ведреные
дни отдавались исключительно барщине, причем предполагалось, что крестьяне уже воспользовались «своими
днями» прежде,
и т. д.
И так как старый закон не был упразднен, то обеспечение представлялось
делом легким
и удобоисполнимым.
Однако же
дело раскрылось раньше, нежели на это рассчитывали. Объявлена была девятая народная перепись,
и все так называемые вольные немедленно обязаны были приобрести себе права состояния
и приписаться к мещанскому обществу города Z.
— Однако догадлив-таки Петр Иванович! — говорил один про кого-нибудь из участвовавших в этой драме: — сдал деревню Чумазому —
и прав… ха-ха-ха! — Ну, да
и Чумазому это
дело не обойдется даром! — подхватывал другой, — тут все канцелярские крысы добудут ребятишкам на молочишко… ха-ха-ха! — Выискивались
и такие, которые даже в самой попытке защищать закабаленных увидели вредный пример посягательства на освященные веками права на чужую собственность, чуть не потрясение основ.
— Шутка сказать! — восклицали они, — накануне самой „катастрофы“
и какое
дело затеяли! Не смеет, изволите видеть, помещик оградить себя от будущих возмутителей! не смеет распорядиться своею собственностью! Слава богу, права-то еще не отняли! что хочу, то с своим Ванькой
и делаю! Вот завтра, как нарушите права, — будет другой разговор, а покуда аттанде-с!
— Помилуйте! — говорил он, — мы испокон века такие
дела делали, завсегда у господ людей скупали — иначе где же бы нам работников для фабрики добыть? А теперь, на-тко, что случилось!
И во сне не гадал!
Чем кончилось это
дело, я не знаю, так как вскоре я оставил названную губернию. Вероятно, Чумазый порядочно оплатился, но затем, включив свои траты в графу: „издержки производства“, успокоился. Возвратились ли закабаленные в „первобытное состояние“
и были ли вновь освобождены на основании Положения 19-го февраля, или поднесь скитаются между небом
и землей, оторванные от семей
и питаясь горьким хлебом поденщины?
Было время, когда люди выкрикивали на площадях: „слово
и дело“, зная, что их ожидает впереди застенок со всеми ужасами пытки. Нередко они возвращались из застенков в „первобытное состояние“, живые, но искалеченные
и обезображенные; однако это нимало не мешало тому, чтобы у них во множестве отыскивались подражатели.
И опять появлялось на сцену „слово
и дело“, опять застенки
и пытки… Словом сказать, целое поветрие своеобразных „мелочей“.
Не больше как лет тридцать тому назад даже было строго воспрещено производить
дела единолично
и не в коллегии.
Каждые два года приезжал к набору флигель-адъютант,
и тоже утирал слезы
и подавал отчет.
И отчеты не об одном наборе, но
и обо всем виденном
и слышанном, об управлении вообще. Существует ли в губернии правда или нет ее,
и что нужно сделать, чтоб она существовала не на бумаге только, но
и на
деле.
И опять запросы, опять отписки…
Рекрутство сопровождается несправедливостями
и подкупом; повинности выполняются неправильно
и беспорядочно; следственные
дела представляют картину сплошного взяточничества" — вот
и все, о чем тогда говорилось
и писалось.
Все в этом
деле зависит от подъема уровня общественного сознания, от коренного преобразования жизненных форм
и, наконец, от тех внутренних
и материальных преуспеяний, которые должны представлять собой постепенное раскрытие находящихся под спудом сил природы
и усвоение человеком результатов этого раскрытия.
Между тем человечество искони связано с природой неразрывной связью
и, сверх того, обладает прикладною наукой, которая с каждым
днем приносит новые открытия.
Его смущал вопрос об удалении нечистот из помещений фаланстеров,
и для разрешения его он прибегнул к когортам самоотверженных, тогда как в недалеком будущем
дело устроилось проще — при помощи ватерклозетов, дренажа, сточных труб
и, наконец, целого подземного города, образец которого мы видим в катакомбах Парижа.
И таким образом идет изо
дня в
день с той самой минуты, когда человек освободился от ига фатализма
и открыто заявил о своем праве проникать в заветнейшие тайники природы. Всякий
день непредвидимый недуг настигает сотни
и тысячи людей,
и всякий
день"благополучный человек"продолжает твердить одну
и ту же пословицу:"Перемелется — мука будет". Он твердит ее даже на крайнем Западе, среди ужасов динамитного отмщения, все глубже
и шире раздвигающего свои пределы.
Поневоле приходится отказаться от попыток
и оставить
дело в том виде, в каком застала его минута.
Тщетно! завтрашний
день настанет при тех же условиях, как
и сегодняшний; завтра выступят те же требования
и та же бесконечная канитель переговоров…
Но это уже
дело личного темперамента или старинного, вкоренившегося предрассудка —
и ничего больше.
Итак, терпение, милостивые государи! Терпение с небольшою прибавкой доброжелательства
и решимости разрешать назревающие вопросы жизни не одной постановкой обнаженного fin de non recevoir, [отказа дать
делу законный ход (франц.)] но
и с участием свободного анализа.
И жена,
и взрослые дети — все мучатся хуже каторги; даже подростки —
и те
разделяют общую страдную муку.
Сам с взрослыми сыновьями — целый
день в лесу, готовит дрова
и сучья; или молотит на гумне, справляет на зиму сбрую.
Даже с наступлением сумерек, при свете керосиновой лампочки (такое освещение дешевле лучины стоит), —
и тут
дело найдется.
В этом
деле им тоже руководит мудрость змия
и твердая решимость не потерпеть ущерба в жизнестроительном обиходе.
В доме царствуют мир
и согласие; даже в кубышке деньга, на черный
день, водится.
На арену хозяйственности выступает большак-сын. Если он удался, вся семья следует его указаниям
и, по крайней мере, при жизни старика не выказывает розни. Но, по временам, стремление к особничеству все-таки прорывается. Младшие сыновья припрятывают деньги, — не всё на общее
дело отдают, что выработают на стороне. Между снохами появляются «занозы», которые расстраивают мужей.
У него дом больше — такой достался ему при поступлении на место; в этом доме, не считая стряпущей, по крайней мере, две горницы, которые отапливаются зимой «по-чистому»,
и это требует лишних дров; он круглый год нанимает работницу, а на лето
и работника, потому что земли у него больше, а стало быть, больше
и скота — одному с попадьей за всем недоглядеть; одежда его
и жены дороже стоит, хотя бы ни он, ни она не имели никаких поползновений к франтовству; для него самовар почти обязателен, да
и закуска в запасе имеется, потому что его во всякое время может посетить нечаянный гость: благочинный, ревизор из уездного духовного правления, чиновник, приехавший на следствие или по другим казенным
делам, становой пристав, волостной старшина, наконец, просто проезжий человек, за метелью или непогодой не решающийся продолжать путь.
Соберется в год рублей сотни, полторы —
и те надо с причетниками
поделить; очистится ли, нет ли после дележа на его пай сотня рублей?
При крепостном праве обратится, бывало, священник к помещику:"Позвольте
дня на два работничка", — тот
и дает.
Сенокос обыкновенно убирается помочью; но между этою помочью
и тою, которую устраивает хозяйственный мужичок, существует громадная разница. Мужичок приглашает таких же хозяйственных мужиков-соседей, как он сам; работа у них кипит, потому что они взаимно друг с другом чередуются. Нынешнее воскресенье у него помочь; в следующий праздничный
день он сам идет на помочь к соседу. Священник обращается за помочью ко всему миру; все обещают, а назавтра добрая половила не явится.
"Семян не соберем!" — говорит он себе,
и страх перед завтрашним
днем ни на минуту не покидает его.
Выглянет солнышко — деревня оживет. Священник со всею семьей спешит возить снопы, складывать их в скирды
и начинает молотить.
И все-таки оказывается, что дожди свое
дело сделали;
и зерно вышло легкое,
и меньше его. На целых двадцать пять процентов урожай вышел меньше против прошлогоднего.
Ни одного
дня, который не отравлялся бы думою о куске, ни одной радости. Куда ни оглянется батюшка, всё ему или чуждо, или на все голоса кричит: нужда! нужда! нужда! Сын ли окончил курс —
и это не радует: он совсем исчезнет для него, а может быть,
и забудет о старике отце. Дочь ли выдаст замуж —
и она уйдет в люди,
и ее он не увидит. Всякая минута, приближающая его к старости, приносит ему горе.
Тогда он не увидит, как пролетел
день,
и когда настанет время отдыха, то заснет как убитый.
О равнодушном помещике в этом этюде не будет речи, по тем же соображениям, как
и о крупном землевладельце: ни тот, ни другой хозяйственным
делом не занимаются. Равнодушный помещик на скорую руку устроился с крестьянами, оставил за собой пустоша, небольшой кусок лесу, пашню запустил, окна в доме заколотил досками, скот распродал
и, поставив во главе выморочного имущества не то управителя, не то сторожа (преимущественно из отставных солдат), уехал.