Неточные совпадения
Пусть дойдет до них
мой голос и скажет им, что даже здесь, в виду башни, в которой, по преданию, Карл Великий замуровал свою дочь (здесь все башни таковы, что в каждой кто-нибудь кого-нибудь замучил или убил, а у нас башен нет), ни на минуту
не покидало меня представление о саранче, опустошившей благословенные чембарские пажити.
Я
не скажу, чтоб сравнения, которые при этом сами собой возникали, были обидны для
моего самолюбия (у меня на этот случай есть в запасе прекрасная поговорка:
моя изба с краю), но
не могу скрыть, что чувствовалась какая-то непобедимая неловкость.
— Получил, между прочим, и я; да, кажется, только грех один. Помилуйте! плешь какую-то отвалили! Ни реки, ни лесу — ничего! «Чернозём», говорят. Да черта ли мне в вашем «чернозёме», коли цена ему — грош! А коллеге
моему Ивану Семенычу — оба ведь под одной державой, кажется, служим — тому такое же количество леса, на подбор дерево к дереву, отвели! да при реке, да в семи верстах от пристани! Нет, батенька,
не доросли мы! Ой-ой, как еще
не доросли! Оттого у нас подобные дела и могут проходить даром!
— Ха-ха! ведь и меня наделили! Как же! заполучил-таки тысячки две чернозёмцу! Вот так потеха была! Хотите? — говорят. Ну, как, мол,
не хотеть: с
моим, говорю, удовольствием! А! какова потеха! Да, батенька, только у нас такие дела могут даром проходить!Да-с, только у нас-с. Общественного мнения нет, печать безмолвствует — валяй по всем по трем! Ха-ха!
Не успел я опомниться, как он уж держал
мою руку в своих и крепко ее жал. И очень возможно, что так бы и привел он меня за эту руку в места
не столь отдаленные, если б из-за угла
не налетел на нас другой соотечественник и
не закричал на меня...
Конечно, если бы он весь подох, без остатка — это было бы для меня лично прискорбно, но ведь
мое личное воззрение никому
не нужно, а сверх того, я убежден, что поголовного умертвия все-таки
не будет и что ваши превосходительства хоть сколько-нибудь на раззавод да оставите.
А во-вторых, я отлично понимаю, что противодействие властям, даже в форме простого мнения, у нас
не похваляется, а так как лета
мои уже преклонные, то было бы в высшей степени неприятно, если б в ушах
моих неожиданно раздалось… фюить!
— И на этот счет могу вашим превосходительствам доложить, — ответил я, — личная обеспеченность — это такое дело, что ежели я сижу смирно, то и личность
моя обеспечена, а ежели я начну фыркать да фордыбачить, то, разумеется, никто за это меня
не похвалит. Сейчас за ушко да на солнышко —
не прогневайся!
— Потому что, по мнению
моему, только то общество можно назвать благоустроенным, где всякий к своему делу определен. Так, например: ежели в расписании сказано, что такой-то должен получать дани, — тот пусть и получает; а ежели про кого сказано, что такой-то обязывается уплачивать дани, — тот пусть уплачивает. А
не наоборот.
— А
не наоборот! — повторили бесшабашные советники, дивясь
моему разуму.
— Когда я в первый раз без посторонней помощи прошел по комнате нашего дома, то
моя добрая мать, обращаясь к
моему почтенному отцу, сказала следующее: „
Не правда ли,
мой добрый Карл, что наш Фриц с нынешнего дня достоин носить штаны?“ И с тех пор я расстаюсь с этой одеждой только на ночь.
Мальчик высказал это солидно, без похвальбы, и без всякого глумления над странностью
моего вопроса. По-видимому, он понимал, что перед ним стоит иностранец (кстати: ужасно странно звучит это слово в применении к русскому путешественнику; по крайней мере, мне большого труда стоило свыкнуться с мыслью, что я где-нибудь могу быть… иностранцем!!), которому простительно
не знать немецких обычаев.
— Господин! вы в высшей степени возбудили во мне любопытство! Конечно, мне следовало
не иначе принять ваше предложение, как с позволения
моих добрых родителей; но так как в эту минуту они находятся в поле, и сверх того мне известно, что они тоже очень жалостливы к бедным, то надеюсь, что они
не найдут ничего дурного в том, что я познакомлюсь с мальчиком без штанов. Поэтому если вы можете пригласить сюда
моего бедного товарища, то я весь к его услугам.
Ни
мои добрые родители, ни почтеннейшие наставники никогда
не предупреждали меня ни о чем подобном…
Мальчик в штанах. Мне в штанах очень хорошо. И если б
моим добрым родителям угодно было лишить меня этого одеяния, то я
не иначе понял бы эту меру, как в виде справедливого возмездия за
мое неодобрительное поведение. И, разумеется, употребил бы все меры, чтоб вновь возвратить их милостивое ко мне расположение!
Мальчик в штанах. Отец
мой сказывал, что он от своего дедушки слышал, будто в его время здешнее начальство ужасно скверно ругалось. И все тогдашние немцы до того от этого загрубели, что и между собой стали скверными словами ругаться. Но это было уж так давно, что и старики теперь ничего подобного
не запомнят.
Мальчик в штанах (с участием).
Не говорите этого, друг
мой! Иногда мы и очень хорошо понимаем, что с нами поступают низко и бесчеловечно, но бываем вынуждены безмолвно склонять голову под ударами судьбы. Наш школьный учитель говорит, что это — наследие прошлого. По
моему мнению, тут один выход: чтоб начальники сами сделались настолько развитыми, чтоб устыдиться и сказать друг другу: отныне пусть постигнет кара закона того из нас, кто опозорит себя употреблением скверных слов! И тогда, конечно, будет лучше.
Между родителями
моими и г. Гехтом никогда
не случалось недоразумений — а почему?
Так вот оно как. Мы, русские, с самого Петра I усердно"учим по-немецку"и все никакого случая поймать
не можем, а в Берлине уж и теперь"случай"предвидят, и, конечно,
не для того, чтоб читать порнографическую литературу г. Цитовича, учат солдат"по-русску". Разумеется, я
не преминул сообщить об этом
моим товарищам по скитаниям, которые нашли, что факт этот служит новым подтверждением только что формулированного решения: да, Берлин ни для чего другого
не нужен, кроме как для человекоубивства.
Ту же щемящую скуку, то же отсутствие непоказной жизни вы встречаете и на улицах Берлина. Я согласен, что в Берлине никому
не придет в голову, что его"занапрасно"сведут в участок или обругают, но, по мнению
моему, это придает уличной озабоченности еще более удручающий характер. Кажется, что весь этот люд высыпал на улицу затем, чтоб купить на грош колбасы; купил, и бежит поскорей домой, как бы знакомые
не увидели и
не выпросили.
Но здесь я
не могу воздержаться, чтоб
не припомнить одного любопытного факта из
моего прошлого 9.
Весьма может статься, что я
не прав (охотно сознаюсь в
моей некомпетентности), но мне кажется, что именно для этой последней цели собраны в берлинском университете ученые знаменитости со всех концов Германии.
— Гм… если уж вы… Но вы знаете
мое мнение: это положительно
не kurgemaess…
Правда, я
не скажу, чтоб эти слова были отменные, но, по
моему мнению, качество слов — дело наживное.
Напротив того, онивысказали в этом случае милосердие поистине неизреченное, ибо
не только предоставили мне, по-прежнему, пользоваться правами состояния, но даже, по приезде в Петербург, никому о
моем грубиянстве на зависящее распоряжение
не сообщили.
Но только что я было занялся окончательным разрешением вопроса, подлежит ли ходатайство сие удовлетворению или
не подлежит, как вдруг мечтания
мои оборвались.
Не дальше, как сегодня, призвав
моего секретаря (вдруг вспоминает, что он
не более как «достояние истории»)…Тьфу!
Не далее как час тому назад я говорил
моему другу, графу Мамелфину: да сделаем же хоть что-нибудь для России…
Но я
не злопамятен,
мой друг! и, разумеется, если когда-нибудь потребуют, чтоб я определил степень ее виновности, то я отвечу: да, виновна, но в высшей степени заслуживает снисхождения.
Граф. А потому,
мой друг, что, думая вырывать плевела, я почти всегда вырывал добрые колосья… То есть, разумеется,
не всегда… однако!
Тем
не менее покуда я жил в Интерлакене и находился под живым впечатлением газетных восторгов, то я ничего другого
не желал, кроме наслаждения быть отданным под суд. Но для того, чтоб это было действительное наслаждение, а
не перифраза исконного русского озорства, представлялось бы, по мнению
моему, небесполезным обставить это дело некоторыми иллюзиями, которые прямо засвидетельствовали бы, что отныне воистину никаких препон к размножению быстрых разумом Невтонов полагаемо
не будет. А именно...
Я помню, эта триада так ясно сложилась в
моей голове, что, встретив в тот же вечер под орешниками графа ТвэрдоонтС, я
не выдержал и сообщил ему
мой проект.
Он вновь пытливо взглянул на меня, как бы подозревая,
не расставляю ли я ему ловушку. Но в голосе
моем не слышалось и тени озорства; одна душевная теплота — и ничего больше. Он понял это.
— Вы правы,
мой друг! — сказал он с чувством, — я действительно с трудом могу найти для своей мысли приличное выражение; но вспомните, какое я получил воспитание! Ведь я… даже латинской грамматики
не знаю!
— До сих пор, — сказал он, — я
не думал об этом; но теперь… понимаю! Знаете ли вы, Подхалимов, что в этой басне рассказана вся
моя жизнь?
—
Моя жизнь — трагедия! — начал он опять, — никто
не видел столько лести, как я, но никто
не испытал и столько вероломства! Ужасно! ужасно! ужасно!
— Знаю, что
не легко, граф, но, по
моему мнению, слишком огорчаться все-таки
не следует. Фортуна слепа, ваше сиятельство, а бог
не без милости. Только уж тогда нужно покрепче сыр-то во рту держать.
И я должен отдать полную справедливость графу: он понял
не только оболочку
моей мысли, но и самую мысль.
Граф прочитал
мою работу и остался ею доволен, так что я сейчас же приступил к сочинению второго акта. Но тут случилось происшествие, которое разом прекратило
мои затеи. На другой день утром я, по обыкновению, прохаживался с графом под орешниками, как вдруг… смотрю и глазам
не верю! Прямо навстречу мне идет, и даже
не идет, а летит обнять меня… действительный Подхалимов!
С представлением о Франции и Париже для меня неразрывно связывается воспоминание о
моем юношестве, то есть о сороковых годах. Да и
не только для меня лично, но и для всех нас, сверстников, в этих двух словах заключалось нечто лучезарное, светоносное, что согревало нашу жизнь и в известном смысле даже определяло ее содержание.
Он, в свою очередь, подтвердил
мою догадку и, поздравив меня с тем, что Россия обладает столь целесообразными пословицами, присовокупил, что по-французски такого рода изречения составляют особого рода кодекс, именуемый «la sagesse des nations». [«мудрость народов»] Через минуту все пассажиры уже знали, что в среде их сидит un journaliste russe, [русский журналист] у которого уши выше лба
не растут.
— Благодарю вас. Но, во всяком случае,
моя мысль, в существе, верна: вы, русские, уже тем одним счастливы, что видите перед собой прочное положение вещей. Каторга так каторга, припеваючи так припеваючи. А вот беда, как ни каторги, ни припеваючи — ничего в волнах
не видно!
Я высказал это довольно строго, но, чтоб
не смутить
моего собеседника окончательно, сейчас же смягчил свой приговор, сказав...
— А
не выпить ли нам еще бутылочку? на
мой счет… а?
По-видимому, ЛабулИ намеревался излиться передо мной в жалобах по поводу Шамбора, в смысле смоковницы, но шампанское уже сделало свое дело: собеседник
мой окончательно размяк. Он опять взял опорожненную бутылку и посмотрел на свет, но уже
не смог сказать: пусто! а как сноп грохнулся в кресло и моментально заснул. Увидевши это, я пошевелил мозгами, и в уме
моем столь же моментально созрела идея: уйду-ка я за добрЮ-ума из отеля, и ежели меня остановят, то скажу, что по счету сполна заплатит ЛабулИ.
Разумеется, до
моего мнения никому во Франции нет дела; но ежели бы, паче чаяния, меня спросили, то я сказал бы следующее. С одной стороны, простота заключает в себе очень серьезную угрозу, но, с другой стороны, она же может представлять и известные гарантии. А за всем тем
не представлялось бы для казны ущерба, если б и совсем ее
не было.
И хотя это случалось довольно часто, но бог, по неизреченному ко мне милосердию, а может быть, и во внимание к заслугам
моих родителей, никогда
не оставлял
моей молитвы без исполнения.
Оговариваюсь, впрочем, что в расчеты
мои совсем
не входит критическая оценка литературной деятельности Зола. В общем я признаю эту деятельность (кроме, впрочем, его критических этюдов) весьма замечательною и говорю исключительно о"Нана", так как этот роман дает мерило для определения вкусов и направления современного буржуа.
Конечно, я ни минуты
не колебался и через полчаса уже распоряжался в предоставленных мне двух комнатах. Зато можете себе представить, как взыграло
мое сердце, когда, через несколько минут после этого, выйдя на площадку лестницы, я услышал родные звуки...
Старосмыслов опять остановился, как бы вопрошая, как я об этом полагаю. Но рассказ этот до того спутал все
мои расчеты, что я долгое время ровно ничего
не мог полагать. И вдруг у меня в голове сверкнула мысль...