Неточные совпадения
Слово за словом, купец видит,
что шутки тут плохие, хочь и впрямь пруд спущай, заплатил три тысячи, ну, и дело покончили. После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде потыкали, и тела, разумеется, никакого не нашли. Только, я вам скажу,
на угощенье, когда
уж были мы все выпивши, и расскажи Иван Петрович купцу, как все дело было; верите ли, так обозлилась борода,
что даже закоченел весь!
Мещанинишку выгнали, да
на другой день не смотря и забрили в присутствии. А имперьяльчики-то с полу подняли!
Уж что смеху у нас было!
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул его тесть, может и чести коснулся, а деньги все-таки отдал.
На другой же день Иван Петрович, как ни в
чем не бывало. И долго от нас таился, да
уж после, за пуншиком, всю историю рассказал, как она была.
— Ох,
уж и не говорите!
на таком деле попался,
что совестно сказать, —
на мертвом теле.
Уж что забрал себе в голову — не выбьешь оттоль никакими средствами, хошь режь ты его
на куски.
Молчит Фейер, только усами, как таракан, шевелит, словно обнюхивает,
чем пахнет. Вот и приходит как-то купчик в гостиный двор в лавку, а в зубах у него цигарка. Вошел он в лавку, а городничий в другую рядом: следил
уж он за ним шибко, ну, и свидетели
на всякий случай тут же. Перебирает молодец товары, и всё швыряет, всё не по нем, скверно да непотребно, да и все тут; и рисунок не тот, и доброта скверная, да
уж и
что это за город такой,
что, чай, и ситцу порядочного найтить нельзя.
Между тем дом Желвакова давно
уже горит в многочисленных огнях, и у ворот поставлены даже плошки,
что привлекает большую толпу народа, который, несмотря ни
на дождь, ни
на грязь, охотно собирается поглазеть, как веселятся уездные аристократы.
На другой день, когда я проснулся, его
уже не было; станционный писарь сообщил мне,
что он уехал еще затемно и все спешил: «Мне, говорит, пора; пора, брат, и делишки свои поправить». Показывал также ему свой бумажник и говорил,
что «тут, брат,
на всю жизнь; с этим, дружище, широко не разгуляешься!..»
Сели они
на пенек, да и молчат; только слышит она,
что Евсигнейка дышит
уж что-то очень прерывисто, точно захлебывается. Вот она в слезы.
Долго ли, коротко ли, а стали
на селе замечать,
что управительский сын и лег и встал все у пономарицы. А она себе
на уме, видит,
что он
уж больно голову терять начал, ну, и попридерживать его стала.
Она
уже довольно отчетливо сознает,
что надежда — та самая, которая утешает царя
на троне и земледельца в поле, — начинает изменять ей.
Княжна с ужасом должна сознаться,
что тут существуют какие-то смутные расчеты,
что она сама до такой степени embourbée,
что даже это странное сборище людей,
на которое всякая порядочная женщина должна смотреть совершенно бесстрастными глазами, перестает быть безразличным сбродом, и напротив того, в нем выясняются для нее совершенно определительные фигуры, между которыми она начинает
уже различать красивых от уродов, глупых от умных, как будто не все они одни и те же — о, mon Dieu, mon Dieu! [о, боже мой, боже мой! (франц.)]
Разговаривая с ней за ужином, я вижу, как этот взор беспрестанно косит во все стороны, и в то время, когда, среди самой любезной фразы, голос ее внезапно обрывается и принимает тоны надорванной струны, я заранее
уж знаю,
что кто-нибудь из приглашенных взял два куска жаркого вместо одного, или
что лакеи
на один из столов, где должно стоять кагорское, ценою не свыше сорока копеек, поставил шато-лафит в рубль серебром.
— Еще бы! — отвечает Марья Ивановна, и голос ее дрожит и переходит в декламацию, а нос, от душевного волнения, наполняется кровью, независимо от всего лица, как пузырек, стоящий
на столе, наполняется красными чернилами, — еще бы! вы знаете, Анфиса Петровна,
что я никому не желаю зла —
что мне? Я так счастлива в своем семействе! но это
уж превосходит всякую меру! Представьте себе…
Но этот анекдот я
уже давно слышал, и даже вполне уверен,
что и все господа офицеры знают его наизусть. Но они невзыскательны, и некоторые повествования всегда производят неотразимый эффект между ними. К числу их относятся рассказы о том, как офицер тройку жидов загнал, о том, как русский, квартируя у немца, неприличность даже
на потолке сделал, и т. д.
Гости начинают
уже стучать стульями, в чаянье,
что испытание кончилось и
что можно будет приступить к настоящим действиям, составляющим цель всякого провинцияльного праздника: танцам и висту. Но надежда и
на этот раз остается обманутою. К роялю подходят Клеопатра и Агриппина.
В патетических местах она оборачивается к публике всем корпусом, и зрачки глаз ее до такой степени пропадают,
что сам исправник Живоглот —
на что уж бестия — ни под каким видом их нигде не отыскал бы, если б
на него возложили это деликатное поручение.
— Нет, сударь, много
уж раз бывал. Был и в Киеве, и у Сергия-Троицы [38] был, ходил ив Соловки не однова… Только вот
на Святой Горе
на Афонской не бывал, а куда, сказывают, там хорошо! Сказывают, сударь,
что такие там есть пустыни безмолвные,
что и нехотящему человеку не спастись невозможно, и такие есть старцы-постники и подражатели,
что даже самое закоснелое сердце словесами своими мягко яко воск соделывают!.. Кажется, только бы бог привел дойти туда, так и живот-то скончать не жалко!
— Нашего брата, странника,
на святой Руси много, — продолжал Пименов, — в иную обитель придешь, так даже сердце не нарадуется, сколь тесно бывает от множества странников и верующих. Теперь вот далеко ли я от дому отшел, а и тут попутчицу себе встретил, а там:
что ближе к святому месту подходить станем, то больше народу прибывать будет; со всех, сударь, дорог всё новые странники прибавляются, и придешь
уж не один, а во множестве… так,
что ли, Пахомовна?
Сыздетска головку его обуревают разные экономические операции, и хотя не бывает ни в
чем ему отказа, но такова
уже младенческая его жадность,
что, даже насытившись до болезни, все о том только и мнит, как бы с отческого стола стащить и под комод или под подушку
на будущие времена схоронить.
— Ну,
уж ты там как хочешь, Иван Онуфрич, — прерывает Боченков, почесывая поясницу, — а я до следующей станции
на твое место в карету сяду, а ты ступай в кибитку. Потому
что ты как там ни ломайся, а у меня все-таки кости дворянские, а у тебя холопские.
— Так, дружище, так… Ну, однако, мы теперича
на твой счет и сыти и пьяни… выходит, треба есть нам соснуть. Я пойду, лягу в карете, а вы, мадамы, как будет все готово, можете легонько прийти и сесть… Только, чур, не будить меня, потому
что я спросоньев лют бываю! А ты, Иван Онуфрич,
уж так и быть, в кибитке тело свое белое маленько попротряси.
— Ишь ты, голова, как человек-от дурашлив бывает! вон он в купцы этта вылез, денег большое место нагреб, так и
на чай-то
уж настоящего дать не хочет!.. Да ты
что ж брал-то?
— Обидит, сударь, это
уж я вижу,
что беспременно обидит! Жалко,
уж и как жалко мне Иванушка! Пытал я тоже Кузьму-то Акимыча вразумлять!"Опомнись, мол, говорю, ты ли меня родил, или я тебя родил? Так за
что ж ты меня
на старости-то лет изобидеть хочешь!"
— А кто ее, сударь, ведает! побиральщица должна быть! она у нас
уж тут трои суток живет, ни за хлеб, ни за тепло не платит…
на богомолье, бает, собиралась… позвать,
что ли, прикажете?
Забиякин (Живновскому). И представьте себе, до сих пор не могу добиться никакого удовлетворения.
Уж сколько раз обращался я к господину полицеймейстеру; наконец даже говорю ему: «
Что ж, говорю, Иван Карлыч, справедливости-то, видно,
на небесах искать нужно?» (Вздыхает.) И
что же-с? он же меня, за дерзость, едва при полиции не заарестовал! Однако, согласитесь сами, могу ли я оставить это втуне! Еще если бы честь моя не была оскорблена, конечно, по долгу християнина, я мог бы, я даже должен бы был простить…
Малявка. Ну! вот я и говорю, то есть, хозяйке-то своей: «Смотри, мол, Матренушка, какая у нас буренушка-то гладкая стала!» Ну, и ничего опять,
на том и стали,
что больно
уж коровушка-то хороша. Только
на другой же день забегает к нам это сотский."Ступай, говорит, Семен: барин [В некоторых губерниях крестьяне называют станового пристава барином. (Прим. Салтыкова-Щедрина.)]
на стан требует". Ну, мы еще и в ту пору с хозяйкой маленько посумнились: «Пошто, мол, становому
на стан меня требовать!..»
И ведь все-то он этак! Там ошибка какая ни
на есть выдет: справка неполна, или законов нет приличных — ругают тебя, ругают, — кажется, и жизни не рад; а он туда же, в отделение из присутствия выдет да тоже начнет тебе надоедать: «Вот, говорит, всё-то вы меня под неприятности подводите». Даже тошно смотреть
на него. А станешь ему, с досады, говорить:
что же, мол, вы сами-то, Яков Астафьич, не смотрите? — «Да где
уж мне! — говорит, — я, говорит, человек старый, слабый!» Вот и поди с ним!
Дернов. То-то вот и есть,
что наш брат хам
уж от природы таков: сперва над ним глумятся, а потом, как выдет
на ровную-то дорогу, ну и норовит все
на других выместить. Я, говорит, плясал, ну, пляши же теперь ты, а мы, мол, вот посидим, да поглядим, да рюмочку выкушаем, покедова ты там штуки разные выкидывать будешь.
Гирбасов.
Уж известно, какие у ней чувства; у меня эти чувства-то вот где сидят (показывает
на затылок).
Что ни девять месяцев — смотришь, ан и пищит в углу благословение божие, словно
уж предопределение али поветрие какое. Хочешь не хочешь, а не отвертишься.
Оно конечно, сударь, отчего бы иногда и не прибавить, да испытали мы
уж на себе это средствие; дал ты ему нынче полтораста, он
на будущий год
уж двести запросит, да так-то разбалуется,
что кажную зиму будет эту статью увеличивать.
Насилу
уж городничий дело сладил,
что на пяти стах помирились: «Не хочу, говорит, давай тысячу; у меня, мол, и поличное завсегда при себе».
В окнах действительно сделалось как будто тусклее; елка
уже упала, и десятки детей взлезали друг
на друга, чтобы достать себе хоть что-нибудь из тех великолепных вещей, которые так долго манили собой их встревоженные воображеньица. Оська тоже полез вслед за другими, забыв внезапно все причиненные в тот вечер обиды, но ему не суждено было участвовать в общем разделе, потому
что едва завидел его хозяйский сын, как мгновенно поверг несчастного наземь данною с размаха оплеухой.
Мальчуган смотрит
на меня и тихонько посмеивается. Я нахожусь в замешательстве, но внутренно негодую
на Гришу, который совсем
уж в опеку меня взял. Я хочу идти в его комнату и строгостью достичь того,
чего не мог достичь ласкою, но в это время он сам входит в гостиную с тарелкой в руках и с самым дерзким движением — не кладет, а как-то неприлично сует эту тарелку
на стол.
На ней оказывается большой кусок черного хлеба, посыпанный густым слоем соли.
Когда я проснулся, солнце стояло
уже высоко, но как светло оно сияло, как тепло оно грело!
На улицах было сухо; недаром же говорят старожилы,
что какая ни будь дурная погода
на шестой неделе поста, страстная все дело исправит, и к светлому празднику будет сухо и тепло. Мне сделалось скучно в комнате одному, и я вышел
на улицу, чтоб
на народ поглядеть.
Уж два часа;
на улицах заметно менее движения, но, около ворот везде собираются группы купчих и мещанок,
уже пообедавших и вышедших
на вольный воздух в праздничных нарядах. Песен не слыхать, потому
что в такой большой праздник петь грех; видно,
что все
что ни есть перед вашими глазами предается не столько веселию, сколько отдохновению и какой-то счастливой беззаботности.
Да и подлец, коли
уж он, то есть, настоящий подлец, за лишнею ругачкой
на тебя и не полезет: это ему все одно,
что ковшик воды выпить.
Я, ваше благородие, знавал таких,
что уж и больно
на руку невоздержны; вот как силенки-то у него нет, так он и норовит изобрать такое место, чтоб почувствительнее, примерно хочь в зубы, али там в глаза…
А между тем посмотрите вы
на наших губернских и уездных аристократов, как они привередничают, как они пыжатся
на обеде у какого-нибудь негоцианта, который только потому и кормит их, чтобы казну обворовать поделикатнее. Фу ты,
что за картина! Сидит индейский петух и хвост распустит — ну, не подступишься к нему, да и только! Ан нет! покудова он там распускает хвост, в голове у него
уж зреет канальская идея,
что как, мол, не прибавить по копеечке такому милому, преданному негоцианту!
— Ну, положим, хоть и ни при
чем, но все-таки она вас
уже считает моим соучастником… Посмотрите, какие умоляющие взоры она кидает
на вас! так, кажется, и говорит: не верь ему, этому злому человеку, шаль моя воистину новая, взятая в презент… тьфу, бишь! купленная в магазине почетного гражданина Пазухина!
А если у меня его нет, так не подлец же я в самом деле, чтобы для меня из-за этого
уж и места
на свете не было… нет, любезный друг, тут как ни кинь, все клин! тут, брат, червяк такой есть — вот
что!
— Ну, это не по нашей части! — сказал Лузгин, — пойдем ко мне в кабинет, а ты, Анна Ивановна,
на сегодняшний день
уж оставь нас. Легко может статься,
что мы что-нибудь и такое скажем,
что для твоих ушей неудобно… хотя, по-моему, неудобных вещей в природе и не существует, — обратился он ко мне.
— То-то
что могу! вот вы одну какую-нибудь крохотную блошинку изловите, да и кричите
что мочи есть,
что вот, дескать, одной блошицей меньше, а того и не видите,
что на то самое место сотни других блох из нечистоты выскакивают… такое
уж, батюшка, удобное для этой твари место…
Такой
уж у меня взгляд
на вещи,
что я не желаю ничем огорчаться, и алкаю проводить дни свои в спокойствии.
Эта комедия продолжалась около часа, и когда
уж всем надоело забавляться, посреди самых красноречивых объяснений Крутицына вдруг раздался голос хозяина:"Ну, будет, Акулька! марш в девичью!"Заверяю вас,
что на наших глазах Крутицын поглупел
на пол-аршина…
Люблю я, знаете, иногда посмотреть
на нашего мужичка, как он там действует: лежит, кажется, целый день
на боку, да зато
уж как примется, так у него словно горит в руках дело! откуда
что берется!
Оставалось только выбрать поприще, потому
что, как я вам
уже сказал, русский человек
на всё способен.
Рогожкин хотел было оправдываться; он
уже лепетал,
что слово «шельма» употреблено им не в осуждение, но Горехвастов взглянул
на него так грозно,
что он присел.
Только и разговору у нас в этот раз было. Хотел я подойти к ней поближе, да робостно: хотенье-то есть, а силы нетутка. Однако, стало быть, она заприметила,
что у меня сердце по ней измирает:
на другой день и опять к колодцу пришла. Пришел и я. Известно, стою у сруба да молчу, даже ни слова молвить не могу: так, словно все дыханье умерло, дрожу весь — и вся недолга. В этот раз она
уж сама зачала.
Не по нраву ей,
что ли, это пришлось или так
уж всем естеством баба пагубная была — только стала она меня оберегаться.
На улице ли встретит — в избу хоронится, в поле завидит — назад в деревню бежит. Стал я примечать,
что и парни меня будто
на смех подымают; идешь это по деревне, а сзади тебя то и дело смех да шушуканье."Слышь, мол, Гаранька, ночесь Парашка от тоски по тебе задавиться хотела!"Ну и я все терпел; терпел не от робости, а по той причине,
что развлекаться мне пустым делом не хотелось.