Неточные совпадения
Въезжая в этот город, вы как будто чувствуете, что карьера ваша здесь кончилась, что вы ничего уже не можете требовать от жизни, что вам остается
только жить в прошлом
и переваривать ваши воспоминания.
Паром словно не движется,
и только нетерпеливый стук лошадиного копыта о помост да всплеск вынимаемого из воды шеста возвращают вас к сознанию чего-то действительного, не фантастического.
Но оказывается, что на иностранных языках им известны
только две фразы: permettez-moi de sortir [позвольте мне выйти (франц.).]
и allez-vous en! [убирайтесь вон! (франц.)]
Иногда
только он вздохнет да промолвит: «Господи! кабы не было блох да становых, что бы это за рай, а не жизнь была!» — вздохнет
и смирится пред рукою Промысла, соделавшего
и Киферона, птицу сладкогласную,
и гадов разных.
Верите ли, ваше превосходительство, ведь
и в самом деле написал бумагу в палец толщиной,
только еще непонятнее первой.
Наконец стадо загнано, деревня пустеет;
только кое-где по завалинкам сидят еще старики, да
и те позевывают
и постепенно, один за другим, исчезают в воротах.
Жил у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него прибыли, да
и только! так держит ухо востро, что на-поди. Разве
только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот
и вся корысть. Думали мы, думали, как бы нам этого подлеца купчишку на дело натравить — не идет, да
и все тут, даже зло взяло. А купец видит это, смеяться не смеется, а так, равнодушествует, будто не замечает.
Да
только засвистал свою любимую „При дороженьке стояла“, а как был чувствителен
и не мог эту песню без слез слышать, то
и прослезился немного. После я узнал, что он
и впрямь велел сотским тело-то на время в овраг куда-то спрятать.
Слово за словом, купец видит, что шутки тут плохие, хочь
и впрямь пруд спущай, заплатил три тысячи, ну,
и дело покончили. После мы по пруду-то маленько поездили, крючьями в воде потыкали,
и тела, разумеется, никакого не нашли.
Только, я вам скажу, на угощенье, когда уж были мы все выпивши,
и расскажи Иван Петрович купцу, как все дело было; верите ли, так обозлилась борода, что даже закоченел весь!
И ведь не то чтоб эти дела до начальства не доходили: доходили, сударь,
и изловить его старались, да не на того напали — такие штуки отмачивал под носом у самого начальства, что
только помираешь со смеху.
Только узнал он об этой напасти загодя, от некоторого милостивца,
и сидит себе как ни в чем не бывало.
Их сиятельство уважили; пошли они это в другую комнату; целый час он там объяснял: что
и как — никому неизвестно,
только вышли их сиятельство из комнаты очень ласковы, даже приглашали Ивана Петровича к себе, в Петербург, служить, да отказался он тем, что скромен
и столичного образования не имеет.
Только уж очень неопрятно себя держат,
и болезни это у них иностранные развелись, так, что из рода в род переходят.
Делать нечего, разделся мужик, а он ему
и ну по живому-то месту ковырять. Ревет дурак благим матом, а он
только смеется да бумагу показывает. Тогда
только кончил, как тот три золотых ему дал.
А нынче что! нынче, пожалуй, говорят,
и с откупщика не бери. А я вам доложу, что это одно
только вольнодумство. Это все единственно, что деньги на дороге найти, да не воспользоваться… Господи!»
Возили-возили, покуда осталась одна
только изба: солдатка-вдова там жила; той заплатить-то нечего было — ну, там мы
и оставили тело.
Молчит Фейер,
только усами, как таракан, шевелит, словно обнюхивает, чем пахнет. Вот
и приходит как-то купчик в гостиный двор в лавку, а в зубах у него цигарка. Вошел он в лавку, а городничий в другую рядом: следил уж он за ним шибко, ну,
и свидетели на всякий случай тут же. Перебирает молодец товары,
и всё швыряет, всё не по нем, скверно да непотребно, да
и все тут;
и рисунок не тот,
и доброта скверная, да уж
и что это за город такой, что, чай,
и ситцу порядочного найтить нельзя.
„Куда, говорит, сестру девала?“ Замучил старуху совсем, так что она,
и умирая, позвала его да
и говорит: „Спасибо тебе, ваше благородие, что меня, старуху, не покинул, венца мученического не лишил“. А он
только смеется да говорит: „Жаль, Домна Ивановна, что умираешь, а теперь бы деньги надобны! да куда же ты, старая, сестру-то девала?“
Человек этот был паче пса голодного
и Фейером употреблялся больше затем, что, мол, ты
только задери, а я там обделаю дело на свой манер.
Дмитрий Борисыч очень хорошо знал, что начальство не
только разрешает, но даже поощряет невинные занятия,
и потому не мешал предаваться им малолетным членам своего семейства.
Только я будто пал, сударь, на колени,
и прошу, знаете, пощады.
Только мне
и самому будто досадно стало, что вот из-за скотов, можно сказать, бессловесных такое поношение претерпеть должен…
Однако Дмитрий Борисыч приободрился
и на обеде у головы, втянув в себя все количество воздуха, какое могли вмещать его легкие, проговорил приглашение не
только смелым, но даже излишне звучным голосом.
Но на этот счет Алексей Дмитрич оставался непреклонным. Кшецынский продолжал обедать за столом его высокородия,
и — мало того! — каждый раз, вставая из-за стола, проходил мимо своего врага с улыбкою, столь неприметною, что понимать
и оценить всю ее ядовитость мог
только Федор. Но возвратимся к рассказу.
— Да вот
и он! — сказал Федор
и, обращаясь к Дмитрию Борисычу, прибавил: — А вот меня из-за вас, сударь, обругали тут! Зачем
только вас носит сюда!
У меня семь душ… без земли-с,
и только они, одни они поддерживают мое бренное существование!..
— Извините, сударыня! я еще
только «высокородие»! — отвечает Алексей Дмитрии
и скромно потупляет глаза.
— Мне зачем смущать! я не смущаю! Я вот
только знаю, что Кшеца эта шестьсот шестьдесят шесть означает… ну,
и продаст он вас…
Кроме того, есть еще тайная причина, объясняющая наше нерасположение к проезжему народу, но эту причину я могу сообщить вам
только под величайшим секретом: имеются за нами кой-какие провинности,
и потому мы до смерти не любим ревизоров
и всякого рода любопытных людей, которые любят совать свой нос в наше маленькое хозяйство.
Вот
и выходит, что
только задаром на нее здоровье тратил: дала вот тулупчишку да сто целковых на дорогу,
и указала дверь!
Он не прочь иногда пошутить
и сострить, но эта шутка никого не компрометирует; напротив того, она доказывает
только, что Порфирий Петрович вполне благонамеренный человек:
и мог бы напакостить, но не хочет пользоваться своим преимуществом.
Когда говорят о взятках
и злоупотреблениях, Порфирий Петрович не то чтобы заступается за них, а
только переминается с ноги на ногу.
И не оттого, чтоб он всею душой не ненавидел взяточников, а просто от сознания, что вообще род человеческий подвержен слабостям.
Однако все чиновники
и все знакомые его убеждены, что он мог бы
и петь
и играть, если б
только захотел.
Говорят, будто у Порфирия Петровича есть деньги, но это
только предположение, потому что он ими никого никогда не ссужал. Однако, как умный человек, он металла не презирает,
и в душе отдает большое предпочтение тому, кто имеет, перед тем, кто не имеет. Тем не менее это предпочтение не выражается у него как-нибудь нахально,
и разве некоторая томность во взгляде изобличит внутреннюю тревогу души его.
Вообще, Порфирий Петрович составляет ресурс в городе,
и к кому бы вы ни обратились с вопросом о нем, отвсюду наверное услышите один
и тот же отзыв: «Какой приятный человек Порфирий Петрович!», «Какой милый человек Порфирий Петрович!» Что отзывы эти нелицемерны — это свидетельствуется не
только тоном голоса, но
и всею позою говорящего. Вы слышите, что у говорящего в это время как будто порвалось что-то в груди от преданности к Порфирию Петровичу.
Видит жена, что муж малодушествует, ее совсем обросил,
только блудницей вавилонской обзывает, а сам на постели без дела валяется, а она бабенка молодая да полная, жить-то хочется, — ну,
и пошла тоже развлекаться.
Он подошел
и руку ей подал, да уж
и сам не знает как,
только обнял ее, а она
и слышит, что он весь словно в лихорадке трясется.
Сели они на пенек, да
и молчат;
только слышит она, что Евсигнейка дышит уж что-то очень прерывисто, точно захлебывается. Вот она в слезы.
Дело было весеннее: на полях травка
только что показываться стала,
и по ночам морозцем еще порядочно прихватывало. Снял он с себя мерлушчатый тулупчик, накинул ей на плеча, да как стал застегивать, руки-то
и не отнимаются; а коленки пуще дрожат
и подгибаются. А она так-то ласково на него поглядывает да по головке рукой гладит.
Вздохнул вор
и только что начал рыться в ящике, как две дюжие руки
и схватили его сзади.
Однако сын не сын управительский, а надели рабу божьему на ноги колодки, посадили в темную, да на другой день к допросу: «Куда деньги девал, что прежде воровал?» Как ни бились, — одних волос отец две головы вытаскал, — однако не признался: стоит как деревянный, слова не молвит.
Только когда помянули Парашку — побледнел
и затрясся весь, да
и говорит отцу...
Стал он
и поворовывать; отец жалованье получит — первым делом в кабак, целовальника с наступающим первым числом поздравить. Воротится домой пьянее вина, повалится на лавку, да так
и дрыхнет; а Порфирка между тем подкрадется, все карманы обшарит, да в чулан, в тряпочку
и схоронит. Парашка потом к мужу пристает: куда деньги девал? а он
только глазами хлопает. Известное дело — пьяный человек! что от него узнаешь? либо пропил, либо потерял.
— Все-то, — говорит, — у меня, Татьяна Сергеевна, сердце изныло, глядя на вас, какое вы с этим зверем тиранство претерпеваете. Ведь достанется же такое блаженство — поди кому! Кажется, ручку бы
только… так бы
и умер тут, право бы, умер!
А Татьяна Сергеевна слушает это да смеется,
и не то чтоб губами
только, а так всем нутром, словно детки, когда им легонько брюшко пощекотишь.
Только свиданья им неспособно иметь было: все муж следил; ну,
и людишки с ним заодно; записочки тоже любила она нежные писать —
и те с великим затруднением до предмета доходят.
Не боялся он также, что она выскользнет у него из рук; в том городе, где он жил
и предполагал кончить свою карьеру, не
только человека с живым словом встретить было невозможно, но даже в хорошей говядине ощущалась скудость великая; следовательно, увлечься или воспламениться было решительно нечем, да притом же на то
и ум человеку дан, чтоб бразды правления не отпускать.
И действительно, неизвестно, как жила его жена внутренне; известно
только, что она никому не жаловалась
и даже была весела, хоть при Порфирии Петровиче как будто робела.
Княжна понимает все это
и, по-видимому, покоряется своей судьбе; но это
только по-видимому, потому что жизнь еще сильным ключом бьет в ее сердце
и громко предъявляет свои права.
Очевидно, что такие сафические мысли [20] могут осаждать голову
только в крайних
и не терпящих отлагательства «случаях». Княжна плачет, но мало-помалу источник слез иссякает; на сцену выступает вся желчь, накопившаяся на дне ее тридцатилетнего сердца; ночь проводится без сна, среди волнений, порожденных злобой
и отчаяньем… На другой день зеркало имеет честь докладывать ее сиятельству, что их личико желто, как выжатый лимон, а глаза покрыты подозрительною влагой…
Конечно, «ее участие было в этом деле самое ничтожное»; конечно, она была
только распорядительницей, «elle ne faisait que courir au devant des voeux de l'aimable société de Kroutogorsk [она
только спешила навстречу пожеланиям милого крутогорского общества (франц.).] — тем не менее она была так счастлива, так проникнута, „si pénétrée“, [так проникнута (франц.).] святостью долга, выпавшего на ее долю! —
и в этом, единственно в этом, заключалась ее „скромная заслуга“.