Неточные совпадения
— Мое, говорит, братцы, слово будет
такое, что никакого дела, будь оно
самой святой пасхи святее, не следует делать даром: хоть гривенник, а слупи, руки не порти.
Приедет в деревню, да и начнет утопленника-то пластать; натурально, понятые тут, и фельдшер тоже, собака
такая, что хуже
самого Ивана Петровича.
И ведь не то чтоб эти дела до начальства не доходили: доходили, сударь, и изловить его старались, да не на того напали —
такие штуки отмачивал под носом у
самого начальства, что только помираешь со смеху.
Такие случаи, доложу вам,
самые были для него выгодные, и он смеючись набор своим сенокосом звал.
— Что мне, брат, в твоей жизни, ты говори дело. Выручать
так выручать, а не то выпутывайся
сам как знаешь.
Само собой, следствие; ну, невзначай
так невзначай, и суд уездный решил дело
так, что предать, мол, это обстоятельство воле божьей, а мужика отдать на излечение уездному лекарю.
Так вот-с какие люди бывали в наше время, господа; это не то что грубые взяточники или с большой дороги грабители; нет, всё народ-аматёр был. Нам и денег, бывало, не надобно, коли
сами в карман лезут; нет, ты подумай да прожект составь, а потом и пользуйся.
Уж это, я вам доложу,
самое последнее дело, коли человек белокурый да суров еще: от
такого ни в чем пардону себе не жди.
— Нет, — говорит, — не дали, как
сам просил,
так не надо мне ничего, коли
так.
«Нет, говорит, тебе пощады!
сам, говорит, не пощадил невинность,
так клади теперича голову на плаху!» Вот я и
так и сяк — не проймешь его, сударь, ничем!
Только мне и
самому будто досадно стало, что вот из-за скотов, можно сказать, бессловесных
такое поношение претерпеть должен…
И точно, все пятеро полицейских и
сам стряпчий собственными глазами видели, как Дмитрий Борисыч стал на колени, и собственными ушами слышали, как он благим матом закричал: «секи же, коли
так!»
И в
самом деле, чего тут «тово», когда уж «грязь
так грязь и есть» и «всё от бога».
По этой-то
самой причине и приезжал Дмитрий Борисыч несколько раз в дом купчихи Облепихиной узнать, как почивал генерал и в каком они находятся расположении духа: в веселом, прискорбном или
так себе.
Между тем для Дмитрия Борисыча питие чая составляло действительную пытку. Во-первых, он пил его стоя; во-вторых, чай действительно оказывался
самый горячий, а продлить эту операцию значило бы сневежничать перед его высокородием, потому что если их высокородие и припускают,
так сказать, к своей высокой особе, то это еще не значит, чтоб позволительно было утомлять их зрение исполнением обязанностей, до дел службы не относящихся.
— Как же это? надо, брат, надо отыскать голову… Голова, братец, это при следствии главное… Ну,
сам ты согласись, не будь, например, у нас с тобой головы, что ж бы это
такое вышло! Надо, надо голову отыскать!
Однако ж я должен сознаться, что этот возглас пролил успокоительный бальзам на мое крутогорское сердце; я тотчас же смекнул, что это нашего поля ягода. Если и вам, милейший мой читатель, придется быть в
таких же обстоятельствах, то знайте, что пьет человек водку, — значит, не ревизор, а хороший человек. По той причине, что ревизор, как человек злущий, в
самом себе порох и водку содержит.
— И вот все-то я
так маюсь по белу свету. Куда ни сунусь, везде какая-нибудь пакость… Ну, да, слава боту, теперь, кажется, дело на лад пойдет, теперь я покоен… Да вы-то
сами уж не из Крутогорска ли?
Он никого, например, не назовет болваном или старым колпаком, как делают некоторые обитатели пустынь, не понимающие обращения; если хотите, он выразит ту же
самую мысль, но
так деликатно, что вместо «болвана» вы удобно можете разуметь «умница», и вместо «старого колпака» — «почтенного старца, украшенного сединами».
Тут
самый рост его как-то не останавливает ничьего внимания, и всякий благонамеренный человек необходимо должен думать, что
такой, именно
такой рост следует иметь для того, чтоб быть величественным.
Земский суд в
такой порядок привел, что
сам губернатор на ревизии, как ни ковырял в книгах, никакой провинности заметить не мог; с тем и уехал.
Однажды сидит утром исправник дома, чай пьет; по правую руку у него жена, на полу детки валяются; сидит исправник и блаженствует. Помышляет он о чине асессорском, ловит мысленно
таких воров и мошенников, которых пять предместников его да и
сам он поймать не могли. Жмет ему губернатор руку со слезами на глазах за спасение губернии от
такой заразы… А у разбойников рожи-то, рожи!..
Однако все ему казалось, что он недовольно бойко идет по службе. Заприметил он, что жена его начальника не то чтоб балует, а
так по сторонам поглядывает.
Сам он считал себя к этому делу непригодным, вот и думает, нельзя ли ему как-нибудь полезным быть для Татьяны Сергеевны.
«Посудите
сами, Порфирий Петрович, заслужила ли я
такую пытку? виновата ли я, что это сердце жаждет любви, что нельзя заставить его молчать?
Оказывалось, например, что «
таких ручек и ножек не может быть даже у принцессы»; что лицо княжны показывает не более восьмнадцати лет; разобраны были
самые сокровенные совершенства ее бренного тела, мельчайшие подробности ее туалета, и везде замечено что-нибудь в похвалу благодетельницы.
И в
самом деле, как бы ни была грязна и жалка эта жизнь, на которую слепому случаю угодно было осудить вас, все же она жизнь, а в вас
самих есть
такое нестерпимое желание жить, что вы с закрытыми глазами бросаетесь в грязный омут — единственную сферу, где вам представляется возможность истратить как попало избыток жизни, бьющий ключом в вашем организме.
Но мало-помалу и эта докучная мысль начинает беспокоить вас реже и реже; вы даже
сами спешите прогнать ее, как назойливого комара, и, к полному вашему удовольствию, добровольно, как в пуховике, утопаете в болоте провинцияльной жизни, которого поверхность
так зелена, что издали, пожалуй, может быть принята за роскошный луг.
Конечно, «ее участие было в этом деле
самое ничтожное»; конечно, она была только распорядительницей, «elle ne faisait que courir au devant des voeux de l'aimable société de Kroutogorsk [она только спешила навстречу пожеланиям милого крутогорского общества (франц.).] — тем не менее она была
так счастлива,
так проникнута, „si pénétrée“, [
так проникнута (франц.).] святостью долга, выпавшего на ее долю! — и в этом, единственно в этом, заключалась ее „скромная заслуга“.
Княжна
саму себя считала одною из „непризнанных“, и потому весьма естественно, что душа ее жаждала встретить
такого же „непризнанного“.
Мудрено ли, что она и Техоцкого нарядила в те
самые одежды, в которых
сама мысленно любила красоваться: сердце
так легко находит то, к чему постоянно стремится!
— Ну да,
самое последнее —
такое вот, где все приказывают, а
сам никому не приказываешь, где заставляют писать, дежурить…
— Это, брат, дело надобно вести
так, — продолжал он, — чтоб тут
сам черт ничего не понял. Это, брат, ты по-приятельски поступил, что передо мной открылся; я эти дела вот как знаю! Я, брат, во всех этих штуках искусился! Недаром же я бедствовал, недаром три месяца жил в шкапу в уголовной палате: квартиры, брат, не было — вот что!
—
Так, брат, в шкапу! Ты думаешь, может, дело обо мне в шкапу лежало?
так нет:
сам своею собственною персоной в шкапу, в еловом шкапу, обитал! там, брат, и ночевал.
Княжна с ужасом должна сознаться, что тут существуют какие-то смутные расчеты, что она
сама до
такой степени embourbée, что даже это странное сборище людей, на которое всякая порядочная женщина должна смотреть совершенно бесстрастными глазами, перестает быть безразличным сбродом, и напротив того, в нем выясняются для нее совершенно определительные фигуры, между которыми она начинает уже различать красивых от уродов, глупых от умных, как будто не все они одни и те же — о, mon Dieu, mon Dieu! [о, боже мой, боже мой! (франц.)]
Во-первых, я постоянно страшусь, что вот-вот кому-нибудь недостанет холодного и что даже
самые взоры и распорядительность хозяйки не помогут этому горю, потому что одною распорядительностью никого накормить нельзя; во-вторых, я вижу очень ясно, что Марья Ивановна (
так называется хозяйка дома) каждый мой лишний глоток считает личным для себя оскорблением; в-третьих, мне кажется, что, в благодарность за вышеозначенный лишний глоток, Марья Ивановна чего-то ждет от меня, хоть бы, например, того, что я, преисполнившись яств, вдруг сделаю предложение ее Sevigne, которая безобразием превосходит всякое описание, а потому менее всех подает надежду когда-нибудь достигнуть тех счастливых островов, где царствует Гименей.
Вам с непривычки-то кажется, что я
сам пойду овец считать, ан у меня на это
такие ходоки в уездах есть — вот и считают!
mais vous concevez, mon cher, делай же он это
так, чтоб читателю приятно было; ну, представь взяточника, и изобрази там… да в конце-то, в конце-то приготовь ему возмездие, чтобы знал читатель, как это не хорошо быть взяточником… а то
так на распутии и бросит — ведь этак и понять, пожалуй, нельзя, потому что, если возмездия нет, стало быть, и факта
самого нет, и все это одна клевета…
В патетических местах она оборачивается к публике всем корпусом, и зрачки глаз ее до
такой степени пропадают, что
сам исправник Живоглот — на что уж бестия — ни под каким видом их нигде не отыскал бы, если б на него возложили это деликатное поручение.
— Помилуйте, — говорила мне
сама Марья Ивановна, — ведь она
такая exaltée, [экзальтированная (франц.).] пожалуй, еще на шею ему вешаться станет, а у меня дочери-девицы!
— Из Зырян, родимая, верст полтысячи боле будет; с
самого с Егорьева дни идем угоднику поклониться. [Из Зырян, в Зыряны.
Таким образом простой народ называет Усть-Сысольский уезд и смежные ему местности Вологодской, Пермском и Вятской губерний. (Прим. Салтыкова-Щедрина.)]
Прислушиваясь к ее говору, я
сам начинаю сознавать возможность и законность этого неудержимого стремления к душевному подвигу, которое
так просто и
так естественно объясняется всеми жизненными обстоятельствами, оцепляющими незатейливое существование простого человека.
Сановитость генерала такова, что никакое
самое обстоятельное описание не может противостоять ее лучам; высокий рост и соответствующее телосложение придают ему еще более величия,
так что его превосходительству стоит только повернуть головой или подернуть бровью, чтобы тьма подчиненных бросилась вперед, с целью произвести порядок.
Загржембович масляно взирает на Дарью Михайловну, которая, с своей стороны, чувствуя, что комплимент сказан ей,
так сказать, в упор, впадает по этому поводу в задумчивость и предается
самым сладостнейшим мечтаниям.
— И
сам, сударь, еще не знаю. Желанье
такое есть, чтоб до Святой Горы дойти, а там как бог даст.
— Это именно удивления достойно-с! — продолжал философствовать писарь, — сколько их тут через все лето пройдет, и даже никакой опаски не имеют! Примерно, скажем хочь про разбойников-с; разбойник, хошь ты как хошь, все он разбойник есть, разбойничья у него душа… но эвтому
самому и называется он кровопийцею…
так и разбойника даже не опасаются-с!
— Нет, сударь, много уж раз бывал. Был и в Киеве, и у Сергия-Троицы [38] был, ходил ив Соловки не однова… Только вот на Святой Горе на Афонской не бывал, а куда, сказывают, там хорошо! Сказывают, сударь, что
такие там есть пустыни безмолвные, что и нехотящему человеку не спастись невозможно, и
такие есть старцы-постники и подражатели, что даже
самое закоснелое сердце словесами своими мягко яко воск соделывают!.. Кажется, только бы бог привел дойти туда,
так и живот-то скончать не жалко!
Так она после этого три дня без слов как бы немая пребывала, и в глазах все то
самое сияние,
так что стерпеть даже невозможно!
Известно, что наказание разбойнику следует; однако, если человек
сам свое прежнее непотребство восчувствовал,
так навряд и палач его столь наказать может, сколько он
сам себя изнурит и накажет.
Была у него в
самой лесной чаще сложена келья малая,
так истинно человеку в ней жить невозможно, а он жил!
— Пустяки, Архип, это все по неразумию! рассуди ты
сам: змея гадина ядовитая,
так может ли быть, чтоб мы о сю пору живы остались, жир ее кажный день пимши!