Неточные совпадения
Пойдут ребята опять
на сход, потолкуют-потолкуют, да и разойдутся по домам, а часика через два, смотришь, сотский и несет
тебе за подожданье по гривне с души, а как в волости-то душ тысячи четыре, так и выйдет рублев четыреста, а где и больше… Ну, и едешь домой веселее.
Лежат день, лежат другой; у иного и хлеб, что из дому взял,
на исходе, а
ты себе сидишь в избе, будто взаправду занимаешься.
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи же он мещанинишку: „Поди, мол,
ты к лекарю, объясни, что вот так и так, состою
на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили, да таким, знаете, все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а за оградой и свидетели, и все как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и все тут.
—
Ты, говорит, думаешь, что я и впрямь с ума спятил, так нет же, все это была штука. Подавай, говорю, деньги, или прощайся с жизнью; меня, говорит,
на покаянье пошлют, потому что я не в своем уме — свидетели есть, что не в своем уме, — а
ты в могилке лежать будешь.
Уж что забрал себе в голову — не выбьешь оттоль никакими средствами, хошь режь
ты его
на куски.
Через неделю, глядь, что ни
на есть к первому кожевенному заводчику с обыском: „Кожи-то, мол, у
тебя краденые“. Краденые не краденые, однако откуда взялись и у кого купил, заводчик объясниться не мог.
Человек этот был паче пса голодного и Фейером употреблялся больше затем, что, мол,
ты только задери, а я там обделаю дело
на свой манер.
«Нет, говорит,
тебе пощады! сам, говорит, не пощадил невинность, так клади теперича голову
на плаху!» Вот я и так и сяк — не проймешь его, сударь, ничем!
— Это правда, Кшецынский, правда, что
ты ничего не видишь! Не понимаю, братец,
на что у
тебя глаза! Если б мне не была известна твоя преданность… если б я своими руками не вытащил
тебя из грязи —
ты понимаешь: «из грязи»?.. право, я не знаю… Что ж, спрашивал что-нибудь городничий?
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну,
ты умница! Прохладись же
ты хоть раз, как следует образованному человеку! Ну, жарко
тебе — выпей воды, иль выдь, что ли,
на улицу… а то водки! Я ведь не стою за нее, Иван Перфильич! Мне что водка! Христос с ней! Я вам всем завтра утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то
ты воздержись… а! ну, была не была! Эй, музыканты!
— Так-с, без этого нельзя-с. Вот и я тоже туда еду; бородушек этих, знаете, всех к рукам приберем! Руки у меня, как изволите видеть, цепкие, а и в писании сказано: овцы без пастыря — толку не будет. А я вам истинно доложу, что тем эти бороды мне любезны, что с ними можно просто, без церемоний… Позвал он
тебя, например,
на обед: ну, надоела борода — и вон ступай.
— Я, — говорит, — Евсигнеюшка, из-за
тебя, смотри, какой грех
на душу приняла!
—
Ты ее, батька, не замай, а не то и
тебя пришибу, и деревню всю вашу выжгу, коли ей какое ни
на есть беспокойствие от вас будет. Я один деньги украл, один и в ответе за это быть должон, а она тут ни при чем.
Ощутил лесной зверь, что у него
на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да
на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как
ты сел вот так, а я села вот этак, а потом
ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а
ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
И за всем тем чтоб было с чиновниками у него фамильярство какое — упаси бог! Не то чтобы водочкой или там «братец» или «душка», а явись
ты к нему в форме, да коли
на обед звать хочешь, так зови толком: чтоб и уха из живых стерлядей была, и тосты по порядку, как следует.
—
Ты сказал: становым — хорошо! Следовательно, и действуй таким манером, чтоб быть
тебе становым. А если, брат, будешь становым, возьми меня к себе в письмоводители! Мне, брат, что мне хлеба кусок да место
на печке! я брат, спартанец! одно слово, в шкапу три месяца выжил!
— Так вот мы каковы! — говорил Техоцкий, охорашиваясь перед куском зеркала, висевшим
на стене убогой комнаты, которую он занимал в доме провинцияльной секретарши Оболдуевой, — в нас, брат, княжны влюбляются!.. А ведь она… того! — продолжал он, приглаживая начатки усов, к которым все канцелярские чувствуют вообще некоторую слабость, — бабенка-то она хоть куда! И какие, брат, у нее ручки… прелесть! так вот
тебя и манит, так и подмывает!
— Да ноне чтой-то и везде жить некорыстно стало. Как старики-то порасскажут, так что в старину-то одного хлеба родилось! А ноне и земля-то словно родить перестала… Да и народ без християнства стал… Шли мы этта
на богомолье, так по дороге-то не то чтоб
тебе копеечку или хлебца, Христа ради, подать, а еще
тебя норовят оборвать… всё больше по лесочкам и ночлежничали.
—
Ты мне вот и платьишка-то порядочного сделать не можешь! — говорит жена, — а тоже
на гулянье идет!
— Мне
на что молчать, мне
на то бог язык дал, чтоб говорить… только от
тебя и слов, что молчать… а тоже гулять идет!
По крайности пусть
на народе посмотрят, каково мне с
тобой житье… со сквалыжником!
— Чай, и
ты, старина, не мало видал
на своем веку? — спросил я.
И держал ей медведь такую речь:"
Ты на что, божья раба, испужалася! мне не надобно тело твое худое, постом истощенное, трудом изможденное! я люблю ести телеса грешные, вынеженные, что к церкви божьей не хаживали, середы-пятницы не имывали, великого говенья не гавливали. постом не постилися, трудом не трудилися! А
тебе принес я, странница, медвяный сот, твою нужу великую видючи, о слезах твоих сокрушаючись!"
Застонали бесы стонами велиими, заскрежетали они скрежетами зубовными и взмолилися тако убогой страннице Пахомовне:"Отпусти
ты нас, Федосьюшка,
на вольной свет,
на вольной свет, в прелестный мир! что-то мы скажем нашему батюшке, нашему батюшке самому сатане!"
Ты отколе, золотая копеечка, проявилася? не из диавольских ли рук сатанинскиих?"–"Не из диавольскиих я из рук сатанинскиих, появилася я Христовым повелением,
на благие дела
на добрые,
на масло
на лампадное,
на свещу воску ярого,
на милостыню нищему-убогому!"
Чует Пахомовна: волокут и ее злые деймоны ко престолу сатанинскому огненному. Распалилася она вдруг ревностью многою, благочестием великиим, восплакала слезами горькими, взговорила словесами умиленными:"Господи спасе Христос истинный, почто оставил
ты рабу свою! почто предал меня
на погубление бесу лукавому!"
— Ну, уж
ты там как хочешь, Иван Онуфрич, — прерывает Боченков, почесывая поясницу, — а я до следующей станции
на твое место в карету сяду, а
ты ступай в кибитку. Потому что
ты как там ни ломайся, а у меня все-таки кости дворянские, а у
тебя холопские.
— Эк
ты на себя вельможества-то напустил!
— Так, дружище, так… Ну, однако, мы теперича
на твой счет и сыти и пьяни… выходит, треба есть нам соснуть. Я пойду, лягу в карете, а вы, мадамы, как будет все готово, можете легонько прийти и сесть… Только, чур, не будить меня, потому что я спросоньев лют бываю! А
ты, Иван Онуфрич, уж так и быть, в кибитке тело свое белое маленько попротряси.
— Ах
ты господи!.. есть же
на свете счастливцы! вот, например, графы и князья: они никаких этих Прошек не знают!
— Пора, однако ж, и
на боковую! — возглашает Хрептюгин. —
Ты разбуди меня, Парамоныч, часа через два, да смотри, буди полегоньку… Да скажи ямщикам, чтобы они все эти бубенчики сняли… благородные люди так не ездят!
Почуял, что ли, он во сне, что кони не бегут, как вскочит, да
на меня!"Ах
ты сякой!"да"Ах
ты этакой!"Только бить не бьет, а так, знаешь, руками помахивает!
Ну, я
на него смотрю, что он ровно как обеспамятел:"
Ты что ж, мол, говорю, дерешься, хозяин? драться, говорю, не велено!"Ну, он и поприутих, лег опять в карандас да и говорит: вот, говорит, ужо вам будет, разбойники этакие, как чугунку здесь поведут!
— Ах
ты голова-голова нечесаная! так ведь откуль же ни
на будь надо лошадям корму-то добывать! да и хозяйка тоже платочка, чай, просит!
— Ишь
ты, голова, как человек-от дурашлив бывает! вон он в купцы этта вылез, денег большое место нагреб, так и
на чай-то уж настоящего дать не хочет!.. Да
ты что ж брал-то?
—
Ты, дедушко, и теперь бы
на печку шел! — сказала молодуха, пришедшая за нами прибрать кое-что в горнице, в которую мы вошли.
— Так я, сударь, и пожелал; только что ж Кузьма-то Акимыч, узнавши об этом, удумал? Приехал он ноне по зиме ко мне:"
Ты, говорит, делить нас захотел, так я, говорит,
тебе этого не позволяю, потому как я у графа первый человек! А как
ты, мол, не дай бог, кончишься, так
на твоем месте хозяйствовать мне, а не Ивану, потому как он малоумный!"Так вот, сударь, каки ноне порядки!
— Обидит, сударь, это уж я вижу, что беспременно обидит! Жалко, уж и как жалко мне Иванушка! Пытал я тоже Кузьму-то Акимыча вразумлять!"Опомнись, мол, говорю,
ты ли меня родил, или я
тебя родил? Так за что ж
ты меня
на старости-то лет изобидеть хочешь!"
Забиякин. Но, сознайтесь сами, ведь я дворянин-с; если я, как человек, могу простить, то, как дворянин, не имею
на это ни малейшего права! Потому что я в этом случае, так сказать, не принадлежу себе. И вдруг какой-нибудь высланный из жительства, за мошенничество, иудей проходит мимо
тебя и смеет усмехаться!
Живновский. Тут, батюшка, толку не будет! То есть, коли хотите, он и будет, толк-от, только не ваш-с, а собственный ихний-с!.. Однако вы вот упомянули о каком-то «якобы избитии» — позвольте полюбопытствовать! я, знаете, с молодых лет горячность имею, так мне такие истории… знаете ли, что я вам скажу? как посмотришь иной раз
на этакого гнусного штафирку, как он с камешка
на камешок пробирается, да боится даже кошку задеть, так даже кровь в
тебе кипит: такая это отвратительная картина!
Малявка. Только прихожу я это
на стан, а барии в ту пору и зачал мне говорить: «Семенушка, говорит, коровника у
тебя моей супружнице оченно понравилась, так вот, говорит,
тебе целковый, будто
на пенное; приводи, говорит, коровушку завтра
на стан…»
Ты посуди сам: ведь я у них без малого целый месяц всем как есть продовольствуюсь: и обед, и чай, и ужин — все от них; намеднись вот
на жилетку подарили, а меня угоразди нелегкая ее щами залить; к свадьбе тоже все приготовили и сукна купили — не продавать же.
И ведь все-то он этак! Там ошибка какая ни
на есть выдет: справка неполна, или законов нет приличных — ругают
тебя, ругают, — кажется, и жизни не рад; а он туда же, в отделение из присутствия выдет да тоже начнет
тебе надоедать: «Вот, говорит, всё-то вы меня под неприятности подводите». Даже тошно смотреть
на него. А станешь ему, с досады, говорить: что же, мол, вы сами-то, Яков Астафьич, не смотрите? — «Да где уж мне! — говорит, — я, говорит, человек старый, слабый!» Вот и поди с ним!
Намеднись к откупщику посылал, чтоб, по крайности, хошь ведро водки отпустил, так куда
тебе: «У нас, говорит, до правленья и касательства никакого нет, а вот, говорит, разве бутылку пива
на бедность»…
Начальство не то чтоб
тебя защитить, а еще пуще крапивным семенем обзывает, жалованье
на сапоги все изведешь, а работы-то словно
на каторге.
Дернов. То-то вот и есть, что наш брат хам уж от природы таков: сперва над ним глумятся, а потом, как выдет
на ровную-то дорогу, ну и норовит все
на других выместить. Я, говорит, плясал, ну, пляши же теперь
ты, а мы, мол, вот посидим, да поглядим, да рюмочку выкушаем, покедова
ты там штуки разные выкидывать будешь.
Змеищев. Знаю, знаю; я сегодня видел твою невесту: хорошенькая. Это
ты хорошо делаешь, что женишься
на хорошенькой. А то вы, подьячие, об том только думаете, чтоб баба была; ну, и наплодите там черт знает какой чепухи.
Змеищев (смеется). Ну да, ну да. Так
ты смотри, меня пригласи
на свадьбу-то; я тово… а вы, Федор Гарасимыч, велите ему
на свадьбу-то выдать… знаете, из тех сумм.
Бобров. Нельзя было — дела; дела — это уж важнее всего; я и то уж от начальства выговор получил; давеча секретарь говорит: «У
тебя, говорит,
на уме только панталоны, так
ты у меня смотри». Вот какую кучу переписать задал.
Марья Гавриловна. Это
ты не глупо вздумал. В разговоре-то вы все так, а вот как
на дело пойдет, так и нет вас. (Вздыхает.) Да что ж
ты, в самом деле, сказать-то мне хотел?