Неточные совпадения
Жил у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него прибыли, да и только!
так держит ухо востро, что на-поди. Разве только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот и вся корысть. Думали мы, думали,
как бы нам этого подлеца купчишку на дело натравить —
не идет, да и все тут, даже зло взяло. А купец видит это, смеяться
не смеется, а
так, равнодушествует, будто
не замечает.
Что же
бы вы думали? Едем мы однажды с Иваном Петровичем на следствие: мертвое тело нашли неподалеку от фабрики. Едем мы это мимо фабрики и разговариваем меж себя, что вот подлец, дескать, ни на
какую штуку
не лезет. Смотрю я, однако, мой Иван Петрович задумался, и
как я в него веру большую имел,
так и думаю: выдумает он что-нибудь, право выдумает. Ну, и выдумал. На другой день, сидим мы это утром и опохмеляемся.
—
Как же это? надо, брат, надо отыскать голову… Голова, братец, это при следствии главное… Ну, сам ты согласись,
не будь, например, у нас с тобой головы, что ж
бы это
такое вышло! Надо, надо голову отыскать!
За карточным столом Порфирий Петрович
не столько великолепен, сколько мил; в целой губернии нет
такого приятного игрока: он
не сердится, когда проигрывает,
не глядит вам алчно в глаза,
как бы желая выворотить все внутренности вашего кармана,
не подсмеивается над вами, когда вы проигрываете, однако ж и
не сидит
как истукан.
Так пробыла она несколько минут, и Техоцкий возымел даже смелость взять ее сиятельство за талию: княжна вздрогнула; но если б тут был посторонний наблюдатель, то в нем
не осталось
бы ни малейшего сомнения, что эта дрожь происходит
не от неприятного чувства, а вследствие какого-то странного, всеобщего ощущения довольства,
как будто ей до того времени было холодно, и теперь вдруг по всему телу разлилась жизнь и теплота.
— Еще
бы! — отвечает Марья Ивановна, и голос ее дрожит и переходит в декламацию, а нос, от душевного волнения, наполняется кровью, независимо от всего лица,
как пузырек, стоящий на столе, наполняется красными чернилами, — еще
бы! вы знаете, Анфиса Петровна, что я никому
не желаю зла — что мне? Я
так счастлива в своем семействе! но это уж превосходит всякую меру! Представьте себе…
В патетических местах она оборачивается к публике всем корпусом, и зрачки глаз ее до
такой степени пропадают, что сам исправник Живоглот — на что уж бестия — ни под
каким видом их нигде
не отыскал
бы, если б на него возложили это деликатное поручение.
В провинции лица умеют точно
так же хорошо лгать,
как и в столицах, и если
бы кто посмотрел в нашу сторону, то никак
не догадался
бы, что в эту минуту разыгрывалась здесь одна из печальнейших драм, в которой действующими лицами являлись оскорбленная гордость и жгучее чувство любви, незаконно попранное, два главные двигателя всех действий человеческих.
А есть и
такие, которые истинно от страстей мирских в пустыню бегут и ни о чем больше
не думают,
как бы душу свою спасти.
Но, достигши
таким манером законных лет, выказали оне при этом чувства совершенно
не господские, а скорее,
как бы сказать, холопские.
То есть вы
не думайте, чтоб я сомневался в благородстве души вашей — нет! А
так, знаете, я взял
бы этого жидочка за пейсики, да головенкой-то
бы его об косяк стук-стук…
Так он, я вам ручаюсь, в другой раз смотрел
бы на вас
не иначе,
как со слезами признательности… Этот народ ученье любит-с!
Живновский. Надо, надо будет скатать к старику; мы с Гордеем душа в душу жили… Однако
как же это? Ведь Гордею-то нынче было
бы под пятьдесят,
так неужто дедушка его до сих пор на службе состоит? Ведь старику-то без малого сто лет, выходит. Впрочем, и то сказать, тогда народ-то был
какой! едрёный, коренастый!
не то что нынче…
Ижбурдин. А
не дай я ему этого ящика, и невесть
бы он мне
какой тут пакости натворил! Тут, Савва Семеныч, уж ни за чем
не гонись, ничем
не брезгуй. Смотришь только ему в зубы,
как он над тобой привередничает, словно баба беременная; того ему подай, или нет,
не надо, подай другого. Только об одном и тоскует,
как бы ему
такое что-нибудь выдумать, чтобы вконец тебя оконфузить.
Ижбурдин. А
как бы вам объяснить, ваше благородие? Называют это и мошенничеством, называют и просто расчетом —
как на что кто глядит. Оно конечно, вот
как тонешь, хорошо,
как бы кто тебе помог, а
как с другого пункта на дело посмотришь,
так ведь
не всякому же тонуть приходится. Иной двадцать лет плавает, и все ему благополучно сходит:
так ему-то за что ж тут терять? Это ведь дело
не взаимное-с.
Как бы вы ни были красноречивы,
как бы ни были озлоблены против взяток и злоупотреблений, вам всегда готов очень простой ответ: человек
такое животное, которое, без одежды и пищи, ни под
каким видом существовать
не может.
Вот-с и говорю я ему:
какая же, мол, нибудь причина этому делу да есть, что все оно через пень-колоду идет,
не по-божески, можно сказать, а больше против всякой естественности?"А оттого, говорит, все эти мерзости, что вы, говорит, сами скоты, все это терпите; кабы, мол, вы разумели, что подлец подлец и есть, что его подлецом и называть надо,
так не смел
бы он рожу-то свою мерзкую на свет божий казать.
Только
как это закричал диким манером,
так и ямщик-от, доложу вам, обернулся на него, будто удивился, а лакей ихний сидит тоже на козлах, покачивается, да говорит ему:"Вы
бы, Михайло Трофимыч,
не изволили ручек-то своих беспокоить".
Кажется,
так бы и расцеловал его:
такой он там хитрый да смышленый из бумаги-то смотрит!"Однако, — говорю я ему, —
как бы тебе этак, ваше благородие, бога
не прогневить!"–"А что?"–"Да
так, уж больно ты хорошо себя описал, а ведь посмотреть,
так ты дело-то испортил только".
Он
не вникает в причины вещей, а принимает их
так,
как они есть,
не задаваясь мыслию о том,
какими бы они могли быть, если
бы… и т. д.
Весною поют на деревьях птички; молодостью, эти самые птички поселяются на постоянное жительство в сердце человека и поют там самые радостные свои песни; весною, солнышко посылает на землю животворные лучи свои,
как бы вытягивая из недр ее всю ее роскошь, все ее сокровища; молодостью, это самое солнышко просветляет все существо человека, оно,
так сказать, поселяется в нем и пробуждает к жизни и деятельности все те богатства, которые скрыты глубоко в незримых тайниках души; весною, ключи выбрасывают из недр земли лучшие, могучие струи свои; молодостью, ключи эти,
не умолкая, кипят в жилах, во всем организме человека; они вечно зовут его, вечно порывают вперед и вперед…
— Слышал, братец, слышал! Только
не знал наверное, ты ли: ведь вас, Щедриных,
как собак на белом свете развелось… Ну, теперь, по крайней мере, у меня протекция есть, становой в покое оставит, а то
такой стал озорник, что просто
не приведи бог… Намеднись град у нас выпал,
так он, братец ты мой, следствие приехал об этом делать, да еще кабы сам приехал, все
бы не так обидно, а то писаришку своего прислал… Нельзя ли, дружище,
так как-нибудь устроить, чтобы ему сюда въезду
не было?
— Еще
бы он
не был любезен! он знает, что у меня горло есть… а удивительное это, право, дело! — обратился он ко мне, — посмотришь на него — ну, человек, да и все тут! И говорить начнет — тоже целые потоки изливает: и складно, и грамматических ошибок нет! Только, брат, бесцветность
какая, пресность, благонамеренность!.. Ну,
не могу я!
так, знаешь, и подымаются руки, чтоб с лица земли его стереть… А женщинам нравиться может!.. Да я, впрочем, всегда спать ухожу, когда он к нам приезжает.
— Да потому, что вот задумали всех блох переловите… Сами согласитесь, что ведь на это порошок
такой нужен и что с одними пальцами,
как бы они ни были прытки, тут
не уедешь далеко… А ну, покажите-ка мне ваш порошок!
— Согласитесь, однако ж, что если
бы все смотрели на это
так же равнодушно,
как вы смотрите; если б никто
не начинал, а все ограничивались только разговорцем, то куда ж
бы деваться от блох?
Горехвастов
не прекословил; он внезапно упал духом до
такой степени,
как будто потерял всякое сознание. Мне даже жалко было смотреть на его пожелтевшее лицо и на вялые,
как бы машинальные движения его тела.
Не веселая, я вам доложу, эта жизнь, по той причине, что и говорить будто совсем забыл, и работать
не хочется, а
как вспомнишь прошлое,
так и теперь
бы, пожалуй, хоть мало-мальски
так пожил.
— А вор, батюшка, говорит: и знать
не знаю, ведать
не ведаю; это, говорит, он сам коровушку-то свел да на меня, мол, брешет-ну! Я ему говорю: Тимофей, мол, Саввич, бога, мол, ты
не боишься, когда я коровушку свел? А становой-ет, ваше благородие, заместо того-то, чтобы меня, знашь, слушать, поглядел только на меня да головой словно замотал."Нет, говорит,
как посмотрю я на тебя,
так точно, что ты корову-то украл!"Вот и сижу с этих пор в остроге. А на что
бы я ее украл?
Не видал я, что ли, коровы-то!
Сам он
не только в старую, а, просто сказать, ни в
какую веру
не верует; знали
бы ему только, что, мол, вот он каков: слово скажет,
так четь-России этого слова слушает.
Старец Асаф, к которому я пристал, подлинно чудный человек был. В то время,
как я в лесах поселился, ему было, почитай, более ста лет, а на вид и шестидесяти никто
бы не сказал:
такой он был крепкий, словоохотный, разумный старик. Лицом он был чист и румян; волосы на голове имел мягкие, белые, словно снег, и
не больно длинные; глаза голубые, взор ласковый, веселый, а губы самые приятные.
И
как все оно чудно от бога устроено, на благость и пользу, можно сказать, человеку.
Как бы, кажется, в
таких лесах ходить
не заблудиться!
Так нет, везде тебе дорога указана, только понимать ее умей. Вот хошь
бы корка на дереве: к ночи она крепче и толще, к полдню [74] тоньше и мягче; сучья тоже к ночи короче, беднее, к полудню длиннее и пушистей. Везде, стало быть, указ для тебя есть.
Так, например, дорога от городов: Орлова, Слободского и Вятки до Ношульской пристани находится в самом печальном состоянии, а от тех же городов до Быковской пристани почти вовсе
не существует дороги, между тем
как проложение до нее удобного тракта, по причине выгоднейшего ее положения, сравнительно с Ношульскою пристанью, было
бы благодеянием для целого края.
Необозримые леса, по местам истребленные жестокими пожарами и пересекаемые быстрыми и многоводными лесными речками, тянутся по обеим сторонам дороги, скрывая в своих неприступных недрах тысячи зверей и птиц, оглашающих воздух самыми разнообразными голосами; дорога, бегущая узеньким и прихотливым извивом среди обгорелых пней и старых деревьев, наклоняющих свои косматые ветви
так низко, что они беспрестанно цепляются за экипаж, напоминает те старинные просеки, которые устроены
как бы исключительно для насущных нужд лесников, а
не для езды; пар, встающий от тучной, нетронутой земли, сообщает мягкую, нежную влажность воздуху, насыщенному смолистым запахом сосен и елей и милыми, свежими благоуханиями многоразличных лесных злаков…
— Нет, ваше благородие, нам в мнениях наших начальников произойти невозможно… Да хоша
бы я и могла знать,
так, значит, никакой для себя пользы из этого
не угадала, почему
как ваше благородие сами видели, в
каких меня делах застали.
— И добро
бы доподлинно
не служили! А то, кажется,
какой еще службы желать! Намеднись его высокородие говорит:"Ты, говорит, хапанцы свои наблюдай, да помни тоже, какова совесть есть!"Будто мы уж и «совести»
не знаем-с! Сами, чай, изволите знать, про
какую их высокородие «совесть» поминают-с!
так мы завсегда по мере силы-возможности и себя наблюдали, да и начальников без призрения
не оставляли… Однако сверх сил тяготы носить тоже невозможно-с.
— Помилуйте, матушка Мавра Кузьмовна, — взмолился Половников, — что ж, значит, я перед господином чиновником могу?.. если
бы я теперича сказать что-нибудь от себя возможность имел,
так и то, значит, меня
бы в шею отселе вытолкали, потому
как мое дело молчать, а
не говорить… рассудите же вы, матушка, за что ж я,
не будучи, можно сказать, вашему делу причинен, из-за него свою жизнь терять должон… ведь я, все одно, тамгу свою господину чиновнику оставлю.
Так вы
бы на нее, матушка,
не смотрели, а внушали
бы ей, что на родителей надеяться нечего, потому
как сама себя соблюсти
не умела, стало быть, и надеяться
не на кого.
Если
бы в эту минуту слетел огонь с неба, то и он
не поразил
бы Мавры Кузьмовны в
такой степени,
как слабый и тихий голос Тебеньковой.
Иной и
так себя держал, что и себя
не забывает, и совесть тоже знает; а другой только об себе об одном и думает,
как бы, то есть, свою потребность во всем удовлетворить.
Думывал я иногда будто сам про себя, что
бы из меня вышло, если б я был, примерно, богат или в чинах больших. И, однако, бьешься иной раз целую ночь думавши, а все ничего
не выдумаешь.
Не лезет это в голову никакое воображение, да и все тут. Окроме нового виц-мундира да разве чаю в трактире напиться — ничего другого
не сообразишь. Иное время даже зло тебя разберет, что вот и хотенья-то никакого у тебя нет; однако
как придет зло,
так и уйдет, потому что и сам скорее во сне и в трудах забыться стараешься.
Еду я и думаю, что на этой станции у смотрителя жена, должно быть, хорошенькая. Почему я это думаю —
не могу объяснить и сам, но что он женат и что жена у него хорошенькая, это
так для меня несомненно,
как будто
бы я видел ее где-то своими глазами. А смотритель непременно должен быть почтенный старик, у которого жена
не столько жена, сколько род дочери, взятой для украшения его одинокого существования…