Неточные совпадения
Но ясна и спокойна ее поверхность, ровно ее чистое зеркало, отражающее в себе бледно-голубое небо с его миллионами звезд; тихо и мягко ласкает вас влажный воздух ночи, и ничто, никакой звук
не возмущает
как бы оцепеневшей окрестности.
Очевидно, что всех понятий,
как бы они ни были ограниченны, этими двумя фразами никак
не выразишь, и бедные девицы вновь осуждены прибегнуть к этому дубовому русскому языку, на котором
не выразишь никакого тонкого чувства.
Жил у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него прибыли, да и только! так держит ухо востро, что на-поди. Разве только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот и вся корысть. Думали мы, думали,
как бы нам этого подлеца купчишку на дело натравить —
не идет, да и все тут, даже зло взяло. А купец видит это, смеяться
не смеется, а так, равнодушествует, будто
не замечает.
Что же
бы вы думали? Едем мы однажды с Иваном Петровичем на следствие: мертвое тело нашли неподалеку от фабрики. Едем мы это мимо фабрики и разговариваем меж себя, что вот подлец, дескать, ни на
какую штуку
не лезет. Смотрю я, однако, мой Иван Петрович задумался, и
как я в него веру большую имел, так и думаю: выдумает он что-нибудь, право выдумает. Ну, и выдумал. На другой день, сидим мы это утром и опохмеляемся.
—
Как же это? надо, брат, надо отыскать голову… Голова, братец, это при следствии главное… Ну, сам ты согласись,
не будь, например, у нас с тобой головы, что ж
бы это такое вышло! Надо, надо голову отыскать!
Баталионный командир, охотно отдающий справедливость всему великому, в заключение своих восторженных панегириков об нем всегда прибавляет: «
Как жаль, что Порфирий Петрович ростом
не вышел: отличный был
бы губернатор!» Нельзя сказать также, чтоб и во всей позе Порфирия Петровича было много грации; напротив того, весь он как-то кряжем сложен; но зато сколько спокойствия в этой позе! сколько достоинства в этом взоре, померкающем от избытка величия!
И
не то чтобы он подал вам какие-нибудь два пальца или же сунул руку наизнанку,
как делают некоторые, — нет, он подает вам всю руку,
как следует, ладонь на ладонь, но вы ни на минуту
не усумнитесь, что перед вами человек, который имел
бы полное право подать вам один свой мизинец.
За карточным столом Порфирий Петрович
не столько великолепен, сколько мил; в целой губернии нет такого приятного игрока: он
не сердится, когда проигрывает,
не глядит вам алчно в глаза,
как бы желая выворотить все внутренности вашего кармана,
не подсмеивается над вами, когда вы проигрываете, однако ж и
не сидит
как истукан.
Вообще, Порфирий Петрович составляет ресурс в городе, и к кому
бы вы ни обратились с вопросом о нем, отвсюду наверное услышите один и тот же отзыв: «
Какой приятный человек Порфирий Петрович!», «
Какой милый человек Порфирий Петрович!» Что отзывы эти нелицемерны — это свидетельствуется
не только тоном голоса, но и всею позою говорящего. Вы слышите, что у говорящего в это время
как будто порвалось что-то в груди от преданности к Порфирию Петровичу.
— А за
какие бы это провинности,
не позволите ли полюбопытствовать?
Так пробыла она несколько минут, и Техоцкий возымел даже смелость взять ее сиятельство за талию: княжна вздрогнула; но если б тут был посторонний наблюдатель, то в нем
не осталось
бы ни малейшего сомнения, что эта дрожь происходит
не от неприятного чувства, а вследствие какого-то странного, всеобщего ощущения довольства,
как будто ей до того времени было холодно, и теперь вдруг по всему телу разлилась жизнь и теплота.
— Еще
бы! — отвечает Марья Ивановна, и голос ее дрожит и переходит в декламацию, а нос, от душевного волнения, наполняется кровью, независимо от всего лица,
как пузырек, стоящий на столе, наполняется красными чернилами, — еще
бы! вы знаете, Анфиса Петровна, что я никому
не желаю зла — что мне? Я так счастлива в своем семействе! но это уж превосходит всякую меру! Представьте себе…
— Я и сам
не прочь иногда посмеяться, — снова проповедует его сиятельство, — il ne faut pas être toujours taciturne, c'est mauvais genre! [
не следует быть всегда молчаливым, это дурная манера! (франц.)] мрачные физиономии бывают только у лакеев, потому что они озабочены,
как бы им подноса
не уронить; ну, а мы с подносами
не ходим, следовательно, и приличие требует иногда посмеяться; но согласитесь, что у наших писателей смех уж чересчур звонок…
В патетических местах она оборачивается к публике всем корпусом, и зрачки глаз ее до такой степени пропадают, что сам исправник Живоглот — на что уж бестия — ни под
каким видом их нигде
не отыскал
бы, если б на него возложили это деликатное поручение.
Княжна вообще очень ко мне внимательна, и даже
не прочь
бы устроить из меня поверенного своих маленьких тайн, но
не хочет сделать первый шаг, а я тоже
не поддаюсь, зная,
как тяжело быть поверенным непризнанных страданий и оскорбленных самолюбий.
В провинции лица умеют точно так же хорошо лгать,
как и в столицах, и если
бы кто посмотрел в нашу сторону, то никак
не догадался
бы, что в эту минуту разыгрывалась здесь одна из печальнейших драм, в которой действующими лицами являлись оскорбленная гордость и жгучее чувство любви, незаконно попранное, два главные двигателя всех действий человеческих.
— Еще
бы он посмел! — вступается супруга Николая Тимофеича, повисшая у него на руке, — у Николая Тимофеича и дела-то его все — стало быть,
какой же он подчиненный будет, коли начальников своих уважать
не станет?
— А
как бы вам, сударь,
не солгать? лет с двадцать пять больше будет. Двадцать пять лет в отставке, двадцать пять в службе, да хоть двадцати же пяти на службу пошел… лет-то уж, видно, мне много будет.
— Вот
как я вашему благородию скажу, что нет того на свете знамения, которое
бы, по божьему произволению, случиться
не могло!
А есть и такие, которые истинно от страстей мирских в пустыню бегут и ни о чем больше
не думают,
как бы душу свою спасти.
Сыздетска головку его обуревают разные экономические операции, и хотя
не бывает ни в чем ему отказа, но такова уже младенческая его жадность, что, даже насытившись до болезни, все о том только и мнит,
как бы с отческого стола стащить и под комод или под подушку на будущие времена схоронить.
— А
какая суматоха? — возражает Боченков, —
не даст китаец чаю, будем и липовый цвет пить! благородному человеку все равно, было
бы только тепло! Это вам, брюханам, будет худо, потому что гнилье ваше некому будет сбывать!
— Вот, милостивый государь,
каким я, по неимуществу моему, грубостям подвержена, — сказала Музовкина, нисколько
не конфузясь, — конечно, по-християнски я должна оставить это втуне, но
не скрою от вас, что если
бы не была я разлучена с другом моим Федором Гаврилычем, то он, без сомнения, защитил
бы меня от напрасных обид…
— А хоша
бы и представляла, Аким Прохорыч, то представляю киятры я, а
не вы… следовательно,
какой же вам от того убыток? Хотя я и дворянка званием, Аким Прохорыч, но
как при всем том я сирота, то, конечно, обидеть меня всякому можно…
Папенька мой держали меня очень строго, потому что человек в юношестве больше всего всякими соблазнами,
как бы сказать, обуреваем бывает, и хотя сватались за меня даже генералы, но он согласия своего на брак мой
не дал, и осталась я после их смерти (маменька моя еще при жизни ихней скончались) девицею.
Конечно, я,
как дочь,
не смею против родителя роптать, однако и теперь могу сказать, что отдай меня в ту пору папенька за генерала, то
не вышло
бы ничего, и
не осталась
бы я навек несчастною…
Но, достигши таким манером законных лет, выказали оне при этом чувства совершенно
не господские, а скорее,
как бы сказать, холопские.
Живновский. Да, да, по-моему, ваше дело правое… то есть все равно что божий день. А только, знаете ли? напрасно вы связываетесь с этими подьячими! Они, я вам доложу, возвышенности чувств понять
не в состоянии. На вашем месте, я поступил
бы как благородный человек…
То есть вы
не думайте, чтоб я сомневался в благородстве души вашей — нет! А так, знаете, я взял
бы этого жидочка за пейсики, да головенкой-то
бы его об косяк стук-стук… Так он, я вам ручаюсь, в другой раз смотрел
бы на вас
не иначе,
как со слезами признательности… Этот народ ученье любит-с!
Забиякин. Только он сидит и прихлебывает себе чай… ну, взорвало, знаете, меня,
не могу я этого выдержать! Пей он чай,
как люди пьют, я
бы ни слова — бог с ним! а то, знаете, помаленьку, точно бог весть
каким блаженством наслаждается… Ну, я, конечно, в то время его раскровенил.
Живновский. Еще
бы! насчет этой исполнительности я просто
не человек, а огонь! Люблю, знаете, распорядиться! Ну просто, я вам вот
как доложу: призови меня к себе его сиятельство и скажи: «Живновский,
не нравится вот мне эта борода (указывает на Белугина), задуши его, мой милый!» — и задушу! то есть, сам тут замру, а задушу.
Забиякин (с сладкою улыбкою и жмуря глаза). Извините меня, Александр Петрович, но я
не имею права, я
не осчастливлен доверенностью князя. (Показывает на дверь, ведущую во внутренние покои,
как бы желая сказать, что он
не смеет войти туда.)
Живновский.
Как же вот и
не сказать тут, что природа-то все премудро устроила… вот он готов
бы до небес головой-то долезти, ан ему природа говорит: «Шалишь! молода, во Саксоньи
не была! изволь-ка посидеть!» Ахти-хти-хти-хти! все, видно, мы люди, все человеки!
Хоробиткина (тяжело дыша от волнения). Право, граф, я
не знаю,
как вам отвечать на ваши слова!.. Я
бы желала знать, что они означают?
Живновский. Надо, надо будет скатать к старику; мы с Гордеем душа в душу жили… Однако
как же это? Ведь Гордею-то нынче было
бы под пятьдесят, так неужто дедушка его до сих пор на службе состоит? Ведь старику-то без малого сто лет, выходит. Впрочем, и то сказать, тогда народ-то был
какой! едрёный, коренастый!
не то что нынче…
Забиякин. Это
не постороннее обстоятельство, Леонид Сергеич… (Строго и закусывая нижнюю губу,
как бы желая удержать рыдания.) Это… честь моя!
Забиякин. Засвидетельствовав,
как я сказал, нанесенное мне оскорбление, я пошел к господину полицеймейстеру… Верьте, князь, что
не будь я дворянин,
не будь я, можно сказать, связан этим званием, я презрел
бы все это… Но,
как дворянин, я
не принадлежу себе и в нанесенном мне оскорблении вижу оскорбление благородного сословия, к которому имею счастие принадлежать! Я слишком хорошо помню стихи старика Державина...
Ижбурдин.
Как же-с; наше, Савва Семеныч, дело маленькое; капиталов больших
не имеем, по крохам, можно сказать, свое благосостояние собираем… И если
бы да
не воздержность наша да
не труды — выходит, были
бы мы теперича и совсем без капиталу-с… Мы точно завсегда всем торгуем; главная у нас статья, конечно, леса-с, потому что нам по этой части сподручнее…
Ижбурдин. А
не дай я ему этого ящика, и невесть
бы он мне
какой тут пакости натворил! Тут, Савва Семеныч, уж ни за чем
не гонись, ничем
не брезгуй. Смотришь только ему в зубы,
как он над тобой привередничает, словно баба беременная; того ему подай, или нет,
не надо, подай другого. Только об одном и тоскует,
как бы ему такое что-нибудь выдумать, чтобы вконец тебя оконфузить.
Ижбурдин. А
как бы вам объяснить, ваше благородие? Называют это и мошенничеством, называют и просто расчетом —
как на что кто глядит. Оно конечно, вот
как тонешь, хорошо,
как бы кто тебе помог, а
как с другого пункта на дело посмотришь, так ведь
не всякому же тонуть приходится. Иной двадцать лет плавает, и все ему благополучно сходит: так ему-то за что ж тут терять? Это ведь дело
не взаимное-с.
Кабы
не сжег он в ту пору питейный дом со всем, и с целовальником, да
не воспользовался
бы тутотка выручкой,
какой же
бы он был теперича капиталист?
Как бы вы ни были красноречивы,
как бы ни были озлоблены против взяток и злоупотреблений, вам всегда готов очень простой ответ: человек такое животное, которое, без одежды и пищи, ни под
каким видом существовать
не может.
Может ли быть допущена идея о смерти в тот день, когда все говорит о жизни, все призывает к ней? Я люблю эти народные поверья, потому что в них, кроме поэтического чувства, всегда разлито много светлой, успокоивающей любви.
Не знаю почему, но, когда я взгляну на толпы трудящихся, снискивающих в поте лица хлеб свой, мне всегда приходит на мысль:"
Как бы славно было умереть в этот великий день!.."
Нет сомненья, что она и во мне видит одного из толпы «несчастненьких», что она охотно полюбила
бы меня,
как любит своих сироток, если
бы я, на мое несчастие,
не был чиновником.
И диви
бы законов
не знали или там форм
каких; всё, батюшка, у него в памяти, да вот
как станет перед ним живой человек — куда что пошло! «тово» да «тово» да «гм» — ничего от него и
не добьешься больше.
Вот-с и говорю я ему:
какая же, мол, нибудь причина этому делу да есть, что все оно через пень-колоду идет,
не по-божески, можно сказать, а больше против всякой естественности?"А оттого, говорит, все эти мерзости, что вы, говорит, сами скоты, все это терпите; кабы, мол, вы разумели, что подлец подлец и есть, что его подлецом и называть надо, так
не смел
бы он рожу-то свою мерзкую на свет божий казать.
Только
как это закричал диким манером, так и ямщик-от, доложу вам, обернулся на него, будто удивился, а лакей ихний сидит тоже на козлах, покачивается, да говорит ему:"Вы
бы, Михайло Трофимыч,
не изволили ручек-то своих беспокоить".
Живого матерьялу они, сударь,
не понимают! им все
бы вот за книжкой, али еще пуще за разговорцем: это ихнее поле; а
как дойдет дело до того, чтоб пеньки считать, — у него, вишь, и ноженьки заболели.
Кажется, так
бы и расцеловал его: такой он там хитрый да смышленый из бумаги-то смотрит!"Однако, — говорю я ему, —
как бы тебе этак, ваше благородие, бога
не прогневить!"–"А что?"–"Да так, уж больно ты хорошо себя описал, а ведь посмотреть, так ты дело-то испортил только".
Ведь
как вы себе хотите, а если б было в ней что-нибудь живое, состоятельное, то
не могли
бы существовать и производить фурор наши приятные знакомцы: Фейеры, Техоцкие и проч. и проч.