Неточные совпадения
— Смотри ты,
какой пышный! [Пышный — здесь: в смысле гордый, недотрога.] А отчего ж
бы не смеяться?
— Да он славно бьется! — говорил Бульба, остановившись. — Ей-богу, хорошо! — продолжал он, немного оправляясь, — так, хоть
бы даже и
не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! — И отец с сыном стали целоваться. — Добре, сынку! Вот так колоти всякого,
как меня тузил; никому
не спускай! А все-таки на тебе смешное убранство: что это за веревка висит? А ты, бейбас, что стоишь и руки опустил? — говорил он, обращаясь к младшему, — что ж ты, собачий сын,
не колотишь меня?
Не было ремесла, которого
бы не знал козак: накурить вина, снарядить телегу, намолоть пороху, справить кузнецкую, слесарную работу и, в прибавку к тому, гулять напропалую, пить и бражничать,
как только может один русский, — все это было ему по плечу.
Это производило ту бешеную веселость, которая
не могла
бы родиться ни из
какого другого источника.
Но старый Тарас готовил другую им деятельность. Ему
не по душе была такая праздная жизнь — настоящего дела хотел он. Он все придумывал,
как бы поднять Сечь на отважное предприятие, где
бы можно было разгуляться
как следует рыцарю. Наконец в один день пришел к кошевому и сказал ему прямо...
Кирдяга, хотя престарелый, но умный козак, давно уже сидел в своем курене и
как будто
бы не ведал ни о чем происходившем.
— Стой, стой! — прервал кошевой, дотоле стоявший, потупив глаза в землю,
как и все запорожцы, которые в важных делах никогда
не отдавались первому порыву, но молчали и между тем в тишине совокупляли грозную силу негодования. — Стой! и я скажу слово. А что ж вы — так
бы и этак поколотил черт вашего батька! — что ж вы делали сами? Разве у вас сабель
не было, что ли?
Как же вы попустили такому беззаконию?
Вся Сечь отрезвилась, и нигде нельзя было сыскать ни одного пьяного,
как будто
бы их
не было никогда между козаками…
Не раз дивился отец также и Андрию, видя,
как он, понуждаемый одним только запальчивым увлечением, устремлялся на то, на что
бы никогда
не отважился хладнокровный и разумный, и одним бешеным натиском своим производил такие чудеса, которым
не могли
не изумиться старые в боях.
Он хотел
бы выговорить все, что ни есть на душе, — выговорить его так же горячо,
как оно было на душе, — и
не мог.
И она опустила тут же свою руку, положила хлеб на блюдо и,
как покорный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть
бы выразило чье-нибудь слово… но
не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видится иной раз во взорах девы, ниже́ того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы.
И глаза ее вдруг наполнились слезами; быстро она схватила платок, шитый шелками, набросила себе на лицо его, и он в минуту стал весь влажен; и долго сидела, забросив назад свою прекрасную голову, сжав белоснежными зубами свою прекрасную нижнюю губу, —
как бы внезапно почувствовав
какое укушение ядовитого гада, — и
не снимая с лица платка, чтобы он
не видел ее сокрушительной грусти.
И мало того, что осуждена я на такую страшную участь; мало того, что перед концом своим должна видеть,
как станут умирать в невыносимых муках отец и мать, для спасенья которых двадцать раз готова
бы была отдать жизнь свою; мало всего этого: нужно, чтобы перед концом своим мне довелось увидать и услышать слова и любовь,
какой не видала я.
— А что скажу? Скажу: блажен и отец, родивший такого сына! Еще
не большая мудрость сказать укорительное слово, но большая мудрость сказать такое слово, которое
бы,
не поругавшись над бедою человека, ободрило
бы его, придало
бы духу ему,
как шпоры придают духу коню, освеженному водопоем. Я сам хотел вам сказать потом утешительное слово, да Кукубенко догадался прежде.
— Пан полковник, пан полковник! — говорил жид поспешным и прерывистым голосом,
как будто
бы хотел объявить дело
не совсем пустое. — Я был в городе, пан полковник!
—
Как же можно, чтобы я врал? Дурак я разве, чтобы врал? На свою
бы голову я врал? Разве я
не знаю, что жида повесят,
как собаку, коли он соврет перед паном?
В подобных случаях водилось у запорожцев гнаться в ту ж минуту за похитителями, стараясь настигнуть их на дороге, потому что пленные
как раз могли очутиться на базарах Малой Азии, в Смирне, на Критском острове, и бог знает в
каких местах
не показались
бы чубатые запорожские головы. Вот отчего собрались запорожцы. Все до единого стояли они в шапках, потому что пришли
не с тем, чтобы слушать по начальству атаманский приказ, но совещаться,
как ровные между собою.
Ты хочешь, видно, чтоб мы
не уважили первого, святого закона товарищества: оставили
бы собратьев своих на то, чтобы с них с живых содрали кожу или, исчетвертовав на части козацкое их тело, развозили
бы их по городам и селам,
как сделали они уже с гетьманом и лучшими русскими витязями на Украйне.
И рванулись снова козаки так,
как бы и потерь никаких
не потерпели.
— Чем
бы не козак был? — сказал Тарас, — и станом высокий, и чернобровый, и лицо
как у дворянина, и рука была крепка в бою! Пропал, пропал бесславно,
как подлая собака!
— Слушай, Янкель! — сказал Тарас жиду, который начал перед ним кланяться и запер осторожно дверь, чтобы их
не видели. — Я спас твою жизнь, — тебя
бы разорвали,
как собаку, запорожцы; теперь твоя очередь, теперь сделай мне услугу!
Но прежде еще, нежели жиды собрались с духом отвечать, Тарас заметил, что у Мардохая уже
не было последнего локона, который хотя довольно неопрятно, но все же вился кольцами из-под яломка его. Заметно было, что он хотел что-то сказать, но наговорил такую дрянь, что Тарас ничего
не понял. Да и сам Янкель прикладывал очень часто руку ко рту,
как будто
бы страдал простудою.
— И на что
бы так много! — горестно сказал побледневший жид, развязывая кожаный мешок свой; но он счастлив был, что в его кошельке
не было более и что гайдук далее ста
не умел считать. — Пан, пан! уйдем скорее! Видите,
какой тут нехороший народ! — сказал Янкель, заметивши, что гайдук перебирал на руке деньги,
как бы жалея о том, что
не запросил более.
— И на что
бы трогать? Пусть
бы, собака, бранился! То уже такой народ, что
не может
не браниться! Ох, вей мир,
какое счастие посылает бог людям! Сто червонцев за то только, что прогнал нас! А наш брат: ему и пейсики оборвут, и из морды сделают такое, что и глядеть
не можно, а никто
не даст ста червонных. О, Боже мой! Боже милосердый!
Но когда подвели его к последним смертным мукам, — казалось,
как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, всё неведомые, всё чужие лица! Хоть
бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти! Он
не хотел
бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди; хотел
бы он теперь увидеть твердого мужа, который
бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи...
И пробились было уже козаки, и, может быть, еще раз послужили
бы им верно быстрые кони,
как вдруг среди самого бегу остановился Тарас и вскрикнул: «Стой! выпала люлька с табаком;
не хочу, чтобы и люлька досталась вражьим ляхам!» И нагнулся старый атаман и стал отыскивать в траве свою люльку с табаком, неотлучную сопутницу на морях, и на суше, и в походах, и дома.