Неточные совпадения
И в самом
деле, из этого города даже дороги дальше никуда нет,
как будто здесь конец миру. Куда ни взглянете вы окрест — лес, луга да степь; степь, лес и луга; где-где вьется прихотливым извивом проселок, и бойко проскачет по
нем телега, запряженная маленькою резвою лошадкой, и опять все затихнет, все потонет в общем однообразии…
Брали мы, правда, что брали — кто богу не грешен, царю не виноват? да ведь и то сказать, лучше, что ли, денег-то не брать, да и
дела не делать?
как возьмешь,
оно и работать как-то сподручнее, поощрительнее. А нынче, посмотрю я, всё разговором занимаются, и всё больше насчет этого бескорыстия, а
дела не видно, и мужичок — не слыхать, чтоб поправлялся, а кряхтит да охает пуще прежнего.
Жил у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие
дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от
него прибыли, да и только! так держит ухо востро, что на-поди. Разве только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот и вся корысть. Думали мы, думали,
как бы нам этого подлеца купчишку на
дело натравить — не идет, да и все тут, даже зло взяло. А купец видит это, смеяться не смеется, а так, равнодушествует, будто не замечает.
Что же бы вы думали? Едем мы однажды с Иваном Петровичем на следствие: мертвое тело нашли неподалеку от фабрики. Едем мы это мимо фабрики и разговариваем меж себя, что вот подлец, дескать, ни на
какую штуку не лезет. Смотрю я, однако, мой Иван Петрович задумался, и
как я в
него веру большую имел, так и думаю: выдумает
он что-нибудь, право выдумает. Ну, и выдумал. На другой
день, сидим мы это утром и опохмеляемся.
Приедет, бывало, в расправу и разложит все эти аппараты: токарный станок, пилы разные, подпилки, сверла, наковальни, ножи такие страшнейшие, что хоть быка
ими резать;
как соберет на другой
день баб с ребятами — и пошла вся эта фабрика в действие: ножи точат, станок гремит, ребята ревут, бабы стонут, хоть святых вон понеси.
Обещал
ему тесть пять тысяч, а
как дело кончилось — не дает, да и шабаш.
Ну, конечно-с, тут разговаривать нечего: хочь и ругнул
его тесть, может и чести коснулся, а деньги все-таки отдал. На другой же
день Иван Петрович,
как ни в чем не бывало. И долго от нас таился, да уж после, за пуншиком, всю историю рассказал,
как она была.
Дело было зимнее; мертвое-то тело надо было оттаять; вот и повезли мы
его в что ни на есть большую деревню, ну, и начали,
как водится, по домам возить да отсталого собирать.
Да и мало ли еще случаев было! Даже покойниками, доложу вам, не брезговал! Пронюхал
он раз, что умерла у нас старуха раскольница и что сестра ее сбирается похоронить покойницу тут же у себя, под домом. Что ж
он? ни гугу, сударь; дал всю эту церемонию исполнить да на другой
день к ней с обыском. Ну, конечно, откупилась, да штука-то в том, что каждый раз,
как ему деньги занадобятся, каждый раз
он к ней с обыском...
— Спят, мол; известно, мол, что
им делать,
как не спать! ночью едем — в карете спим,
днем стоим — на квартере спим.
Живновский в увлечении, вероятно, позабыл, что перед
ним сидит один из смиренных обитателей Крутогорска.
Он быстрыми шагами ходил взад и вперед по комнате, потирая руки, и физиономия
его выражала нечто плотоядное,
как будто в самом
деле он готов был живьем пожрать крутогорскую страну.
— Ре-ко-мен-да-цшо! А зачем, смею вас спросить, мне рекомендация?
Какая рекомендация? Моя рекомендация вот где! — закричал
он, ударя себя по лбу. — Да, здесь она, в житейской моей опытности! Приеду в Крутогорск, явлюсь к начальству, объясню, что мне нужно… ну-с, и
дело в шляпе… А то еще рекомендация!.. Эй, водки и спать! — прибавил
он совершенно неожиданно.
Дело было весеннее: на полях травка только что показываться стала, и по ночам морозцем еще порядочно прихватывало. Снял
он с себя мерлушчатый тулупчик, накинул ей на плеча, да
как стал застегивать, руки-то и не отнимаются; а коленки пуще дрожат и подгибаются. А она так-то ласково на
него поглядывает да по головке рукой гладит.
Другой смотрит в
дело и видит в
нем фигу, а Порфирий Петрович сейчас заприметит самую настоящую «суть», — ну и развивает ее
как следует.
Ощутил лесной зверь, что у
него на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да на другой
день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький,
как ты сел вот так, а я села вот этак, а потом ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб
дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
Очевидно, что такие сафические мысли [20] могут осаждать голову только в крайних и не терпящих отлагательства «случаях». Княжна плачет, но мало-помалу источник слез иссякает; на сцену выступает вся желчь, накопившаяся на
дне ее тридцатилетнего сердца; ночь проводится без сна, среди волнений, порожденных злобой и отчаяньем… На другой
день зеркало имеет честь докладывать ее сиятельству, что
их личико желто,
как выжатый лимон, а глаза покрыты подозрительною влагой…
— Это, брат,
дело надобно вести так, — продолжал
он, — чтоб тут сам черт ничего не понял. Это, брат, ты по-приятельски поступил, что передо мной открылся; я эти
дела вот
как знаю! Я, брат, во всех этих штуках искусился! Недаром же я бедствовал, недаром три месяца жил в шкапу в уголовной палате: квартиры, брат, не было — вот что!
— Ты меня послушай! — говорил
он таинственным голосом, — это, брат, все зависит от того,
как поведешь
дело! Может быть славная штука, может быть и скверная штука; можно быть становым и можно быть ничем… понимаешь?
Сверх того, в эти
дни он имеет возможность наесться досыта, ибо носятся слухи, что Марья Ивановна,
как отличная хозяйка, держит обыкновенно и
его, и всю семью впроголодь.
— Еще бы
он посмел! — вступается супруга Николая Тимофеича, повисшая у
него на руке, — у Николая Тимофеича и дела-то
его все — стало быть,
какой же
он подчиненный будет, коли начальников своих уважать не станет?
Потому
как у
него в глазах и ширина, и долина, и высь, и травка, и былие — все обыдень-дело…
— Пустяки все это, любезный друг! известно, в народе от нечего делать толкуют! Ты пойми, Архип-простота,
как же в народе этакому
делу известным быть! такие, братец, распоряжения от правительства выходят, а черный народ все равно что мелево: что в
него ни кинут, все
оно и мелет!
— Так я, сударь, и пожелал; только что ж Кузьма-то Акимыч, узнавши об этом, удумал? Приехал
он ноне по зиме ко мне:"Ты, говорит,
делить нас захотел, так я, говорит, тебе этого не позволяю, потому
как я у графа первый человек! А
как ты, мол, не дай бог, кончишься, так на твоем месте хозяйствовать мне, а не Ивану, потому
как он малоумный!"Так вот, сударь,
каки ноне порядки!
—
Как! — скажет, — ты, мой раб, хочешь меня, твоего господина, учить? коли я, скажет, над тобой сына твоего начальником сделал, значит,
он мне там надобен… Нет тебе, скажет,
раздела!
— Думал я, сударь, и так; да опять,
как и напишешь-то к графу? по-мужицки-то
ему напишешь, так
он и читать не станет… вот что! Так уж я, сударь, подумавши, так рассудил, чтоб быть этому
делу как бог укажет!
Живновский. Да, да, по-моему, ваше
дело правое… то есть все равно что божий
день. А только, знаете ли? напрасно вы связываетесь с этими подьячими!
Они, я вам доложу, возвышенности чувств понять не в состоянии. На вашем месте, я поступил бы
как благородный человек…
Разбитной (к Налетову.) А вы всё по этому
делу…
как бишь
его?..
Малявка. Только я
ему говорю: помилосердуйте, мол, Яков Николаич,
как же, мол, это возможно за целковый коровушку продать! у нас, мол, только и радости! Ну,
он тутотка тольки посмеялся: «ладно», говорит… А на другой, сударь,
день и увели нашу коровушку на стан. (Плачет.)
Оно, коли хочешь, и
дело, потому что
он все-таки прямой начальник; ну, а знаешь ты сам,
как он в ту пору Чернищеву отвечал,
как тот
его к своей дочери в посажёные звал?
А
как с оптовым-то
дело заведет,
оно и шито и крыто; первое
дело, что хлопот никаких нет, а второе, что предательству тут быть невозможно, почему
как купец всякий знает, что за такую механику и
ему заодно с комисинером несдобровать.
Ижбурдин.
Какие они, батюшка, товарищи? Вот выпить, в три листа сыграть — это
они точно товарищи, а помочь в коммерческом
деле — это, выходит, особь статья. По той причине, что
им же выгоднее, коли я опоздаю ко времени, а
как совсем затону — и того лучше. Выходит, что коммерция, что война — это сюжет один и тот же. Тут всякий не то чтоб помочь, а пуще норовит
как ни на есть тебя погубить, чтоб
ему просторнее было. (Вздыхает.)
Ижбурдин. А
как бы вам объяснить, ваше благородие? Называют это и мошенничеством, называют и просто расчетом —
как на что кто глядит.
Оно конечно, вот
как тонешь, хорошо,
как бы кто тебе помог, а
как с другого пункта на
дело посмотришь, так ведь не всякому же тонуть приходится. Иной двадцать лет плавает, и все
ему благополучно сходит: так ему-то за что ж тут терять? Это ведь
дело не взаимное-с.
Какое же тут, Савва Семеныч, почтение в сердце воспитывать можно, когда
он сызмальства таким
делом занимался? а мы и то завсегда против
них с нашим уважением-с.
Это, ваше благородие, всё враги нашего отечества выдумали, чтоб нас
как ни на есть с колеи сбить. А за
ними и наши туда же лезут — вон эта гольтепа, что негоциантами себя прозывают. Основательный торговец никогда в экое
дело не пойдет, даже и разговаривать-то об
нем не будет, по той причине, что это все одно, что против себя говорить.
А мы, сударь, этого
дела и понять-то не можем, почему
как оно для нас вместо забавы.
Ижбурдин. А кто
его знает! мы об таком
деле разве думали? Мы вот видим только, что наше
дело к концу приходит, а
как оно там напредки выдет — все это в руце божией… Наше теперича
дело об том только думать,
как бы самим-то нам в мире прожить, беспечальну пробыть. (Встает.) Одначе, мы с вашим благородием тутотка забавляемся, а нас, чай, и бабы давно поди ждут… Прощенья просим.
В окнах действительно сделалось
как будто тусклее; елка уже упала, и десятки детей взлезали друг на друга, чтобы достать себе хоть что-нибудь из тех великолепных вещей, которые так долго манили собой
их встревоженные воображеньица. Оська тоже полез вслед за другими, забыв внезапно все причиненные в тот вечер обиды, но
ему не суждено было участвовать в общем
разделе, потому что едва завидел
его хозяйский сын,
как мгновенно поверг несчастного наземь данною с размаха оплеухой.
Может ли быть допущена идея о смерти в тот
день, когда все говорит о жизни, все призывает к ней? Я люблю эти народные поверья, потому что в
них, кроме поэтического чувства, всегда разлито много светлой, успокоивающей любви. Не знаю почему, но, когда я взгляну на толпы трудящихся, снискивающих в поте лица хлеб свой, мне всегда приходит на мысль:"
Как бы славно было умереть в этот великий
день!.."
Но ты ласково сдерживаешь
их нетерпение; ты знаешь, что в этот
день придут к тебе разговеться такие же труженики,
как и ты сам, не получившие, быть может, на свою долю ничего из «остаточков»; сердце твое в этот
день для всех растворяется; ты любишь и тоскуешь только о том, что не можешь всех насытить, всех напитать во имя Христа-искупителя.
Когда я проснулся, солнце стояло уже высоко, но
как светло
оно сияло,
как тепло
оно грело! На улицах было сухо; недаром же говорят старожилы, что
какая ни будь дурная погода на шестой неделе поста, страстная все
дело исправит, и к светлому празднику будет сухо и тепло. Мне сделалось скучно в комнате одному, и я вышел на улицу, чтоб на народ поглядеть.
Тут же присутствует и спившийся с кругу приказный Трофим Николаич, видавший когда-то лучшие
дни, потому что был
он и исправником, и заседателем, и опять исправником, и просто вольнонаемным писцом в земском суде, покуда наконец произойдя через все медные трубы, не устроил себе постоянного присутствия в кабаке, где, за шкалик «пенного», настрочить может о чем угодно, куда угодно и
какую угодно просьбицу захмелевшему мужичку.
Это был один из тех умных и смирных стариков,
каких нынче мало встречается; держал
он себя как-то в стороне от всякого столкновения с уездною аристократией, исключительно занимался своим маленьким
делом, придерживался старины [54], и в этом последнем отношении был
как будто с норовом.
На словах-то
он все тебе по пальцам перечтет, почнет это в разные хитрости полицейские пускаться, и такую-то, мол,
он штуку соорудит, и так-то
он бездельника кругом обведет, — а
как приступит к
делу, — и краснеет-то, и бледнеет-то, весь и смешался.
Вот-с и говорю я
ему:
какая же, мол, нибудь причина этому
делу да есть, что все
оно через пень-колоду идет, не по-божески, можно сказать, а больше против всякой естественности?"А оттого, говорит, все эти мерзости, что вы, говорит, сами скоты, все это терпите; кабы, мол, вы разумели, что подлец подлец и есть, что
его подлецом и называть надо, так не смел бы
он рожу-то свою мерзкую на свет божий казать.
— Так вот
оно как-с! — продолжал
он, — разберите же, ваше благородие, это
дело как следует, так
какая же у
него от других-то отличка?
Живого матерьялу
они, сударь, не понимают!
им все бы вот за книжкой, али еще пуще за разговорцем: это ихнее поле; а
как дойдет
дело до того, чтоб пеньки считать, — у
него, вишь, и ноженьки заболели.
Примется-то
он бойко, и рвет и мечет, а потом, смотришь, ан и поприутих, да так-то приутих, что все и бросил; все только и говорит об том, что, мол,
как это
его, с такими-то способностями, да грязь таскать запрягли; это, дескать,
дело чернорабочих, становых, что ли, а
его дело сидеть там, высоко, да только колеса всей этой механики подмазывать.
Тот вдруг
как вскочит:"Вот
как бил! вот
как бил!" — да такую ли
ему, сударь, встрепку задал, что тот и жизни не рад."Коли ты, говорит, не смыслишь, так не в свое
дело не суйся!"А за перегородкой-то смех, и всех пуще заливается та самая стряпка, которой
он своих собственных три целковых дал.
Хотел было
он и жаловаться, так уж я насилу отговорил, потому что
он сам не в законе
дело делал, а только
как будто забавлялся.
Примись за это
дело другой — вся эта штука беспременно бы удалась,
как лучше нельзя, потому что другой знает, к кому обратиться, с кем
дело иметь, — такие и люди в околотке есть; ну, а
он ко всем с доверенностью лезет, даже жалости подобно.