Неточные совпадения
Господин этот говорил о процессе, который шел теперь в гражданском отделении,
как о хорошо знакомом
ему деле, называя судей и знаменитых адвокатов по имени и отчеству.
— Очень хорошо, — сказал председатель, очевидно довольный достигнутыми результатами. — Так расскажите,
как было
дело, — сказал
он, облокачиваясь на спинку и кладя обе руки на стол. — Расскажите всё,
как было. Вы можете чистосердечным признанием облегчить свое положение.
С первого же
дня,
как он увидал Катюшу, Нехлюдов почувствовал прежнее чувство к ней.
Шенбок пробыл только один
день и в следующую ночь уехал вместе с Нехлюдовым.
Они не могли дольше оставаться, так
как был уже последний срок для явки в полк.
Потом, после допроса сторон,
как они хотят спрашивать: под присягой или нет, опять, с трудом передвигая ноги, пришел тот же старый священник и опять так же, поправляя золотой крест на шелковой груди, с таким же спокойствием и уверенностью в том, что
он делает вполне полезное и важное
дело, привел к присяге свидетелей и эксперта.
Но,
как на зло
ему,
дело тянулось долго: после допроса по одиночке свидетелей и эксперта и после всех,
как обыкновенно, делаемых с значительным видом ненужных вопросов от товарища прокурора и защитников, председатель предложил присяжным осмотреть вещественные доказательства, состоящие из огромных размеров, очевидно, надевавшегося на толстейший указательный палец кольца с розеткой из брильянтов и фильтра, в котором был исследован яд. Вещи эти были запечатаны, и на
них были ярлычки.
Председатель, который гнал
дело как мог скорее, чтобы поспеть к своей швейцарке, хотя и знал очень хорошо, что прочтение этой бумаги не может иметь никакого другого следствия,
как только скуку и отдаление времени обеда, и что товарищ прокурора требует этого чтения только потому, что
он знает, что имеет право потребовать этого, всё-таки не мог отказать и изъявил согласие. Секретарь достал бумагу и опять своим картавящим на буквы л и р унылым голосом начал читать...
Он отвергал показание Масловой о том, что Бочкова и Картинкин были с ней вместе, когда она брала деньги, настаивая на том, что показание ее,
как уличенной отравительницы, не могло иметь веса. Деньги, 2500 рублей, говорил адвокат, могли быть заработаны двумя трудолюбивыми и честными людьми, получавшими иногда в
день по 3 и 5 рублей от посетителей. Деньги же купца были похищены Масловой и кому-либо переданы или даже потеряны, так
как она была не в нормальном состоянии. Отравление совершила одна Маслова.
Щенок визжит, тянется назад, чтобы уйти
как можно дальше от последствий своего
дела и забыть о
них; но неумолимый хозяин не отпускает
его.
Войдя в совещательную комнату, присяжные,
как и прежде, первым
делом достали папиросы и стали курить. Неестественность и фальшь
их положения, которые
они в большей или меньшей степени испытывали, сидя в зале на своих местах, прошла,
как только
они вошли в совещательную комнату и закурили папиросы, и
они с чувством облегчения разместились в совещательной комнате, и тотчас же начался оживленный разговор.
— Господин председатель, — сказал Нехлюдов, подходя к
нему в ту минуту,
как тот уже надел светлое пальто и брал палку с серебряным набалдашником, подаваемую швейцаром, — могу я поговорить с вами о
деле, которое сейчас решилось? Я — присяжный.
— Вознаграждение, расходы по этому
делу я беру на себя,
какие бы
они ни были, — сказал
он, краснея.
Слушая то Софью Васильевну, то Колосова, Нехлюдов видел, во-первых, что ни Софье Васильевне ни Колосову нет никакого
дела ни до драмы ни друг до друга, а что если
они говорят, то только для удовлетворения физиологической потребности после еды пошевелить мускулами языка и горла; во-вторых, то, что Колосов, выпив водки, вина, ликера, был немного пьян, не так пьян,
как бывают пьяны редко пьющие мужики, но так,
как бывают пьяны люди, сделавшие себе из вина привычку.
— Что такое? Comme cela m’intrigue, [
Как это меня занимает,] — говорила Катерина Алексеевна, когда Нехлюдов ушел. — Я непременно узнаю.
Какая нибудь affaire d’amour-propre: il est très susceptible, notre cher Митя. [Какое-нибудь
дело, в котором замешано самолюбие:
он очень обидчив, наш дорогой Митя.]
«Plutôt une affaire d’amour sale», [Скорее
дело, в котором замешана грязная любовь, — непереводимый каламбур.] хотела сказать и не сказала Мисси, глядя перед собой с совершенно другим, потухшим лицом, чем то, с
каким она смотрела на
него, но она не сказала даже Катерине Алексеевне этого каламбура дурного тона, а сказала только.
И
он вспомнил,
как за
день до смерти она взяла
его сильную белую руку своей костлявой чернеющей ручкой, посмотрела
ему в глаза и сказала: «Не суди меня, Митя, если я не то сделала», и на выцветших от страданий глазах выступили слезы.
В то время
как она сидела в арестантской, дожидаясь суда, и в перерывах заседания она видела,
как эти мужчины, притворяясь, что
они идут за другим
делом, проходили мимо дверей или входили в комнату только затем, чтобы оглядеть ее.
Удивительное
дело: с тех пор
как Нехлюдов понял, что дурен и противен
он сам себе, с тех пор другие перестали быть противными
ему; напротив,
он чувствовал и к Аграфене Петровне и к Корнею ласковое и уважительное чувство.
Ему хотелось покаяться и перед Корнеем, но вид Корнея был так внушительно-почтителен, что
он не решился этого сделать.
Дело велось точно так же,
как и вчерашнее, со всем арсеналом доказательств, улик, свидетелей, присяги
их, допросов, экспертов и перекрестных вопросов. Свидетель-городовой на вопросы председателя, обвинителя, защитника безжизненно отрубал: «так точно-с», «не могу знать» и опять «так точно»…, но, несмотря на
его солдатское одурение и машинообразность, видно было, что
он жалел мальчика и неохотно рассказывал о своей поимке.
Когда же
он, больной и испорченный от нездоровой работы, пьянства, разврата, одурелый и шальной,
как во сне, шлялся без цели по городу и сдуру залез в какой-то сарай и вытащил оттуда никому ненужные половики, мы все достаточные, богатые, образованные люди, не то что позаботились о том, чтобы уничтожить те причины, которые довели этого мальчика до
его теперешнего положения, а хотим поправить
дело тем, что будем казнить этого мальчика.
— Да, третьего
дня она была приговорена, — покорно отвечал Нехлюдов, боясь как-нибудь попортить настроение смотрителя,
как будто принявшего в
нем участие.
Через минуту из боковой двери вышла Маслова. Подойдя мягкими шагами вплоть к Нехлюдову, она остановилась и исподлобья взглянула на
него. Черные волосы, так же
как и третьего
дня, выбивались вьющимися колечками, лицо, нездоровое, пухлое и белое, было миловидно и совершенно спокойно; только глянцовито-черные косые глаза из-под подпухших век особенно блестели.
— Уж очень
он меня измучал — ужасный негодяй. Хотелось душу отвести, — сказал адвокат,
как бы оправдываясь в том, что говорит не о
деле. — Ну-с, о вашем
деле… Я
его прочел внимательно и «содержания оной не одобрил»,
как говорится у Тургенева, т. е. адвокатишко был дрянной и все поводы кассации упустил.
Далее: «Во-вторых, защитник Масловой, — продолжал
он читать, — был остановлен во время речи председателем, когда, желая охарактеризовать личность Масловой,
он коснулся внутренних причин ее падения, на том основании, что слова защитника якобы не относятся прямо к
делу, а между тем в
делах уголовных,
как то было неоднократно указываемо Сенатом, выяснение характера и вообще нравственного облика подсудимого имеет первенствующее значение, хотя бы для правильного решения вопроса о вменении» — два, — сказал
он, взглянув на Нехлюдова.
— Ах, Фанарин! — морщась сказал Масленников, вспоминая,
как в прошлом году этот Фанарин на суде допрашивал
его как свидетеля и с величайшей учтивостью в продолжение получаса поднимал на смех. — Я бы не посоветовал тебе иметь с
ним дело. Фанарин — est un homme taré. [человек с подорванной репутацией.]
— И в мыслях, барин, не было. А
он, злодей мой, должно, сам поджег. Сказывали,
он только застраховал. А на нас с матерью сказали, что мы были, стращали
его.
Оно точно, я в тот раз обругал
его, не стерпело сердце. А поджигать не поджигал. И не был там,
как пожар начался. А это
он нарочно подогнал к тому
дню, что с матушкой были. Сам зажег для страховки, а на нас сказал.
Нехлюдов стал спрашивать ее о том,
как она попала в это положение. Отвечая
ему, она с большим оживлением стала рассказывать о своем
деле. Речь ее была пересыпана иностранными словами о пропагандировании, о дезорганизации, о группах и секциях и подсекциях, о которых она была, очевидно, вполне уверена, что все знали, а о которых Нехлюдов никогда не слыхивал.
Дело, о котором хотела говорить Вера Ефремовна с Нехлюдовым, состояло в том, что одна товарка ее, некто Шустова, даже и не принадлежавшая к
их подгруппе,
как она выражалась, была схвачена пять месяцев тому назад вместе с нею и посажена в Петропавловскую крепость только потому, что у ней нашли книги и бумаги, переданные ей на сохранение.
Третье
дело, о котором хотела говорить Вера Ефремовна, касалось Масловой. Она знала,
как всё зналось в остроге, историю Масловой и отношения к ней Нехлюдова и советовала хлопотать о переводе ее к политическим или, по крайней мере, в сиделки в больницу, где теперь особенно много больных и нужны работницы. Нехлюдов поблагодарил ее за совет и сказал, что постарается воспользоваться
им.
На другой
день Нехлюдов поехал к адвокату и сообщил
ему дело Меньшовых, прося взять на себя защиту. Адвокат выслушал и сказал, что посмотрит
дело, и если всё так,
как говорит Нехлюдов, что весьма вероятно, то
он без всякого вознаграждения возьмется за защиту. Нехлюдов между прочим рассказал адвокату о содержимых 130 человеках по недоразумению и спросил, от кого это зависит, кто виноват. Адвокат помолчал, очевидно желая ответить точно.
Подъезжая к дому Масленникова, Нехлюдов увидал у крыльца несколько экипажей: пролетки, коляски и кареты, и вспомнил, что
как раз нынче был тот приемный
день жены Масленникова, в который
он просил
его приехать.
— Ах, ты об этом? Нет, mon cher, решительно тебя не надо пускать, тебе до всего
дело. Пойдем, пойдем, Annette зовет нас, — сказал
он, подхватывая
его под руку и выказывая опять такое же возбуждение,
как и после внимания важного лица, но только теперь уже не радостное, а тревожное.
Он любовался прекрасным
днем, густыми темнеющими облаками, иногда закрывавшими солнце, и яровыми полями, в которых везде ходили мужики за сохами, перепахивая овес, и густо зеленевшими озимями, над которыми поднимались жаворонки, и лесами, покрытыми уже, кроме позднего дуба, свежей зеленью, и лугами, на которых пестрели стада и лошади, и полями, на которых виднелись пахари, — и, нет-нет,
ему вспоминалось, что было что-то неприятное, и когда
он спрашивал себя: что? — то вспоминал рассказ ямщика о том,
как немец хозяйничает в Кузминском.
На другой
день условие домашнее было подписано, и, провожаемый пришедшими выборными стариками, Нехлюдов с неприятным чувством чего-то недоделанного сел в шикарную,
как говорил ямщик со станции, троечную коляску управляющего и уехал на станцию, простившись с мужиками, недоумевающе и недовольно покачивавшими головами. Нехлюдов был недоволен собой. Чем
он был недоволен,
он не знал, но
ему все время чего-то было грустно и чего-то стыдно.
Он хотел и в этом имении устроить
дело с землею так же,
как он устроил
его в Кузминском; кроме того, узнать всё, что можно еще узнать про Катюшу и ее и своего ребенка: правда ли, что
он умер, и
как он умер?
—
Как же, на деревне, никак не могу с ней справиться. Шинок держит. Знаю и обличаю и браню ее, а коли акт составить — жалко: старуха, внучата у ней, — сказал приказчик всё с той же улыбкой, выражавшей и желание быть приятным хозяину и уверенность в том, что Нехлюдов, точно так же
как и
он, понимает всякие
дела.
Дело было в том, что мужики,
как это говорил приказчик, нарочно пускали своих телят и даже коров на барский луг. И вот две коровы из дворов этих баб были пойманы в лугу и загнаны. Приказчик требовал с баб по 30 копеек с коровы или два
дня отработки. Бабы же утверждали, во-первых, что коровы
их только зашли, во-вторых, что денег у
них нет, и, в-третьих, хотя бы и за обещание отработки, требовали немедленного возвращения коров, стоявших с утра на варке без корма и жалобно мычавших.
Теперь
ему было ясно,
как день, что главная причина народной нужды, сознаваемая и всегда выставляемая самим народом, состояла в том, что у народа была отнята землевладельцами та земля, с которой одной
он мог кормиться.
Всё это так неприятно своим очевидным безумием, которого
он когда-то был участником, показалось Нехлюдову после впечатлений деревенской нужды, что
он решил переехать на другой же
день в гостиницу, предоставив Аграфене Петровне убирать вещи,
как она это считала нужным, до приезда сестры, которая распорядится окончательно всем тем, что было в доме.
«
Как бы отделаться от
него, не обидев
его?» думал Нехлюдов, глядя на
его глянцовитое, налитое лицо с нафиксатуаренными усами и слушая
его добродушно-товарищескую болтовню о том, где хорошо кормят, и хвастовство о том,
как он устроил
дела опеки.
— Дюфар-француз, может слыхали.
Он в большом театре на ахтерок парики делает.
Дело хорошее, ну и нажился. У нашей барышни купил всё имение. Теперь
он нами владеет.
Как хочет, так и ездит на нас. Спасибо, сам человек хороший. Только жена у
него из русских, — такая-то собака, что не приведи Бог. Грабит народ. Беда. Ну, вот и тюрьма. Вам куда, к подъезду? Не пущают, я чай.
Несколько раз в продолжение
дня,
как только она оставалась одна, Маслова выдвигала карточку из конверта и любовалась ею; но только вечером после дежурства, оставшись одна в комнате, где
они спали вдвоем с сиделкой, Маслова совсем вынула из конверта фотографию и долго неподвижно, лаская глазами всякую подробность и лиц, и одежд, и ступенек балкона, и кустов, на фоне которых вышли изображенные лица
его и ее и тетушек, смотрела на выцветшую пожелтевшую карточку и не могла налюбоваться в особенности собою, своим молодым, красивым лицом с вьющимися вокруг лба волосами.
Граф Иван Михайлович выслушал Нехлюдова так,
как он, бывало, выслушивал доклады правителя
дел, и, выслушав, сказал, что
он даст
ему две записки — одну к сенатору Вольфу, кассационного департамента.
Дело Федосьи Бирюковой,
как его рассказал
ему Нехлюдов, очень заинтересовало
его.
На другой
день, только что Нехлюдов оделся и собирался спуститься вниз,
как лакей принес
ему карточку московского адвоката. Адвокат приехал по своим
делам и вместе с тем для того, чтобы присутствовать при разборе
дела Масловой в Сенате, если
оно скоро будет слушаться. Телеграмма, посланная Нехлюдовым, разъехалась с
ним. Узнав от Нехлюдова, когда будет слушаться
дело Масловой и кто сенаторы,
он улыбнулся.
— Очень рад вас видеть, мы были старые знакомые и друзья с вашей матушкой. Видал вас мальчиком и офицером потом. Ну, садитесь, расскажите, чем могу вам служить. Да, да, — говорил
он, покачивая стриженой седой головой в то время,
как Нехлюдов рассказывал историю Федосьи. — Говорите, говорите, я всё понял; да, да, это в самом
деле трогательно. Что же, вы подали прошение?
Старичок с белыми волосами прошел в шкап и скрылся там. В это время Фанарин, увидав товарища, такого же,
как и
он, адвоката, в белом галстуке и фраке, тотчас же вступил с
ним в оживленный разговор; Нехлюдов же разглядывал бывших в комнате. Было человек 15 публики, из которых две дамы, одна в pince-nez молодая и другая седая. Слушавшееся нынче
дело было о клевете в печати, и потому собралось более, чем обыкновенно, публики — всё люди преимущественно из журнального мира.
Вольф был недоволен в особенности тем, что
он как будто был уличен в недобросовестном пристрастии, и, притворяясь равнодушным, раскрыл следующее к докладу
дело Масловой и погрузился в
него. Сенаторы между тем позвонили и потребовали себе чаю и разговорились о случае, занимавшем в это время, вместе с дуэлью Каменского, всех петербуржцев.
Бe, поняв, в чем
дело, очень горячо стоял тоже за кассацию, живо представив товарищам картину суда и недоразумения присяжных,
как он его совершенно верно понял; Никитин,
как всегда, стоявший за строгость вообще и зa строгую формальность, был против.
И
он, засовывая себе в рот бороду и делая гримасы, очень натурально притворился, что
он ничего не знает об этом
деле,
как только то, что поводы к кассации недостаточны, и потому согласен с председательствующим об оставлении жалобы без последствий.