Неточные совпадения
На третий
день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива,
как его звали в свете, — в обычайный час, то есть в 8 часов утра, проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване.
Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана,
как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три
дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к матери, — и опять не могла на это решиться; но и теперь,
как в прежние раза, она говорила себе, что это не может так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить
его, отомстить
ему хоть малою частью той боли, которую
он ей сделал.
Место это
он получил чрез мужа сестры Анны, Алексея Александровича Каренина, занимавшего одно из важнейших мест в министерстве, к которому принадлежало присутствие; но если бы Каренин не назначил своего шурина на это место, то чрез сотню других лиц, братьев, сестер, родных, двоюродных, дядей, теток, Стива Облонский получил бы это место или другое подобное, тысяч в шесть жалованья, которые
ему были нужны, так
как дела его, несмотря на достаточное состояние жены, были расстроены.
Главные качества Степана Аркадьича, заслужившие
ему это общее уважение по службе, состояли, во-первых, в чрезвычайной снисходительности к людям, основанной в
нем на сознании своих недостатков; во-вторых, в совершенной либеральности, не той, про которую
он вычитал в газетах, но той, что у
него была в крови и с которою
он совершенно равно и одинаково относился ко всем людям,
какого бы состояния и звания
они ни были, и в-третьих — главное — в совершенном равнодушии к тому
делу, которым
он занимался, вследствие чего
он никогда не увлекался и не делал ошибок.
— Нет, вы уж так сделайте,
как я говорил, — сказал
он, улыбкой смягчая замечание, и, кратко объяснив,
как он понимает
дело, отодвинул бумаги и сказал: — Так и сделайте, пожалуйста, так, Захар Никитич.
Пробыв в Москве,
как в чаду, два месяца, почти каждый
день видаясь с Кити в свете, куда
он стал ездить, чтобы встречаться с нею, Левин внезапно решил, что этого не может быть, и уехал в деревню.
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою стана составляли ее особенную прелесть, которую
он хорошо помнил: но, что всегда,
как неожиданность, поражало в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный мир, где
он чувствовал себя умиленным и смягченным,
каким он мог запомнить себя в редкие
дни своего раннего детства.
— Но я бы советовал тебе решить
дело как можно скорее, — продолжал Облонский, доливая
ему бокал.
Она, счастливая, довольная после разговора с дочерью, пришла к князю проститься по обыкновению, и хотя она не намерена была говорить
ему о предложении Левина и отказе Кити, но намекнула мужу на то, что ей кажется
дело с Вронским совсем конченным, что
оно решится,
как только приедет
его мать. И тут-то, на эти слова, князь вдруг вспылил и начал выкрикивать неприличные слова.
— Да, вот вам кажется! А
как она в самом
деле влюбится, а
он столько же думает жениться,
как я?… Ох! не смотрели бы мои глаза!.. «Ах, спиритизм, ах, Ницца, ах, на бале»… — И князь, воображая, что
он представляет жену, приседал на каждом слове. — А вот,
как сделаем несчастье Катеньки,
как она в самом
деле заберет в голову…
Все эти
дни Долли была одна с детьми. Говорить о своем горе она не хотела, а с этим горем на душе говорить о постороннем она не могла. Она знала, что, так или иначе, она Анне выскажет всё, и то ее радовала мысль о том,
как она выскажет, то злила необходимость говорить о своем унижении с ней,
его сестрой, и слышать от нее готовые фразы увещания и утешения.
Весь
день этот Анна провела дома, то есть у Облонских, и не принимала никого, так
как уж некоторые из ее знакомых, успев узнать о ее прибытии, приезжали в этот же
день. Анна всё утро провела с Долли и с детьми. Она только послала записочку к брату, чтоб
он непременно обедал дома. «Приезжай, Бог милостив», писала она.
Во-первых, с этого
дня он решил, что не будет больше надеяться на необыкновенное счастье,
какое ему должна была дать женитьба, и вследствие этого не будет так пренебрегать настоящим.
Потому ли, что дети непостоянны или очень чутки и почувствовали, что Анна в этот
день совсем не такая,
как в тот, когда
они так полюбили ее, что она уже не занята
ими, — но только
они вдруг прекратили свою игру с тетей и любовь к ней, и
их совершенно не занимало то, что она уезжает.
— Да,
как видишь, нежный муж, нежный,
как на другой год женитьбы, сгорал желанием увидеть тебя, — сказал
он своим медлительным тонким голосом и тем тоном, который
он всегда почти употреблял с ней, тоном насмешки над тем, кто бы в самом
деле так говорил.
— Ты слишком уже подчеркиваешь свою нежность, чтоб я очень ценила, — сказала она тем же шуточным тоном, невольно прислушиваясь к звукам шагов Вронского, шедшего за
ними. «Но что мне за
дело?» подумала она и стала спрашивать у мужа,
как без нее проводил время Сережа.
— О, прекрасно! Mariette говорит, что
он был мил очень и… я должен тебя огорчить… не скучал о тебе, не так,
как твой муж. Но еще раз merci, мой друг, что подарила мне
день. Наш милый самовар будет в восторге. (Самоваром
он называл знаменитую графиню Лидию Ивановну, за то что она всегда и обо всем волновалась и горячилась.) Она о тебе спрашивала. И знаешь, если я смею советовать, ты бы съездила к ней нынче. Ведь у ней обо всем болит сердце. Теперь она, кроме всех своих хлопот, занята примирением Облонских.
—
Он всё не хочет давать мне развода! Ну что же мне делать? (
Он был муж ее.) Я теперь хочу процесс начинать.
Как вы мне посоветуете? Камеровский, смотрите же за кофеем — ушел; вы видите, я занята
делами! Я хочу процесс, потому что состояние мне нужно мое. Вы понимаете ли эту глупость, что я
ему будто бы неверна, с презрением сказала она, — и от этого
он хочет пользоваться моим имением.
Он находил это естественным, потому что делал это каждый
день и при этом ничего не чувствовал и не думал,
как ему казалось, дурного, и поэтому стыдливость в девушке
он считал не только остатком варварства, но и оскорблением себе.
— Вот
как! — проговорил князь. — Так и мне собираться? Слушаю-с, — обратился
он к жене садясь. — А ты вот что, Катя, — прибавил
он к меньшой дочери, — ты когда-нибудь, в один прекрасный
день, проснись и скажи себе: да ведь я совсем здорова и весела, и пойдем с папа опять рано утром по морозцу гулять. А?
Еще
как только Кити в слезах вышла из комнаты, Долли с своею материнскою, семейною привычкой тотчас же увидала, что тут предстоит женское
дело, и приготовилась сделать
его.
— Нет,
как хотите, — сказал полковой командир Вронскому, пригласив
его к себе, — Петрицкий становится невозможным. Не проходит недели без истории. Этот чиновник не оставит
дела,
он пойдет дальше.
Обдумав всё, полковой командир решил оставить
дело без последствий, но потом ради удовольствия стал расспрашивать Вронского о подробностях
его свиданья и долго не мог удержаться от смеха, слушая рассказ Вронского о том,
как затихавший титулярный советник вдруг опять разгорался, вспоминая подробности
дела, и
как Вронский, лавируя при последнем полуслове примирения, ретировался, толкая вперед себя Петрицкого.
— Вот-вот именно, — поспешно обратилась к
нему княгиня Мягкая. — Но
дело в том, что Анну я вам не отдам. Она такая славная, милая. Что же ей делать, если все влюблены в нее и
как тени ходят за ней?
Вронский был не только знаком со всеми, но видал каждый
день всех, кого
он тут встретил, и потому
он вошел с теми спокойными приемами, с
какими входят в комнату к людям, от которых только что вышли.
Каждый раз,
как он начинал думать об этом,
он чувствовал, что нужно попытаться еще раз, что добротою, нежностью, убеждением еще есть надежда спасти ее, заставить опомниться, и
он каждый
день сбирался говорить с ней.
Еще в первое время по возвращении из Москвы, когда Левин каждый раз вздрагивал и краснел, вспоминая позор отказа,
он говорил себе: «так же краснел и вздрагивал я, считая всё погибшим, когда получил единицу за физику и остался на втором курсе; так же считал себя погибшим после того,
как испортил порученное мне
дело сестры. И что ж? — теперь, когда прошли года, я вспоминаю и удивляюсь,
как это могло огорчать меня. То же будет и с этим горем. Пройдет время, и я буду к этому равнодушен».
Но прошло три месяца, и
он не стал к этому равнодушен, и
ему так же,
как и в первые
дни, было больно вспоминать об этом.
Он помнил,
как он пред отъездом в Москву сказал раз своему скотнику Николаю, наивному мужику, с которым
он любил поговорить: «Что, Николай! хочу жениться», и
как Николай поспешно отвечал,
как о
деле, в котором не может быть никакого сомнения: «И давно пора, Константин Дмитрич».
Он ждал с нетерпением известия, что она уже вышла или выходит на-днях замуж, надеясь, что такое известие,
как выдергиванье зуба, совсем вылечит
его.
Левин сердито махнул рукой, пошел к амбарам взглянуть овес и вернулся к конюшне. Овес еще не испортился. Но рабочие пересыпали
его лопатами, тогда
как можно было спустить
его прямо в нижний амбар, и, распорядившись этим и оторвав отсюда двух рабочих для посева клевера, Левин успокоился от досады на приказчика. Да и
день был так хорош, что нельзя было сердиться.
—
Как же, знаю. Я с
ним имел
дела «положительно и окончательно».
— Ну что, твои
дела как? — сказал Левин, подумав о том,
как нехорошо с
его стороны думать только о себе.
— Ах, эти мне сельские хозяева! — шутливо сказал Степан Аркадьич. — Этот ваш тон презрения к нашему брату городским!… А
как дело сделать, так мы лучше всегда сделаем. Поверь, что я всё расчел, — сказал
он, — и лес очень выгодно продан, так что я боюсь,
как бы тот не отказался даже. Ведь это не обидной лес, — сказал Степан Аркадьич, желая словом обидной совсем убедить Левина в несправедливости
его сомнений, — а дровяной больше. И станет не больше тридцати сажен на десятину, а
он дал мне по двести рублей.
Степан Аркадьич с оттопыренным карманом серий, которые за три месяца вперед отдал
ему купец, вошел наверх.
Дело с лесом было кончено, деньги в кармане, тяга была прекрасная, и Степан Аркадьич находился в самом веселом расположении духа, а потому
ему особенно хотелось рассеять дурное настроение, нашедшее на Левина.
Ему хотелось окончить
день зa ужином так же приятно,
как он был начат.
Он думал о том, что Анна обещала
ему дать свиданье нынче после скачек. Но
он не видал ее три
дня и, вследствие возвращения мужа из-за границы, не знал, возможно ли это нынче или нет, и не знал,
как узнать это.
Он виделся с ней в последний раз на даче у кузины Бетси. На дачу же Карениных
он ездил
как можно реже. Теперь
он хотел ехать туда и обдумывал вопрос,
как это сделать.
В эти последние
дни он сам не ездил на проездку, а поручил тренеру и теперь решительно не знал, в
каком состоянии пришла и была
его лошадь.
— Простите меня, что я приехал, но я не мог провести
дня, не видав вас, — продолжал
он по-французски,
как он всегда говорил, избегая невозможно-холодного между
ними вы и опасного ты по-русски.
Он, этот умный и тонкий в служебных
делах человек, не понимал всего безумия такого отношения к жене.
Он не понимал этого, потому что
ему было слишком страшно понять свое настоящее положение, и
он в душе своей закрыл, запер и запечатал тот ящик, в котором у
него находились
его чувства к семье, т. е. к жене и сыну.
Он, внимательный отец, с конца этой зимы стал особенно холоден к сыну и имел к
нему то же подтрунивающее отношение,
как и к желе. «А! молодой человек!» обращался
он к
нему.
Алексей Александрович думал и говорил, что ни в
какой год у
него не было столько служебного
дела,
как в нынешний; но
он не сознавал того, что
он сам выдумывал себе в нынешнем году
дела, что это было одно из средств не открывать того ящика, где лежали чувства к жене и семье и мысли о
них и которые делались тем страшнее, чем дольше
они там лежали.
Потом явились просители, начались доклады, приемы, назначения, удаления, распределения наград, пенсий, жалованья, переписки — то будничное
дело,
как называл
его Алексей Александрович, отнимавшее так много времени.
Он только передал нужные для Алексея Александровича деньги и дал краткий отчет о состоянии
дел, которые были не совсем хороши, так
как случилось, что нынешний год вследствие частых выездов было прожито больше, и был дефицит.
Выходя от Алексея Александровича, доктор столкнулся на крыльце с хорошо знакомым
ему Слюдиным, правителем
дел Алексея Александровича.
Они были товарищами по университету и, хотя редко встречались, уважали друг друга и были хорошие приятели, и оттого никому,
как Слюдину, доктор не высказал бы своего откровенного мнения о больном.
Они поворачивались, чтоб итти назад,
как вдруг услыхали уже не громкий говор, а крик. Левин, остановившись, кричал, и доктор тоже горячился. Толпа собиралась вокруг
них. Княгиня с Кити поспешно удалились, а полковник присоединился к толпе, чтоб узнать, в чём
дело.
С следующего
дня, наблюдая неизвестного своего друга, Кити заметила, что М-llе Варенька и с Левиным и
его женщиной находится уже в тех отношениях,
как и с другими своими protégés. Она подходила к
ним, разговаривала, служила переводчицей для женщины, не умевшей говорить ни на одном иностранном языке.
Однако, странное
дело, несмотря на то, что она так готовилась не подчиниться взгляду отца, не дать
ему доступа в свою святыню, она почувствовала, что тот божественный образ госпожи Шталь, который она месяц целый носила в душе, безвозвратно исчез,
как фигура, составившаяся из брошенного платья, исчезает, когда поймёшь,
как лежит это платье.
— Да что же интересного? Все
они довольны,
как медные гроши; всех победили. Ну, а мне-то чем же довольным быть? Я никого не победил, а только сапоги снимай сам, да еще за дверь
их сам выставляй. Утром вставай, сейчас же одевайся, иди в салон чай скверный пить. То ли
дело дома! Проснешься не торопясь, посердишься на что-нибудь, поворчишь, опомнишься хорошенько, всё обдумаешь, не торопишься.
— Я не об вас, совсем не об вас говорю. Вы совершенство. Да, да, я знаю, что вы все совершенство; но что же делать, что я дурная? Этого бы не было, если б я не была дурная. Так пускай я буду
какая есть, но не буду притворяться. Что мне зa
дело до Анны Павловны! Пускай
они живут
как хотят, и я
как хочу. Я не могу быть другою… И всё это не то, не то!..
Для Константина народ был только главный участник в общем труде, и, несмотря на всё уважение и какую-то кровную любовь к мужику, всосанную
им,
как он сам говорил, вероятно с молоком бабы-кормилицы,
он,
как участник с
ним в общем
деле, иногда приходивший в восхищенье от силы, кротости, справедливости этих людей, очень часто, когда в общем
деле требовались другие качества, приходил в озлобление на народ за
его беспечность, неряшливость, пьянство, ложь.
Но Константину Левину скучно было сидеть и слушать
его, особенно потому, что
он знал, что без
него возят навоз на неразлешенное поле и навалят Бог знает
как, если не посмотреть; и резцы в плугах не завинтят, а поснимают и потом скажут, что плуги выдумка пустая и то ли
дело соха Андревна, и т. п.