Неточные совпадения
Вот и вздумал он поймать Ивана Петровича, и научи же он мещанинишку: „Поди, мол,
ты к лекарю, объясни, что
вот так и так, состою
на рекрутской очереди не по сущей справедливости, семейство большое: не будет ли отеческой милости?“ И прилагательным снабдили, да таким, знаете, все полуимперьялами, так, чтоб у лекаря нутро разгорелось, а за оградой и свидетели, и все как следует устроено: погиб Иван Петрович, да и все тут.
«Нет, говорит,
тебе пощады! сам, говорит, не пощадил невинность, так клади теперича голову
на плаху!»
Вот я и так и сяк — не проймешь его, сударь, ничем!
— Так-с, без этого нельзя-с.
Вот и я тоже туда еду; бородушек этих, знаете, всех к рукам приберем! Руки у меня, как изволите видеть, цепкие, а и в писании сказано: овцы без пастыря — толку не будет. А я вам истинно доложу, что тем эти бороды мне любезны, что с ними можно просто, без церемоний… Позвал он
тебя, например,
на обед: ну, надоела борода — и вон ступай.
Ощутил лесной зверь, что у него
на лбу будто зубы прорезываются. Взял письма, прочитал — там всякие такие неудобные подробности изображаются. Глупая была баба! Мало ей того, чтоб грех сотворить, — нет, возьмет да
на другой день все это опишет: «Помнишь ли, мол, миленький, как
ты сел
вот так, а я села
вот этак, а потом
ты взял меня за руку, а я, дескать, хотела ее отнять, ну, а
ты»… и пошла, и пошла! да страницы четыре мелко-намелко испишет, и все не то чтоб дело какое-нибудь, а так, пустяки одни.
— Так
вот мы каковы! — говорил Техоцкий, охорашиваясь перед куском зеркала, висевшим
на стене убогой комнаты, которую он занимал в доме провинцияльной секретарши Оболдуевой, — в нас, брат, княжны влюбляются!.. А ведь она… того! — продолжал он, приглаживая начатки усов, к которым все канцелярские чувствуют вообще некоторую слабость, — бабенка-то она хоть куда! И какие, брат, у нее ручки… прелесть! так
вот тебя и манит, так и подмывает!
—
Ты мне
вот и платьишка-то порядочного сделать не можешь! — говорит жена, — а тоже
на гулянье идет!
— Ах
ты господи!.. есть же
на свете счастливцы!
вот, например, графы и князья: они никаких этих Прошек не знают!
Ну, я
на него смотрю, что он ровно как обеспамятел:"
Ты что ж, мол, говорю, дерешься, хозяин? драться, говорю, не велено!"Ну, он и поприутих, лег опять в карандас да и говорит:
вот, говорит, ужо вам будет, разбойники этакие, как чугунку здесь поведут!
— Так я, сударь, и пожелал; только что ж Кузьма-то Акимыч, узнавши об этом, удумал? Приехал он ноне по зиме ко мне:"
Ты, говорит, делить нас захотел, так я, говорит,
тебе этого не позволяю, потому как я у графа первый человек! А как
ты, мол, не дай бог, кончишься, так
на твоем месте хозяйствовать мне, а не Ивану, потому как он малоумный!"Так
вот, сударь, каки ноне порядки!
Живновский. Тут, батюшка, толку не будет! То есть, коли хотите, он и будет, толк-от, только не ваш-с, а собственный ихний-с!.. Однако вы
вот упомянули о каком-то «якобы избитии» — позвольте полюбопытствовать! я, знаете, с молодых лет горячность имею, так мне такие истории… знаете ли, что я вам скажу? как посмотришь иной раз
на этакого гнусного штафирку, как он с камешка
на камешок пробирается, да боится даже кошку задеть, так даже кровь в
тебе кипит: такая это отвратительная картина!
Малявка. Только прихожу я это
на стан, а барии в ту пору и зачал мне говорить: «Семенушка, говорит, коровника у
тебя моей супружнице оченно понравилась, так
вот, говорит,
тебе целковый, будто
на пенное; приводи, говорит, коровушку завтра
на стан…»
Ты посуди сам: ведь я у них без малого целый месяц всем как есть продовольствуюсь: и обед, и чай, и ужин — все от них; намеднись
вот на жилетку подарили, а меня угоразди нелегкая ее щами залить; к свадьбе тоже все приготовили и сукна купили — не продавать же.
На той неделе и то Вера Панкратьевна, старуха-то, говорит: «
Ты у меня смотри, Александра Александрыч,
на попятный не вздумай; я, говорит, такой счет в правленье представлю, что угоришь!»
Вот оно и выходит, что теперича все одно: женись — от начальства
на тебя злоба, из службы, пожалуй, выгонят; не женись — в долгу неоплатном будешь, кажный обед из
тебя тремя обедами выйдет, да чего и во сне-то не видал, пожалуй, в счет понапишут.
И ведь все-то он этак! Там ошибка какая ни
на есть выдет: справка неполна, или законов нет приличных — ругают
тебя, ругают, — кажется, и жизни не рад; а он туда же, в отделение из присутствия выдет да тоже начнет
тебе надоедать: «
Вот, говорит, всё-то вы меня под неприятности подводите». Даже тошно смотреть
на него. А станешь ему, с досады, говорить: что же, мол, вы сами-то, Яков Астафьич, не смотрите? — «Да где уж мне! — говорит, — я, говорит, человек старый, слабый!»
Вот и поди с ним!
Намеднись к откупщику посылал, чтоб, по крайности, хошь ведро водки отпустил, так куда
тебе: «У нас, говорит, до правленья и касательства никакого нет, а
вот, говорит, разве бутылку пива
на бедность»…
Дернов. То-то
вот и есть, что наш брат хам уж от природы таков: сперва над ним глумятся, а потом, как выдет
на ровную-то дорогу, ну и норовит все
на других выместить. Я, говорит, плясал, ну, пляши же теперь
ты, а мы, мол,
вот посидим, да поглядим, да рюмочку выкушаем, покедова
ты там штуки разные выкидывать будешь.
Бобров. Нельзя было — дела; дела — это уж важнее всего; я и то уж от начальства выговор получил; давеча секретарь говорит: «У
тебя, говорит,
на уме только панталоны, так
ты у меня смотри».
Вот какую кучу переписать задал.
Марья Гавриловна. Это
ты не глупо вздумал. В разговоре-то вы все так, а
вот как
на дело пойдет, так и нет вас. (Вздыхает.) Да что ж
ты, в самом деле, сказать-то мне хотел?
Рыбушкин. Увести! меня увести! Сашка! смотри
на него! (Указывая
на Боброва.) Это
ты знаешь ли кто? не знаешь? Ну, так это тот самый титулярный советник… то есть, для всех он писец, а для Машки титулярный советник. Не связывайся
ты, Сашка, с нею…
ты на меня посмотри:
вот я гуляю, и
ты тоже гуляй. (Поет.) Во-о-озле речки…
Рыбушкин (почти засыпает). Ну да… дда! и убью! ну что ж, и убью! У меня, брат Сашка, в желудке жаба, а в сердце рана… и все от него… от этого титулярного советника… так
вот и сосет, так и сосет… А
ты на нее не смотри… чаще бей… чтоб помнила, каков муж есть… а мне… из службы меня выгнали… а я, ваше высоко… ваше высокопревосходительство… ишь длинный какой — ей-богу, не виноват… это она все… все Палашка!.. ведьма
ты! ч-ч-ч-е-орт! (Засыпает; Дернов уводит его.)
Вместо того чтобы встать пораньше да
на базар сходить, а она до сих пор в постели валяется! я, говорит, не кухарка
тебе далась,
вот и разговаривай с ней.
Дернов. А то
на простой! Эх
ты! тут тысячами пахнет, а он об шести гривенниках разговаривает. Шаромыжники вы все!
Ты на него посмотри;
вот он намеднись приходит, дела не видит, а уж сторублевую в руку сует — посули только, да будь ласков. Ах, кажется, кабы только не связался я с
тобой! А
ты норовишь дело-то за две головы сахару сладить. А хочешь, не будет по-твоему?
Дернов. То-то кровать! Подарил кровать, да и кричит, что ему
вот месяц с неба сыми да
на блюде подай. Все вы, здешние колотырники [42], только кляузы бы да ябеды вам сочинять… голь непокрытая! А
ты затеял дело, так и веди его делом, широкой, то есть, рукой.
Марья Гавриловна. А
ты не храбрись! больно я
тебя боюсь.
Ты думаешь, что муж, так и управы
на тебя нет… держи карман!
Вот я к Петру Петровичу пойду, да и расскажу ему, как
ты над женой-то озорничаешь! Ишь
ты! бока ему отломаю! Так он и будет
тебе стоять, пока
ты ломать-то их ему будешь!
А то
вот не хочешь ли
на мели посидеть, или совсем затонуть; или
вот рабочие у
тебя с барок поубегут — ну, и плати за всё втридорога.
Ижбурдин. Какие они, батюшка, товарищи?
Вот выпить, в три листа сыграть — это они точно товарищи, а помочь в коммерческом деле — это, выходит, особь статья. По той причине, что им же выгоднее, коли я опоздаю ко времени, а как совсем затону — и того лучше. Выходит, что коммерция, что война — это сюжет один и тот же. Тут всякий не то чтоб помочь, а пуще норовит как ни
на есть
тебя погубить, чтоб ему просторнее было. (Вздыхает.)
Ижбурдин. А как бы вам объяснить, ваше благородие? Называют это и мошенничеством, называют и просто расчетом — как
на что кто глядит. Оно конечно,
вот как тонешь, хорошо, как бы кто
тебе помог, а как с другого пункта
на дело посмотришь, так ведь не всякому же тонуть приходится. Иной двадцать лет плавает, и все ему благополучно сходит: так ему-то за что ж тут терять? Это ведь дело не взаимное-с.
Палахвостов. Ладно;
вот тебе черти-то
на том свете язык-от вытянут!
Да с тех-то пор и идет у них дебош: то женский пол соберет, в горнице натопит, да в чем есть и безобразничает, или зазовет к себе приказного какого ни
на есть ледящего: «
Вот, говорит,
тебе сто рублев, дозволь, мол, только себя выпороть!» Намеднись один пьянчужка и согласился, да только что они его, сударь, выпустили, он стал в воротах, да и кричит караул.
Так неужто ж эки-то сорванцы лучше нас, стариков! (К Сокурову.) Так-то
вот и
ты, паренек, коли будешь родительским благословением брезговать, пойдет
на ветер все твое достояние.
Не оттого чтобы меньше
на этот счет от начальства вольготности для нас было —
на это пожаловаться грех, а так, знать, больше свой же брат,
вот этакой-то проходимец кургузый, норовит
тебя на весь народ обхаять.
— А я еще утрось из дому убег, будто в ряды, да
вот и не бывал с тех самых пор… то есть с утра с раннего, — прибавил он, и вдруг, к величайшему моему изумлению, пискливым дискантом запел: — "
На заре
ты ее не буди…"[48]
Добрый начальник Сергей Александрыч велел выдать всем чиновникам пособие из «остаточков»
на праздник — и
вот является у
тебя на столе румяный кулич и рядом с ним красуется добрая четверть телятины.
Вот-с, и приехали мы
на место, и говорю я ему, что ведь эти дела надо, Михайло Трофимыч, с осторожностью делать; не кричи, ваше благородие, а
ты полегоньку, да с терпеньем.
—
Вот, дружище, даже поврать не дадут —
вот что значит совесть-то налицо! У меня, душа моя, просто; я живу патриархом; у меня всякий может говорить все, что
на язык взбредет… Анна Ивановна! потчуй же гостя, сударыня! Да
ты к нам погостить, что ли?
— Нет, — начал он снова, — тут что-нибудь да есть такое, какая-нибудь да вкралась тут опечатка, что нет
вот да и нет
тебе места
на свете!
— Ah, c'est toi, monstre! — говорит она, увидев меня, — viens donc, viens que je te tue!.. [А, это
ты, изверг, подойди, подойди-ка, я
тебя убью!.. (франц.)] Поверите ли, насилу даже урезонить мог — так и бросается! И вся эта тревога оттого только, что я
на каком-то бале позволил себе сказать несколько любезных слов Каролине!
Вот это так женщина! А! Николай Иваныч! ведь в Крутогорске таких не найдешь, сознайтесь?
Однако
вот я в тюрьме, да и то, видишь, еще мало, потому, говорят, у
тебя на душе убивство!
— Мне не то обидно, — говорил он почти шепотом, — что меня ушлют — мир везде велик, стало быть, и здесь и в другом месте, везде жить можно — а то
вот, что всяк
тебя убийцей зовет, всяк пальцем
на тебя указывает! Другой, сударь, сызмальства вор, всю жизнь по чужим карманам лазил, а и тот норовит в глаза
тебе наплевать: я, дескать, только вор, а
ты убийца!..
—
Вот он самый, — продолжал Яков Петрович, — до этой истории был в обществе принят! в собранье
на балах танцевал!.. взойди
ты ему в душу-то!
— А вор, батюшка, говорит: и знать не знаю, ведать не ведаю; это, говорит, он сам коровушку-то свел да
на меня, мол, брешет-ну! Я ему говорю: Тимофей, мол, Саввич, бога, мол,
ты не боишься, когда я коровушку свел? А становой-ет, ваше благородие, заместо того-то, чтобы меня, знашь, слушать, поглядел только
на меня да головой словно замотал."Нет, говорит, как посмотрю я
на тебя, так точно, что
ты корову-то украл!"
Вот и сижу с этих пор в остроге. А
на что бы я ее украл? Не видал я, что ли, коровы-то!
И, главное, ведь
вот что обидно: они
тебя, можно сказать, жизни лишают, а
ты, вишь, и глазом моргнуть не моги — ни-ни, смотри весело, чтоб у
тебя и улыбочка
на губах была, и приветливость в глазах играла, и закуска
на столе стояла: неровно господину частному выпить пожелается. Вошел он.
Выложил он мне тут же тысячу серебряных рублей, однако и те частный взял:"
Ты, говорит, пожалуй, с деньгами-то здесь останешься, да опять смуту заводить станешь, а
вот, говорит,
тебе на дорогу двадцать целковеньких, ступай восвояси".
Или
вот опять ветер гудёт; стоишь в лесу, наверху гул и треск, дождик льет, буря вершины ломит, а внизу тихо, ни один сучок не шелохнется, ни одна капля дождя
на тебя не падет… ну, и почудишься тут божьему строению!
И как все оно чудно от бога устроено,
на благость и пользу, можно сказать, человеку. Как бы, кажется, в таких лесах ходить не заблудиться! Так нет, везде
тебе дорога указана, только понимать ее умей.
Вот хошь бы корка
на дереве: к ночи она крепче и толще, к полдню [74] тоньше и мягче; сучья тоже к ночи короче, беднее, к полудню длиннее и пушистей. Везде, стало быть, указ для
тебя есть.
— А это, мол, кимвалы. И в писании сказано, что царь Давид в кимвалы играл… Да
ты, мол, теперича не ломайся, а
вот хочешь ли я
тебе штуку покажу? Такая, отче святой, штука, что и
на ярмонке за деньги не увидишь.
Да
ты вот только то позабыл, что
ты или я, мы, слова нет, душу спасти хотим: мы с
тобой век-от изжили, нам, примерно, суета уж
на ум нейдет.
— Это
ты говоришь"за грехи", а я
тебе сказываю, что грех тут особь статья. Да и надобно ж это дело порешить чем-нибудь. Я
вот сызмальства будто все эти каверзы терпела: и в монастырях бывала, и в пустынях жила, так всего насмотрелась, и знашь ли, как
на сердце-то у меня нагорело… Словно кора, право так!
И
вот тебе моя последняя заповедь: хочешь за нас стоять — живи с нами; не хочешь — волен идти
на все четыре стороны; мы нудить никого не можем.
— Так-то так… ну, и пущай к нам в побывку ездит: это точно, что худого тут нет. Только оставаться ему здесь не след, и
вот тебе мое последнее слово, что не бывать этому, какова я
на этом месте жива состою.