Неточные совпадения
—
И сама понять не могу, что у него за глаза такие, — рассуждала она иногда сама с собою, — взглянет —
ну, словно вот петлю закидывает. Так вот
и поливает ядом, так
и подманивает!
— Этакие-то, любезный, еще дольше живут!
и нас всех переживет! Кашляет да кашляет — что ему, жеребцу долговязому, делается!
Ну, да там посмотрим. Ступай теперь: мне нужно распоряжение сделать.
— Только не про меня — так, что ли, хочешь сказать? Да, дружище, деньжищ у нее — целая прорва, а для меня пятака медного жаль!
И ведь всегда-то она меня, ведьма, ненавидела! За что?
Ну, да теперь, брат, шалишь! с меня взятки-то гладки, я
и за горло возьму! Выгнать меня вздумает — не пойду! Есть не даст — сам возьму! Я, брат, отечеству послужил — теперь мне всякий помочь обязан! Одного боюсь: табаку не будет давать — скверность!
— Подарить, отчего не подарить! А
ну, как она, маменька-то ваша,
и бурмистру запретит?
—
Ну, тогда я уж совсем мат; только одна роскошь у меня
и осталась от прежнего великолепия — это табак! Я, брат, как при деньгах был, в день по четвертке Жукова выкуривал!
—
Ну нет — это, брат, аттбнде! — я бы тебя главнокомандующим надо всеми имениями сделал! Да, друг, накормил, обогрел ты служивого — спасибо тебе! Кабы не ты, понтировал бы я теперь пешедралом до дома предков моих!
И вольную бы тебе сейчас в зубы,
и все бы перед тобой мои сокровища открыл — пей, ешь
и веселись! А ты как обо мне полагал, дружище?
Спа-си, Го-о-споди, люди твоя! — запевает он вполголоса, вынимая посудину из холщовой сумки, прикрепленной сбоку кибитки,
и прикладывая ко рту горлышко, —
ну вот, теперь ладно! тепло сделалось!
— Много не много, а попробуй попонтируй-ко по столбовой!
Ну, да вперед-то идти все-таки нешту было: жертвуют, обедами кормят, вина вволю. А вот как назад идти — чествовать-то уж
и перестали!
— Ни чаю, ни табаку, ни водки — это ты верно сказал. Говорят, она нынче в дураки играть любить стала — вот разве это?
Ну, позовет играть
и напоит чайком. А уж насчет прочего — ау, брат!
—
Ну, брат казначей, ты уж
и расплачивайся за меня, а я пойду на сеновал с Храповицким поговорить!
—
Ну, уж там как хочешь разумей, а только истинная это правда, что такое «слово» есть. А то еще один человек сказывал: возьми, говорит, живую лягушку
и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка; вот эту косточку ты возьми,
и покуда она у тебя в кармане — что хочешь у любой бабы проси, ни в чем тебе отказу не будет.
— Вот видишь, ты
и молчишь, — продолжала Арина Петровна, — стало быть, сам чувствуешь, что блохи за тобой есть.
Ну, да уж Бог с тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит, а я… ах, как давно я тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать, как в могилке лежать будет, вспомните — да поздно уж будет!
— Умирать, мой друг, всем придется! — сентенциозно произнесла Арина Петровна, — не черные это мысли, а самые, можно сказать… божественные! Хирею я, детушки, ах, как хирею! Ничего-то во мне прежнего не осталось — слабость да хворость одна! Даже девки-поганки заметили это —
и в ус мне не дуют! Я слово — они два! я слово — они десять! Одну только угрозу
и имею на них, что молодым господам, дескать, пожалуюсь!
Ну, иногда
и попритихнут!
И ну-тко, при таких-то средствах, какую махину выстроила!
— Да замолчи, Христа ради… недобрый ты сын! (Арина Петровна понимала, что имела право сказать «негодяй», но, ради радостного свидания, воздержалась.)
Ну, ежели вы отказываетесь, то приходится мне уж собственным судом его судить.
И вот какое мое решение будет: попробую
и еще раз добром с ним поступить: отделю ему папенькину вологодскую деревнюшку, велю там флигелечек небольшой поставить —
и пусть себе живет, вроде как убогого, на прокормлении у крестьян!
— Маменька! — воскликнул он, — вы больше, чем великодушны! Вы видите перед собой поступок…
ну, самый низкий, черный поступок…
и вдруг все забыто, все прощено! Веллли-ко-лепно. Но извините меня… боюсь я, голубушка, за вас! Как хотите меня судите, а на вашем месте… я бы так не поступил!
—
Ну нет, это дудки!
И на порог к себе его не пущу! Не только хлеба — воды ему, постылому, не вышлю!
И люди меня за это не осудят,
и Бог не накажет. На-тко! дом прожил, имение прожил — да разве я крепостная его, чтобы всю жизнь на него одного припасать? Чай, у меня
и другие дети есть!
Если б Арина Петровна слышала этот диалог, наверно, она не воздержалась бы, чтоб не сказать:
ну, затарантила таранта! Но Степка-балбес именно тем
и счастлив был, что слух его, так сказать, не задерживал посторонних речей. Иудушка мог говорить сколько угодно
и быть вполне уверенным, что ни одно его слово не достигнет по назначению.
А другой бы промотал —
ну,
и не погневайся, батюшка!
— А ежели ты чем недоволен был — кушанья, может быть, недостало, или из белья там, — разве не мог ты матери откровенно объяснить? Маменька, мол, душенька, прикажите печеночки или там ватрушечки изготовить — неужто мать в куске-то отказала бы тебе? Или вот хоть бы
и винца —
ну, захотелось тебе винца,
ну,
и Христос с тобой! Рюмка, две рюмки — неужто матери жалко? А то на-тко: у раба попросить не стыдно, а матери слово молвить тяжело!
— Нет, ты не смейся, мой друг! Это дело так серьезно, так серьезно, что разве уж Господь им разуму прибавит —
ну, тогда… Скажу хоть бы про себя: ведь
и я не огрызок; как-никак, а
и меня пристроить ведь надобно. Как тут поступить? Ведь мы какое воспитание-то получили? Потанцевать да попеть да гостей принять — что я без поганок-то без своих делать буду? Ни я подать, ни принять, ни сготовить для себя — ничего ведь я, мой друг, не могу!
—
Ну, не маленькие,
и сами об себе помыслите! А я… удалюсь я с Аннушкиными сиротками к чудотворцу
и заживу у него под крылышком! Может быть,
и из них у которой-нибудь явится желание Богу послужить, так тут
и Хотьков рукой подать! Куплю себе домичек, огородец вскопаю; капустки, картофельцу — всего у меня довольно будет!
— Нет, вы скажите, что, по-вашему, делать мне нужно? Не «вообще», а прямо… Климат, что ли, я для вас переменить должен? Вот в Головлеве: нужен был дождик —
и был дождик; не нужно дождя —
и нет его!
Ну,
и растет там все… А у нас все напротив! вот посмотрим, как-то вы станете разговаривать, как есть нечего будет!
— А то
и вижу, что вы меня за дурака считаете!
Ну,
и положим, что я дурак,
и пусть буду дурак! зачем же приходите к дураку?
и не приходите!
и не беспокойтесь!
— Положим, что насчет недвижимости… Это точно, что в теперешнем твоем положении нечего
и думать, чтобы распоряжения делать… Порфирий — законный наследник,
ну пускай ему недвижимость
и достается… А движимость, а капитал как? — решилась прямо объясниться Арина Петровна.
— Никак я вас не понимаю… Вы на весь свет меня дураком прославили —
ну,
и дурак я!
И пусть буду дурак! Смотрите, какие штуки-фигуры придумали — капитал им из рук в руки передай! А сам что? — в монастырь, что ли, прикажете мне спасаться идти да оттуда глядеть, как вы моим капиталом распоряжаться будете?
И он с тою же пленительностью представил из себя «молодца», то есть выпрямился, отставил одну ногу, выпятил грудь
и откинул назад голову. Все улыбнулись, но кисло как-то, словно всякий говорил себе:
ну, пошел теперь паук паутину ткать!
—
Ну, вот как хорошо! Ничего, мой друг! не огорчайтесь! может быть,
и отдышится! Мы-то здесь об нем сокрушаемся да на создателя ропщем, а он, может быть, сидит себе тихохонько на постельке да Бога за исцеленье благодарит!
—
Ну, брат, вставай! Бог милости прислал! — сказал он, садясь в кресло, таким радостным тоном, словно
и в самом деле «милость» у него в кармане была.
— Ах, брат, брат! какая ты бяка сделался! — продолжал подшучивать по-родственному Иудушка. — А ты возьми да
и прибодрись! Встань да
и побеги! Труском-труском — пусть-ка, мол, маменька полюбуются, какими мы молодцами стали! Фу-ты! ну-ты!
— Ах, как болезнь-то, однако, тебя испортила! Даже характер в тебе —
и тот какой-то строптивый стал! Уйди да уйди —
ну как я уйду! Вот тебе испить захочется — я водички подам; вон лампадка не в исправности — я
и лампадочку поправлю, маслица деревянненького подолью. Ты полежишь, я посижу; тихо да смирно —
и не увидим, как время пройдет!
—
Ну, перестань же, перестань! Вот я Богу помолюсь: может быть, ты
и попокойнее будешь…
Ну,
и капитал у тебя… я ведь, брат, ничего не знаю.
— Не сделал?
ну,
и тем лучше, мой друг! По закону — оно даже справедливее. Ведь не чужим, а своим же присным достанется. Я вот на чту уж хил — одной ногой в могиле стою! а все-таки думаю: зачем же мне распоряжение делать, коль скоро закон за меня распорядиться может.
И ведь как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз… закон!
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить! Вот я так тебя люблю!
И детям всегда говорю: хоть брат Павел
и виноват передо мной, а я его все-таки люблю! Так ты, значит, не делал распоряжений —
и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что
и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один…
ну да уж я поприсмотрю… А? что? надоел я тебе?
Ну,
ну, так
и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
— Прощай, друг! не беспокойся! Почивай себе хорошохонько — может,
и даст Бог! А мы с маменькой потолкуем да поговорим — может быть, что
и попридумаем! Я, брат, постненького себе к обеду изготовить просил… рыбки солененькой, да грибков, да капустки — так ты уж меня извини! Что? или опять надоел? Ах, брат, брат!.. ну-ну, уйду, уйду! Главное, мой друг, не тревожься, не волнуй себя — спи себе да почивай! Хрр… хрр… — шутливо поддразнил он в заключение, решаясь наконец уйти.
— Ничего. Я ему говорю: это не дело, папенька, у дверей подслушивать; пожалуй, недолго
и нос вам расквасить! А он: ну-ну! ничего, ничего! я, брат, яко тать в нощи!
— Ничего… Только целый день плевался
и все словно про себя говорил: шельмы!
Ну, мы, разумеется, на свой счет не приняли. А ведь он, бабушка, вас боится!
— Мы, бабушка, целый день всё об наследствах говорим. Он все рассказывает, как прежде, еще до дедушки было… даже Горюшкино, бабушка, помнит. Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было — нам бы Горюшкино-то принадлежало!
И дети-то, говорит, бог знает от кого —
ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим, а у себя
и бревна не замечаем… так-то, брат!
— Кажется, было что-то, да не разобрал… Очень уж, бабушка, плотно отец дверь захлопнул. Жужжит —
и только. А потом дядя вдруг как крикнет: «у-уй-дди!»
Ну, я поскорей-поскорей, да
и сюда!
—
Ну уж, ешь, ешь… Богослов!
и суп, чай, давно простыл! — говорит она
и, чтобы переменить разговор, обращается к отцу благочинному: — С рожью-то, батюшка, убрались?
—
Ну, теперь присядемте на минутку, да
и в путь! — сказала она, направляясь в гостиную.
— Тарантас — мой! — крикнула она таким болезненным криком, что всем сделалось
и неловко
и совестно. — Мой! мой! мой тарантас! Я его… у меня доказательства… свидетели есть! А ты… а тебя…
ну, да уж подожду… посмотрю, что дальше от тебя будет! Дети! долго ли?
Напротив того, узнав об этом, она тотчас же поехала в Головлево
и, не успев еще вылезти из экипажа, с каким-то ребяческим нетерпением кричала Иудушке: «А ну-ка,
ну, старый греховодник! кажи мне, кажи свою кралю!» Целый этот день она провела в полном удовольствии, потому что Евпраксеюшка сама служила ей за обедом, сама постелила для нее постель после обеда, а вечером она играла с Иудушкой
и его кралей в дураки.
—
Ну, вот за это спасибо!
И Бог тебя, милый дружок, будет любить за то, что мать на старости лет покоишь да холишь. По крайности, приеду ужо в Погорелку — не скучно будет. Всегда я икорку любила, — вот
и теперь, по милости твоей полакомлюсь!
— А как был горд! Фу-ты! Ну-ты!
И то нехорошо,
и другое неладно! Цари на поклон к нему ездили, принцы в передней дежурили! Ан Бог-то взял, да в одну минуту все его мечтания ниспроверг!
—
Ну,
и десятский в этакую пору с подводой не нарядит!
— Как знать, милый друг маменька! А вдруг полки идут! Может быть, война или возмущение — чтоб были полки в срок на местах! Вон, намеднись, становой сказывал мне, Наполеон III помер, — наверное, теперь французы куролесить начнут! Натурально, наши сейчас вперед —
ну,
и давай, мужичок, подводку! Да в стыть, да в метель, да в бездорожицу — ни на что не посмотрят: поезжай, мужичок, коли начальство велит! А нас с вами покамест еще поберегут, с подводой не выгонят!