Неточные совпадения
—
Вот и для сирот денежки прикапливаю,
а что они прокормлением да уходом стоят — ничего уж с них не беру! За мою хлеб-соль, видно, Бог мне заплатит!
— Глуп-глуп,
а смотри, как исподтишка мать козыряет! «В чем
и прошу чувствительнейше принять уверение…», милости просим!
Вот я тебе покажу, что значит «чувствительнейше принимать уверение»! Выброшу тебе кусок, как Степке-балбесу —
вот ты
и узнаешь тогда, как я понимаю твои «уверения»!
Горничные ходили на цыпочках; ключница Акулина совалась, как помешанная: назначено было после обеда варенье варить,
и вот пришло время, ягоды вычищены, готовы,
а от барыни ни приказу, ни отказу нет; садовник Матвей пришел было с вопросом, не пора ли персики обирать, но в девичьей так на него цыкнули, что он немедленно отретировался.
Смотрит он исподлобья, угрюмо, но эта угрюмость не выражает внутреннего недовольства,
а есть следствие какого-то смутного беспокойства, что вот-вот еще минута,
и он, как червяк, подохнет с голоду.
—
А вот маменьке вашей так
и тут барышок вышел. Из нашей вотчины больше половины ратников домой не вернулось, так за каждого, сказывают, зачетную рекрутскую квитанцию нынче выдать велят. Ан она, квитанция-то, в казне с лишком четыреста стоит.
— Будут.
Вот я так ни при чем останусь — это верно! Да, вылетел, брат, я в трубу!
А братья будут богаты, особливо Кровопивушка. Этот без мыла в душу влезет.
А впрочем, он ее, старую ведьму, со временем порешит; он
и именье
и капитал из нее высосет — я на эти дела провидец!
Вот Павел-брат — тот душа-человек! он мне табаку потихоньку пришлет —
вот увидишь! Как приеду в Головлево — сейчас ему цидулу: так
и так, брат любезный, — успокой! Э-э-эх, эхма!
вот кабы я богат был!
— Эхма! — говорит он, — уж
и укачало тебя! на боковую просишься! Разжирел ты, брат, на чаях да на харчах-то трактирных!
А у меня так
и сна нет! нет у меня сна — да
и шабаш! Чту бы теперь, однако ж, какую бы штукенцию предпринять! Разве
вот от плода сего виноградного…
— Важно! — говорит он, — сперва выпили,
а теперь трубочки покурим! Не даст, ведьма, мне табаку, не даст — это он верно сказал. Есть-то даст ли? Объедки, чай, какие-нибудь со стола посылать будет! Эхма! были
и у нас денежки —
и нет их! Был человек —
и нет его! Так-то
вот и все на сем свете! сегодня ты
и сыт
и пьян, живешь в свое удовольствие, трубочку покуриваешь…
— Много не много,
а попробуй попонтируй-ко по столбовой! Ну, да вперед-то идти все-таки нешту было: жертвуют, обедами кормят, вина вволю.
А вот как назад идти — чествовать-то уж
и перестали!
— Ни чаю, ни табаку, ни водки — это ты верно сказал. Говорят, она нынче в дураки играть любить стала —
вот разве это? Ну, позовет играть
и напоит чайком.
А уж насчет прочего — ау, брат!
— Ну, уж там как хочешь разумей,
а только истинная это правда, что такое «слово» есть.
А то еще один человек сказывал: возьми, говорит, живую лягушку
и положи ее в глухую полночь в муравейник; к утру муравьи ее всю объедят, останется одна косточка;
вот эту косточку ты возьми,
и покуда она у тебя в кармане — что хочешь у любой бабы проси, ни в чем тебе отказу не будет.
— Покуда — живи! — сказала она, —
вот тебе угол в конторе, пить-есть будешь с моего стола,
а на прочее — не погневайся, голубчик! Разносолов у меня от роду не бывало,
а для тебя
и подавно заводить не стану.
Вот братья ужо приедут: какое положение они промежду себя для тебя присоветуют — так я с тобой
и поступлю. Сама на душу греха брать не хочу, как братья решат — так тому
и быть!
И вот теперь он с нетерпением ждал приезда братьев. Но при этом он совсем не думал о том, какое влияние будет иметь этот приезд на дальнейшую его судьбу (по-видимому, он решил, что об этом
и думать нечего),
а загадывал только, привезет ли ему брат Павел табаку
и сколько именно.
— Не даст!
А чего бы, кажется, жалеть! Дупель — птица вольная: ни кормить ее, ни смотреть за ней — сама на свой счет живет!
И дупель некупленный,
и баран некупленный —
а вот поди ж ты! знает, ведьма, что дупель вкуснее баранины, — ну
и не даст! Сгноит,
а не даст!
А на завтрак что заказано?
— Зачем мне тебя притеснять, друг мой, я мать тебе!
Вот Порфиша:
и приласкался
и пожалел — все как след доброму сыну сделал,
а ты
и на мать-то путем посмотреть не хочешь, все исподлобья да сбоку, словно она — не мать,
а ворог тебе! Не укуси, сделай милость!
—
Вот видишь, ты
и молчишь, — продолжала Арина Петровна, — стало быть, сам чувствуешь, что блохи за тобой есть. Ну, да уж Бог с тобой! Для радостного свидания, оставим этот разговор. Бог, мой друг, все видит,
а я… ах, как давно я тебя насквозь понимаю! Ах, детушки, детушки! вспомните мать, как в могилке лежать будет, вспомните — да поздно уж будет!
— Нет, ты погоди головой-то вертеть, — сказала она, — ты прежде выслушай! Каково мне было узнать, что он родительское-то благословение, словно обглоданную кость, в помойную яму выбросил? Каково мне было чувствовать, что я, с позволения сказать, ночей недосыпала, куска недоедала,
а он — на-тко! Словно
вот взял, купил на базаре бирюльку — не занадобилась,
и выкинул ее за окно! Это родительское-то благословение!
—
А вы, чай, думаете, даром состояние-то матери досталось! — продолжала Арина Петровна, — нет, друзья мои! даром-то
и прыщ на носу не вскочит: я после первой-то покупки в горячке шесть недель вылежала!
Вот теперь
и судите: каково мне видеть, что после таких-то, можно сказать, истязаний трудовые мои денежки, ни дай ни вынеси за что, в помойную яму выброшены!
— А-а-ах!
а что в Писании насчет терпенья-то сказано? В терпении, сказано, стяжите души ваши! в терпении —
вот как! Бог-то, вы думаете, не видит? Нет, он все видит, милый друг маменька! Мы, может быть,
и не подозреваем ничего, сидим
вот:
и так прикинем,
и этак примерим, —
а он там уж
и решил: дай, мол, пошлю я ей испытание! А-а-ах!
а я-то думал, что вы, маменька, паинька!
—
А кто виноват? кто над родительским благословением надругался? — сам виноват, сам именьице-то спустил!
А именьице-то какое было: кругленькое, превыгодное, пречудесное именьице!
Вот кабы ты повел себя скромненько да ладненько, ел бы ты
и говядинку
и телятинку,
а не то так
и соусцу бы приказал.
И всего было бы у тебя довольно:
и картофельцу,
и капустки,
и горошку… Так ли, брат, я говорю?
— Теперь, брат, мне надолго станет! — сказал он, — табак у нас есть, чаем
и сахаром мы обеспечены, только вина недоставало — захотим,
и вино будет! Впрочем, покуда еще придержусь — времени теперь нет, на погреб бежать надо! Не присмотри крошечку — мигом растащат!
А видела, брат, она меня, видела, ведьма, как я однажды около застольной по стенке пробирался. Стоит это у окна, смотрит, чай, на меня да думает: то-то я огурцов не досчитываюсь, — ан
вот оно что!
Вон
и еще облако подальше:
и давеча оно громадным косматым комом висело над соседней деревней Нагловкой
и, казалось, угрожало задушить ее —
и теперь тем же косматым комом на том же месте висит,
а лапы книзу протянуло, словно вот-вот спрыгнуть хочет.
Несколько раз просил он через бурмистра, чтоб прислали ему сапоги
и полушубок, но получил ответ, что сапогов для него не припасено,
а вот наступят заморозки, то будут ему выданы валенки.
—
А ежели ты чем недоволен был — кушанья, может быть, недостало, или из белья там, — разве не мог ты матери откровенно объяснить? Маменька, мол, душенька, прикажите печеночки или там ватрушечки изготовить — неужто мать в куске-то отказала бы тебе? Или
вот хоть бы
и винца — ну, захотелось тебе винца, ну,
и Христос с тобой! Рюмка, две рюмки — неужто матери жалко?
А то на-тко: у раба попросить не стыдно,
а матери слово молвить тяжело!
— Не знаю, милая, не знаю.
Вот даже насчет себя не знаю. Сегодня — здесь,
а завтра — уж
и не знаю где… Может быть, Бог приведет где-нибудь в сарайчике ночевать,
а может быть,
и у мужичка в избе!
Только что начал он руки на молитву заводить — смотрит, ан в самом кумполе свет,
и голубь на него смотрит!»
Вот с этих пор я себе
и положила: какова пора ни мера,
а конец жизни у Сергия-троицы пожить!
— Нет, вы скажите, что, по-вашему, делать мне нужно? Не «вообще»,
а прямо… Климат, что ли, я для вас переменить должен?
Вот в Головлеве: нужен был дождик —
и был дождик; не нужно дождя —
и нет его! Ну,
и растет там все…
А у нас все напротив!
вот посмотрим, как-то вы станете разговаривать, как есть нечего будет!
— Так вы тбк
и говорите, что Божья воля!
А то «вообще» —
вот какое объяснение нашли!
—
А такое время, что вы
вот газет не читаете,
а я читаю. Нынче адвокаты везде пошли —
вот и понимайте. Узнает адвокат, что у тебя собственность есть —
и почнет кружить!
— Так
и будет кружить, как кружат. Или
вот Порфишка-кровопивец: наймет адвоката,
а тот
и будет тебе повестку за повесткой присылать!
— Оттого
и будет повестки присылать, что не бессудная. Кабы бессудная была,
и без повесток бы отняли,
а теперь с повестками. Вон у товарища моего, у Горлопятова, дядя умер,
а он возьми да сдуру
и прими после него наследство! Наследства-то оказался грош,
а долгов — на сто тысяч: векселя, да все фальшивые.
Вот и судят его третий год сряду: сперва дядино имение обрали,
а потом
и его собственное с аукциону продали!
Вот тебе
и собственность!
Павел Владимирыч вздрогнул, но молчал. Очень возможно, что при слове «капитал» он совсем не об инсинуациях Арины Петровны помышлял,
а просто ему подумалось:
вот и сентябрь на дворе, проценты получать надобно… шестьдесят семь тысяч шестьсот на пять помножить да на два потом разделить — сколько это будет?
— Да, маменька, великая это тайна — смерть! Не вйсте ни дня ни часа —
вот это какая тайна!
Вот он все планы планировал, думал, уж так высоко, так высоко стоит, что
и рукой до него не достанешь,
а Бог-то разом, в одно мгновение, все его мечтания опроверг. Теперь бы он, может,
и рад грешки свои поприкрыть — ан они уж в книге живота записаны значатся.
А из этой, маменька, книги, что там записано, не скоро выскоблишь!
— Желаю! от души брату желаю! Не любил он меня,
а я — желаю! Я всем добра желаю!
и ненавидящим
и обидящим — всем! Несправедлив он был ко мне —
вот Бог болезнь ему послал, не я,
а Бог!
А много он, маменька, страдает?
— Ну,
вот как хорошо! Ничего, мой друг! не огорчайтесь! может быть,
и отдышится! Мы-то здесь об нем сокрушаемся да на создателя ропщем,
а он, может быть, сидит себе тихохонько на постельке да Бога за исцеленье благодарит!
Павел Владимирыч наконец понял, что перед ним не тень,
а сам кровопивец во плоти. Он как-то вдруг съежился, как будто знобить его начало. Глаза Иудушки смотрели светло, по-родственному, но больной очень хорошо видел, что в этих глазах скрывается «петля», которая вот-вот сейчас выскочит
и захлестнет ему горло.
—
Вот ты меня бранишь,
а я за тебя Богу помолюсь. Я ведь знаю, что ты это не от себя,
а болезнь в тебе говорит. Я, брат, привык прощать — я всем прощаю.
Вот и сегодня — еду к тебе, встретился по дороге мужичок
и что-то сказал. Ну
и что ж!
и Христос с ним! он же свой язык осквернил!
А я… да не только я не рассердился,
а даже перекрестил его — право!
Вот и сегодня; еду к тебе
и говорю про себя: должно быть, у брата Павла капитал есть!
а впрочем, думаю, если
и есть у него капитал, так уж, наверное, он насчет его распоряжение сделал!
— Не сделал? ну,
и тем лучше, мой друг! По закону — оно даже справедливее. Ведь не чужим,
а своим же присным достанется. Я
вот на чту уж хил — одной ногой в могиле стою!
а все-таки думаю: зачем же мне распоряжение делать, коль скоро закон за меня распорядиться может.
И ведь как это хорошо, голубчик! Ни свары, ни зависти, ни кляуз… закон!
— Ну-ну-ну! успокойся! уйду! Знаю, что ты меня не любишь… стыдно, мой друг, очень стыдно родного брата не любить!
Вот я так тебя люблю!
И детям всегда говорю: хоть брат Павел
и виноват передо мной,
а я его все-таки люблю! Так ты, значит, не делал распоряжений —
и прекрасно, мой друг! Бывает, впрочем, иногда, что
и при жизни капитал растащат, особенно кто без родных, один… ну да уж я поприсмотрю…
А? что? надоел я тебе? Ну, ну, так
и быть, уйду! Дай только Богу помолюсь!
—
Вот и ты бы так отвечал, — с эполетами теперь был бы.
А ты, Володя, что с собой думаешь?
— Мы, бабушка, целый день всё об наследствах говорим. Он все рассказывает, как прежде, еще до дедушки было… даже Горюшкино, бабушка, помнит.
Вот, говорит, кабы у тетеньки Варвары Михайловны детей не было — нам бы Горюшкино-то принадлежало!
И дети-то, говорит, бог знает от кого — ну, да не нам других судить! У ближнего сучок в глазу видим,
а у себя
и бревна не замечаем… так-то, брат!
— Право, бабушка!
И всякий раз, как мы мимо Горюшкина едем, всякий-то раз он эту историю поднимает!
И бабушка Наталья Владимировна, говорит, из Горюшкина взята была — по всем бы правам ему в головлевском роде быть должно; ан папенька, покойник, за сестрою в приданое отдал!
А дыни, говорит, какие в Горюшкине росли! По двадцати фунтов весу —
вот какие дыни!
— Против всего нынче науки пошли. Против дождя — наука, против вёдра — наука. Прежде бывало попросту: придут да молебен отслужат —
и даст Бог. Вёдро нужно — вёдро Господь пошлет; дождя нужно —
и дождя у Бога не занимать стать. Всего у Бога довольно.
А с тех пор как по науке начали жить — словно
вот отрезало: все пошло безо времени. Сеять нужно — засуха, косить нужно — дождик!
—
А вот католики, — продолжает Иудушка, переставая есть, — так те хотя бессмертия души
и не отвергают, но, взамен того, говорят, будто бы душа не прямо в ад или в рай попадает,
а на некоторое время… в среднее какое-то место поступает.
—
И я про то же говорю. Коли захочет Бог — замерзнет человек, не захочет — жив останется. Опять
и про молитву надо сказать: есть молитва угодная
и есть молитва неугодная. Угодная достигает,
а неугодная — все равно, что она есть, что ее нет. Может, дяденькина-то молитва неугодная была —
вот она
и не достигла.
— То-то
вот и есть. Мы здесь мудрствуем да лукавим,
и так прикинем,
и этак примерим,
а Бог разом, в один момент, все наши планы-соображения в прах обратит. Вы, маменька, что-то хотели рассказать, что с вами в двадцать четвертом году было?
—
И то ем. Вишенки-то мне, признаться, теперь в редкость. Прежде, бывало, частенько-таки лакомливалась ими, ну
а теперь… Хороши у тебя в Головлеве вишни, сочные, крупные;
вот в Дубровине как ни старались разводить — всё несладки выходят. Да ты, Евпраксеюшка, французской-то водки клала в варенье?
— Министр не министр,
а могу Бога благодарить: не растранжирила,
а присовокупила.
Вот и теперь поедаю от трудов своих праведных: вишни-то в Головлеве ведь я развела!
— Нет, маменька,
и не от этого.
А было Божье благословение —
вот отчего. Я помню, однажды папенька из саду яблоко апорт принес, так все даже удивились: на тарелке нельзя было уместить.