Неточные совпадения
Не забудьте,
что я ничего не ищу, кроме «благих начинаний», а так как едва
ли сыщется в мире человек, в котором не притаилась бы хотя маленькая соринка этого добра, то понятно, какой перепутанный калейдоскоп должен представлять круг людей, в котором я обращаюсь.
Один (аристократ) говорит,
что хорошо бы обуздать мужика, другой (демократ) возражает,
что мужика обуздывать нечего, ибо он «предан», а
что следует
ли, нет
ли обуздать дворянское вольномыслие; третий (педагог), не соглашаясь ни с первым, ни со вторым, выражает такое мнение,
что ни дворян, ни мужиков обуздывать нет надобности, потому
что дворяне — опора, а мужики — почва, а следует обуздать «науку».
Когда кусочков наберется много, то из них образуется не картина и даже не собрание полезных материалов, а простая куча хламу, в которой едва
ли можно разобрать,
что куда принадлежит.
Я до такой степени привыкк ним,
что, право, не приходит даже на мысль вдумываться, в
чем собственно заключаются те тонкости, которыми один обуздательный проект отличается от другого такового ж. Спросите меня,
что либеральнее: обуздывать
ли человечество при помощи земских управ или при помощи особых о земских провинностях присутствий, — клянусь, я не найдусь даже ответить на этот вопрос.
Уж не начать
ли с того, на
что большинство современных «дельцов» смотрят именно как на ненужное и непрактичное?
Сообразите только, возможное
ли это дело! чтобы вопрос глубоко человеческий, вопрос, затрогивающий основные отношения человека к жизни и ее явлениям, мог хотя на одну минуту оставаться для человека безынтересным, а тем более мог бы помешать ему устроиваться на практике возможно выгодным для себя образом, — и вы сами, наверное, скажете,
что это вздор!
Как бы то ни было, но принцип обуздания продолжает стоять незыблемый, неисследованный. Он написан во всех азбуках, на всех фронтисписах, на всех лбах. Он до того незыблем,
что даже говорить о нем не всегда удобно. Не потому
ли, спрашивается, он так живуч, не потому
ли о нем неудобно говорить,
что около него ютятся и кормятся целые армии лгунов?
Меньшинство же (лгуны-фанатики) хотя и подвергает себя обузданию, наравне с массою простецов, но неизвестно еще, почему люди этого меньшинства так сильно верят в творческие свойства излюбленного ими принципа, потому
ли,
что он влечет их к себе своими внутренними свойствами, или потому,
что им известны только легчайшие формы его.
«
Что случилось? — в смущении спрашивает он себя, — не обрушился
ли мир? не прекратила
ли действие завещанная преданием общественная мудрость?» Но и мир, и общественная мудрость стоят неприкосновенные и нимало не тронутые тем,
что в их глазах гибнет простец, которого бросила жена, которому изменил друг, у которого сосед отнял поле.
Видя,
что исконные регуляторы его жизни поломаны, он не задается мыслью:
что ж это за регуляторы, которые ломаются при первом прикосновении к ним? не они
ли именно и измяли, и скомкали всю его жизнь? — но прямо и искренно чувствует себя несчастливым.
— Очень уж вы, сударь, просты! — утешали меня мои м — ские приятели. Но и это утешение действовало плохо. В первый раз в жизни мне показалось,
что едва
ли было бы не лучше, если б про меня говорили: «Вот молодец! налетел, ухватил за горло — и делу конец!»
— А крестьяне покудова проклажались, покудова
что… Да и засилья настоящего у мужиков нет: всё в рассрочку да в годы — жди тут! А Крестьян Иваныч — настоящий человек! вероятный! Он тебе вынул бумажник, отсчитал денежки — поезжай на все четыре стороны! Хошь — в Москве, хошь — в Питере, хошь — на теплых водах живи! Болотце-то вот, которое просто в придачу, задаром пошло, Крестьян Иваныч нынче высушил да засеял — такая
ли трава расчудесная пошла,
что теперича этому болотцу и цены по нашему месту нет!
— Да ты знаешь
ли, дура,
чем Сибирь пахнет! — возражает мужчина.
— Ну, конечно. А впрочем, коли по правде говорить:
что же такое Скачков? Ну, стоит
ли он того, чтоб его жалеть!
— Он-то! помилуйте! статочное
ли дело! Он уж с утра муху ловит! А ежели явится — так
что ж? Милости просим! Сейчас ему в руки бутыль, и дело с концом!
Что угодно — все подпишет!
— Наш хозяин гениальный! — говорит один из них, — не то
что просто умный, а поднимай выше! Знаешь
ли ты, какую он на днях штуку с братом с родным сыграл?
—
Что ж дальше? — спросит меня читатель. — Зачем написан рассказ? Будет
ли нравоучение?
Будет
ли нравоучение? Нет, его не будет, потому
что нравоучения вообще скучны и бесполезны. Вспомните пословицу: ученого учить — только портить, — и раз навсегда откажитесь от роли моралиста и проповедника. Иначе вы рискуете на первом же перекрестке услышать: «Дурак!»
— Или, говоря другими словами, вы находите меня, для первой и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но так как, во всяком случае, для вас должно быть совершенно индифферентно, одному
ли коротать время в трактирном заведении, в ожидании лошадей, или в компании, то надеюсь,
что вы не откажетесь напиться со мною чаю. У меня есть здесь дельце одно, и ручаюсь,
что вы проведете время не без пользы.
Одним словом, никогда не поступит так,
что потом и не разберешь, соглядатай
ли он или действительный вор и заговорщик.
— Ну, до этого-то еще далеко! Они объясняют это гораздо проще; во-первых, дробностью расчетов, а во-вторых, тем,
что из-за какого-нибудь гривенника не стоит хлопотать. Ведь при этой системе всякий старается сделать все,
что может, для увеличения чистой прибыли, следовательно, стоит
ли усчитывать человека в том,
что он одним-двумя фунтами травы накосил меньше, нежели другой.
Все это делало перспективу предстоявшего чаепития до того несоблазнительною,
что я уж подумывал, не улепетнуть
ли мне в более скромное убежище от либерально-полицейских разговоров моего случайного собеседника!
Я спрашивал себя не о том, какие последствия для Парначева может иметь эта галиматья, — для меня было вполне ясно,
что о последствиях тут не может быть и речи, — но в том, можно
ли жить в подобной обстановке, среди столь необыкновенных разговоров?
— Знаете
ли, однако ж,
что это до того любопытно,
что мне хотелось бы, чтобы вы кой-что разъяснили.
Что значит, например, выражение «распространять протолериат»? или другое: «распущать прокламацию»?
— По замечанию моему, хозяин здешний словно бы изъявлял готовность свидетельствовать! — отозвался отец Арсений, — впрочем, думаю,
что вряд
ли и его свидетельство во внимание примется.
— Поймите меня, тут все дело в том, был
ли умысел или нет? Беретесь
ли вы доказать,
что умысел был?
Не знаю, так
ли объяснил братец (он у нас привык обо всем в ироническом смысле говорить, за
что и по службе успеха не имел), но ежели так, то, по-моему, это очень хорошо.
Ты пишешь,
что стараешься любить своих начальников и делать им угодное. Судя по воспитанию, тобою полученному, я иного и не ожидала от тебя. Но знаешь
ли, друг мой, почему начальники так дороги твоему сердцу, и почему мы все,tous tant que nous sommes, [все, сколько нас ни на есть (франц.)] обязаны любить данное нам от бога начальство? Прошу тебя, выслушай меня.
И вдруг —
что ж слышим!"А
что, говорит, не объясните
ли вы мне, сестрицы,
чего во мне больше: малодушия или малоумия?
— Успокойтесь, великодушный молодой человек! Увы! Мы не имеем права даже быть чувствительными! Итак, в поход! Но, прежде
чем приступить к делу, скажите, не имеете
ли вы сообщить мне что-нибудь насчет плана ваших действий?
— Напротив! всегда будьте искренни!
Что же касается до вашего великодушного желания, то я тем более ничего не имею против удовлетворения его,
что в свое время, без вреда для дела, наименование «заблуждающихся» вновь можно будет заменить наименованием злоумышленников… Не правда
ли?
Не она
ли причиной,
что молодые их силы, не успев развернуться в пышный цвет, уже являются преждевременно обреченными на гибель?
Постепенно он открыл мне всё, все свои замыслы, и указал на всех единомышленников своих. Поверите
ли,
что в числе последних находятся даже многие высокопоставленные лица! Когда-нибудь я покажу вам чувствительные письма, в которых он изливает передо мной свою душу: я снял с них копии, приложив подлинные к делу. Ах, какие это письма, милая маменька!
Много помог мне и уланский офицер, особливо когда я открыл ему раскаяние Филаретова. Вот истинно добрейший малый, который даже сам едва
ли знает, за
что под арестом сидит! И сколько у него смешных анекдотов! Многие из них я генералу передал, и так они ему пришли по сердцу,
что он всякий день, как я вхожу с докладом, встречает меня словами:"Ну,
что, как наш улан! поберегите его, мой друг! тем больше,
что нам с военным ведомством ссориться не приходится!"
P. S. А
что ты насчет Ерофеева пишешь, то удивляюсь: неужто у вас, в Петербурге, скопцы, как грибы, растут! Не лжет
ли он? Еще смолоду он к хвастовству непомерную склонность имел! Или, может быть, из зависти тебя соблазняет! Но ты соблазнам его не поддавайся и бодро шествуй вперед, как начальство тебе приказывает!"
До такой степени это поразило меня,
что, взойдя на парадное крыльцо, я даже предложил себе вопрос, не дать
ли тягу.
— Да не забыл-таки. И знаете
ли, Осип Иваныч, как подходил к вашему дому да увидел,
что прежнего постоялого двора нет — как будто жаль стало!
— Знаю я, сударь,
что начальство пристроить вас куда-нибудь желает. Да вряд
ли. Не туда вы глядите, чтоб к какому ни на есть делу приспособиться!
— Какое же дело! Вино вам предоставлено было одним курить — кажется, на
что статья подходящая! — а много
ли барыша нажили! Побились, побились, да к тому же Дерунову на поклон пришли — выручай! Нечего делать — выручил! Теперь все заводы в округе у меня в аренде состоят. Плачу аренду исправно, до ответственности не допущаю — загребай помещик денежки да живи на теплых водах!
Суждение это было так неожиданно,
что я невольно взглянул на моего собеседника, не рассердился
ли он на что-нибудь. Но он по-прежнему был румян; по-прежнему невозмутимо-благодушно смотрели его глаза; по-прежнему на губах играла приятная улыбка.
— Да уж не рассердили
ли вас чем-нибудь крестьяне,
что вы от лишней обузы облегчить их хотите? — спросил я.
—
Что так? не чикуновские
ли приказчики наехали?
— И дело. Вперед наука. Вот десять копеек на пуд убытку понес да задаром тридцать верст проехал. Следственно, в предбудущем,
что ему ни дай — возьмет. Однако это, брат, в наших местах новость! Скажи пожалуй, стачку затеяли! Да за стачки-то нынче, знаешь
ли, как!
Что ж ты исправнику не шепнул!
— А я так денно и нощно об этом думаю! Одна подушка моя знает, сколь много я беспокойств из-за этого переношу! Ну, да ладно. Давали христианскую цену — не взяли, так на предбудущее время и пятидесяти копеек напроситесь. Нет
ли еще
чего нового?
— Вот это ты дельное слово сказал. Не спросят — это так. И ни тебя, ни меня, никого не спросят, сами всё, как следует, сделают! А почему тебя не спросят, не хочешь
ли знать? А потому, барин,
что уши выше лба не растут, а у кого ненароком и вырастут сверх меры — подрезать маленечко можно!
С минуты на минуту я ждал,
что от намеков он перейдет к прямым обвинениям и
что я, к ужасу своему, встречусь лицом к лицу с вопросом: нужны
ли армии или нет?
Напрасно буду я заверять,
что тут даже вопроса не может быть, — моего ответа не захотят понять и даже не выслушают, а будут с настойчивостью, достойною лучшей участи, приставать:"Нет, ты не отлынивай! ты говори прямо: нужны
ли армии или нет?"И если я, наконец, от всей души, от всего моего помышления возопию:"Нужны!"и, в подтверждение искренности моих слов, потребую шампанского, чтоб провозгласить тост за процветание армий и флотов, то и тогда удостоюсь только иронической похвалы, вроде:"ну, брат, ловкий ты парень!"или:"знает кошка, чье мясо съела!"и т. д.
— Да не обидел
ли я тебя тем,
что насчет чтениев-то спроста сказал? — продолжал он, стараясь сообщить своему голосу особенно простодушный тон, — так ведь у нас, стариков, уж обычай такой: не все по головке гладим, а иной раз и против шерсти причесать вздумаем! Не погневайся!
Я помню, смотрит, бывало, папенька в окошко и говорит:"Вот пьяницу-станового везут". Приедет
ли становой к помещику по делам — первое ему приветствие:"
Что, пьяница! видно, кур по уезду сбирать ездишь!"Заикнется
ли становой насчет починки мостов — ответ:"Кроме тебя, ездить здесь некому, а для тебя, пьяницы, и эти мосты — таковские". Словом сказать, кроме «пьяницы» да «куроеда», и слов ему никаких нет!