Неточные совпадения
Не забудьте, что я ничего не ищу, кроме «благих начинаний», а так как едва
ли сыщется в мире человек, в котором не притаилась бы хотя маленькая соринка этого добра,
то понятно, какой перепутанный калейдоскоп должен представлять круг людей, в котором я обращаюсь.
Когда кусочков наберется много,
то из них образуется не картина и даже не собрание полезных материалов, а простая куча хламу, в которой едва
ли можно разобрать, что куда принадлежит.
Я до такой степени привыкк ним, что, право, не приходит даже на мысль вдумываться, в чем собственно заключаются
те тонкости, которыми один обуздательный проект отличается от другого такового ж. Спросите меня, что либеральнее: обуздывать
ли человечество при помощи земских управ или при помощи особых о земских провинностях присутствий, — клянусь, я не найдусь даже ответить на этот вопрос.
Уж не начать
ли с
того, на что большинство современных «дельцов» смотрят именно как на ненужное и непрактичное?
Не начать
ли с ревизии самого принципа обуздания, с разоблачения
той массы лганья, которая непроницаемым облаком окружает этот принцип и мешает как следует рассмотреть его?
Сообразите только, возможное
ли это дело! чтобы вопрос глубоко человеческий, вопрос, затрогивающий основные отношения человека к жизни и ее явлениям, мог хотя на одну минуту оставаться для человека безынтересным, а
тем более мог бы помешать ему устроиваться на практике возможно выгодным для себя образом, — и вы сами, наверное, скажете, что это вздор!
Как бы
то ни было, но принцип обуздания продолжает стоять незыблемый, неисследованный. Он написан во всех азбуках, на всех фронтисписах, на всех лбах. Он до
того незыблем, что даже говорить о нем не всегда удобно. Не потому
ли, спрашивается, он так живуч, не потому
ли о нем неудобно говорить, что около него ютятся и кормятся целые армии лгунов?
«Что случилось? — в смущении спрашивает он себя, — не обрушился
ли мир? не прекратила
ли действие завещанная преданием общественная мудрость?» Но и мир, и общественная мудрость стоят неприкосновенные и нимало не тронутые
тем, что в их глазах гибнет простец, которого бросила жена, которому изменил друг, у которого сосед отнял поле.
О, теоретики пенкоснимательства! о, вы, которые с пытливостью, заслуживающей лучшей участи, допытываетесь, сколько грошей могло бы быть сбережено, если б суммы, отпускаемые на околку льда на волжских пристанях, были расходуемы более осмотрительным образом! Подумайте, не целесообразнее
ли поступили бы вы, обратив вашу всепожирающую пенкоснимательную деятельность на исследование
тех нравственных и материальных ущербов, которые несет человеческое общество, благодаря господствующим над ним призракам!
— Это ты насчет
того, что
ли, что лесов-то не будет? Нет, за им без опаски насчет этого жить можно. Потому, он умный. Наш русский — купец или помещик — это так. Этому дай в руки топор, он все безо времени сделает. Или с весны рощу валить станет, или скотину по вырубке пустит, или под покос отдавать зачнет, — ну, и останутся на
том месте одни пеньки. А Крестьян Иваныч —
тот с умом. У него, смотри, какой лес на этом самом месте лет через сорок вырастет!
— Ну, конечно. А впрочем, коли по правде говорить: что же такое Скачков? Ну, стоит
ли он
того, чтоб его жалеть!
— Наш хозяин гениальный! — говорит один из них, — не
то что просто умный, а поднимай выше! Знаешь
ли ты, какую он на днях штуку с братом с родным сыграл?
— Или, говоря другими словами, вы находите меня, для первой и случайной встречи, слишком нескромным… Умолкаю-с. Но так как, во всяком случае, для вас должно быть совершенно индифферентно, одному
ли коротать время в трактирном заведении, в ожидании лошадей, или в компании,
то надеюсь, что вы не откажетесь напиться со мною чаю. У меня есть здесь дельце одно, и ручаюсь, что вы проведете время не без пользы.
— Ну, до этого-то еще далеко! Они объясняют это гораздо проще; во-первых, дробностью расчетов, а во-вторых,
тем, что из-за какого-нибудь гривенника не стоит хлопотать. Ведь при этой системе всякий старается сделать все, что может, для увеличения чистой прибыли, следовательно, стоит
ли усчитывать человека в
том, что он одним-двумя фунтами травы накосил меньше, нежели другой.
Все это делало перспективу предстоявшего чаепития до
того несоблазнительною, что я уж подумывал, не улепетнуть
ли мне в более скромное убежище от либерально-полицейских разговоров моего случайного собеседника!
— Так-то вот мы и живем, — продолжал он. — Это бывшие слуги-то! Главная причина: никак забыть не можем. Кабы-ежели бог нам забвение послал, все бы, кажется, лучше было. Сломал бы хоромы-то, выстроил бы избу рублей в двести, надел бы зипун, трубку бы тютюном набил… царствуй! Так нет, все хочется, как получше. И зальце чтоб было, кабинетец там, что
ли, «мадам! перметте бонжур!», «человек! рюмку водки и закусить!» Вот что конфузит-то нас! А
то как бы не жить! Житье — первый сорт!
Я спрашивал себя не о
том, какие последствия для Парначева может иметь эта галиматья, — для меня было вполне ясно, что о последствиях тут не может быть и речи, — но в
том, можно
ли жить в подобной обстановке, среди столь необыкновенных разговоров?
— Знаете
ли, однако ж, что это до
того любопытно, что мне хотелось бы, чтобы вы кой-что разъяснили. Что значит, например, выражение «распространять протолериат»? или другое: «распущать прокламацию»?
— Поймите меня, тут все дело в
том, был
ли умысел или нет? Беретесь
ли вы доказать, что умысел был?
Но ежели правда и справедливость нарушены,
то может
ли закон равнодушно взглянуть на факт этого нарушения? Не вправе
ли он потребовать, чтобы нарушенное было восстановлено быстро, немедленно, по горячим следам? чтобы преступление, пристигнутое, разоблаченное от всех покровов, явилось перед лицом юстиции в приличной ему наготе и притом снабженное неизгладимым клеймом позора на мрачном челе?
P. S. Помните
ли вы Ерофеева, милая маменька?
того самого Ерофеева, который к нам по праздникам из школы хаживал? Теперь он адвокат, и представьте себе, какую штуку удрал! — взял да и объявил себя специалистом по части скопцов! До
тех пор у него совсем дел не было, а теперь от скопцов отбою нет! На днях выиграл одно дело и получил сорок тысяч. Сорок тысяч, милая маменька!! А ведь он даже не очень умный!
Не знаю, так
ли объяснил братец (он у нас привык обо всем в ироническом смысле говорить, за что и по службе успеха не имел), но ежели так,
то, по-моему, это очень хорошо.
— Напротив! всегда будьте искренни! Что же касается до вашего великодушного желания,
то я
тем более ничего не имею против удовлетворения его, что в свое время, без вреда для дела, наименование «заблуждающихся» вновь можно будет заменить наименованием злоумышленников… Не правда
ли?
Много помог мне и уланский офицер, особливо когда я открыл ему раскаяние Филаретова. Вот истинно добрейший малый, который даже сам едва
ли знает, за что под арестом сидит! И сколько у него смешных анекдотов! Многие из них я генералу передал, и так они ему пришли по сердцу, что он всякий день, как я вхожу с докладом, встречает меня словами:"Ну, что, как наш улан! поберегите его, мой друг!
тем больше, что нам с военным ведомством ссориться не приходится!"
P. S. А что ты насчет Ерофеева пишешь,
то удивляюсь: неужто у вас, в Петербурге, скопцы, как грибы, растут! Не лжет
ли он? Еще смолоду он к хвастовству непомерную склонность имел! Или, может быть, из зависти тебя соблазняет! Но ты соблазнам его не поддавайся и бодро шествуй вперед, как начальство тебе приказывает!"
— Господи! — засуетился он около меня, — легко
ли дело, сколько годов не видались! Поди, уж лет сорок прошло с
тех пор, как ты у меня махонькой на постоялом лошадей кармливал!
— Что жалеть-то! Вони да грязи мало, что
ли, было? После постоялого-то у меня тут другой домок, чистый, был, да и в
том тесно стало. Скоро пять лет будет, как вот эти палаты выстроил. Жить надо так, чтобы и светло, и тепло, и во всем чтоб приволье было. При деньгах да не пожить? за это и люди осудят! Ну, а теперь побеседуемте, сударь, закусимте; я уж вас от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет
ли какой?
— Какое же дело! Вино вам предоставлено было одним курить — кажется, на что статья подходящая! — а много
ли барыша нажили! Побились, побились, да к
тому же Дерунову на поклон пришли — выручай! Нечего делать — выручил! Теперь все заводы в округе у меня в аренде состоят. Плачу аренду исправно, до ответственности не допущаю — загребай помещик денежки да живи на теплых водах!
— То-то. В деревне ведь тоже пить-есть надо. Земля есть, да ее не укусишь. А в Петербурге все-таки что-нибудь добудешь. А ты не обидься, что я тебя спрошу: кончать, что
ли, с вотчиной-то хочешь?
— Главная причина, — продолжал он, — коли-ежели без пользы читать, так от чтениев даже для рассудка не без ущерба бывает. День человек читает, другой читает — смотришь, по времени и мечтать начнет. И возмечтает неявленная и неудобьглаголемая. Отобьется от дела, почтение к старшим потеряет, начнет сквернословить. Вот его в
ту пору сцарапают, раба божьего, — и на цугундер. Веди себя благородно, не мути, унылости на других не наводи. Так
ли по-твоему, сударь?
Напрасно буду я заверять, что тут даже вопроса не может быть, — моего ответа не захотят понять и даже не выслушают, а будут с настойчивостью, достойною лучшей участи, приставать:"Нет, ты не отлынивай! ты говори прямо: нужны
ли армии или нет?"И если я, наконец, от всей души, от всего моего помышления возопию:"Нужны!"и, в подтверждение искренности моих слов, потребую шампанского, чтоб провозгласить тост за процветание армий и флотов,
то и тогда удостоюсь только иронической похвалы, вроде:"ну, брат, ловкий ты парень!"или:"знает кошка, чье мясо съела!"и т. д.
— Да не обидел
ли я тебя
тем, что насчет чтениев-то спроста сказал? — продолжал он, стараясь сообщить своему голосу особенно простодушный тон, — так ведь у нас, стариков, уж обычай такой: не все по головке гладим, а иной раз и против шерсти причесать вздумаем! Не погневайся!
Имеет
ли, например, Осип Иваныч право называться столпом? Или же, напротив
того, он принадлежит к числу самых злых и отъявленных отрицателей собственности, семейного союза и других основ? Бьюсь об заклад, что никакой мудрец не даст на эти вопросы сколько-нибудь положительных ответов.
Не говорит
ли в этом случае одно его нутро, которое влечёт его быть «радетелем» и «защитником» без всякого участия в
том его сознания?
Не обязан
ли был представить мне самый подробный и самый истинный расчет, ничего не утаивая и даже обещая, что буде со временем и еще найдутся какие-нибудь лишки,
то и они пойдут не к нему, а ко мне в карман?
При этой мысли мне сделалось так скверно, что даже померещилось: не лучше
ли бросить?
то есть оставить все по-прежнему и воротиться назад?
Мне начинает казаться, что на меня со всех сторон устремлены подозрительные взоры, что в голове человека, с которым я имею дело, сама собою созревает мысль:"А ведь он меня хочет надуть!"И кто же может поручиться, что и в моей голове не зреет
та же мысль? не думаю
ли и я с своей стороны:"А ведь он меня хочет надуть!"
Поэтому он впал в какую-то суетливую деятельность, в одно и
то же время знакомя меня с положением моего имения и разведывая под рукой, не навернется
ли где подходящего покупщика.
— Теперь, брат, не
то, что прежде! — говорили одни приезжие, — прежде, бывало, живешь ты в деревне, и никому нет дела, в потолок
ли ты плюешь, химией
ли занимаешься, или Поль де Кока читаешь! А нынче, брат, ау! Химию-то изволь побоку, а читай Поль де Кока, да ещё так читай, чтобы все твои домочадцы знали, что ты именно Поль де Кока, а не"Общепонятную физику"Писаревского читаешь!
— Теперь, брат, деревню бросить надо! — говорили другие, — теперь там целая стена сердцеведцев образовалась. Смотрят, уставив брады, да умозаключают каждый сообразно со степенью собственной невежественности! Чем больше который невежествен,
тем больше потрясений и подкопов видит. Молви ты в присутствии сердцеведца какое-нибудь неизвестное ему слово — ну, хоть «моветон», что
ли — сейчас"фюить!", и пошла писать губерния.
Как все изменилось! как все вдруг шарахнулось в сторону! Давно
ли исправники пламенели либерализмом, давно
ли частные пристава обливались слезами, делая домовые выемки! Давно
ли?.. да не больше десяти лет
тому назад!
— Эх, Степан Лукьяныч, как это, братец, ты говоришь:"соврал!"Могу
ли я теперича господина обманывать! Может, я через это самое кусок хлеба себе получить надеюсь, а ты говоришь:"соврал!"А я все одно, что перед богом,
то и перед господином! Возьмем теперича хоть это самое Филипцево! Будем говорить так: что для господина приятнее, пять
ли тысяч за него получить или три? Сказывай!
— И какое еще житье-то! Скажем, к примеру, хоть об
том же Хмелеве — давно
ли он серым мужиком состоял! И вдруг ему господь разум развязал! Зачал он и направо загребать, и налево загребать… Страсть! Сядет, это, словно кот в темном углу, выпустит когти и ждет… только глаза мерцают!
— Вот, ты говоришь:"нестоющий человек", а между
тем сам же его привел! Как же так жить! Ну, скажи, можно
ли жить, когда без подвоха никакого дела сделать нельзя!
— Христос с вами! Да вы слыхали
ли про Бородавкина-то! Он ведь два раза невинно падшим объявлялся! Два раза в остроге сидел и всякий раз чист выходил! На-тко! нашли кого обмануть! Да его и пунштом-то для
того только поят, чтобы он не слишком уж лют был!
— Не видал я ее, Осип Иваныч, не привелось в
ту пору. А красавица она у вас, сказывают. Так, значит, вы не одни? Это отлично. Получите концессию, а потом, может быть, и совсем в Петербурге оснуетесь. А впрочем, что ж я! Переливаю из пустого в порожнее и не спрошу, как у вас в К., все
ли здоровы? Анна Ивановна? Николай Осипыч?
— Да все
то же. Вино мы с ним очень достаточно любим. Да не зайдете
ли к нам, сударь: я здесь, в Европейской гостинице, поблизности, живу. Марью Потапьевну увидите; она же который день ко мне пристает: покажь да покажь ей господина Тургенева. А он, слышь, за границей. Ну, да ведь и вы писатель — все одно, значит. Э-эх! загоняла меня совсем молодая сношенька! Вот к французу послала, прическу новомодную сделать велела, а сама с «калегвардами» разговаривать осталась.
— Не без
того. Ведь у вас, в Питере, насчет женского-то полу утеснительно; офицерства да чиновничества пропасть заведено, а провизии про них не припасено. Следственно, они и гогочут, эти самые «калегварды». Так идем, что
ли, к нам?
И в
то время мне думалось: а ну, как она скажет:"какой вы, однако ж, невежа!"Литератор, в некотором роде служитель слова — и ничего не умеет рассказать! вероятно
ли это?
Отъехали мы верст десять — и вдруг гроза. Ветер; снег откуда-то взялся; небо черное, воздух черный и молнии, совсем не такие, как у нас, а толстые-претолстые. Мы к проводникам:"Долго
ли, мол, этак будет?" — не понимают. А сами между
тем по-своему что-то лопочут да посвистывают.