Неточные совпадения
Он не остановит своего внимания на пустяках, не пожалуется, например, на то, что такой-то тогда-то
говорил, что
человек происходит от обезьяны, или что такой-то, будучи в пьяном виде, выразился: хорошо бы, мол, Верхоянск вольным городом сделать и порто-франко в нем учредить.
— Да-с, претерпел-таки. Уж давно думаю я это самое Монрепо побоку — да никому, вишь, не требуется. Пантелею Егорову предлагал: «Купи,
говорю! тебе,
говорю, все одно, чью кровь ни сосать!» Так нет, и ему не нужно! «В твоем,
говорит, Монрепо не
людям, а лягушкам жить!» Вот, сударь, как нынче бывшие холопы-то с господами со своими поговаривают!
— Эпизодов, ваше высокоблагородие, в жизни каждого
человека довольно бывает-с! а у другого, может быть, и больше их…
Говорить только не хочется, а ежели бы, значит, биографию каждого из здешних помещиков начертать — не многим бы по вкусу пришлось!
И все эти
люди, которые завтра же с полною готовностью проделают всё то, что я проделал вчера, без всякого стыда
говорят вам о каких-то основах и краеугольных камнях, посягательство на которые равносильно посягательству на безопасность целого общества!
— Не
говори ты этого, сударь, не греши! В семье ли
человек или без семьи? Теперича мне хоть какую угодно принцессу предоставь — разве я ее на мою Анну Ивановну променяю! Спаси господи! В семью-то придешь — ровно в раю очутишься! Право! Благодать, тишина, всякий при своем месте — истинный рай земной!
Да и один ли становой! один ли исправник! Вон Дерунов и партикулярный
человек, которому ничего ни от кого не поручено, а попробуй поговори-ка с ним по душе! Ничего-то он в психологии не смыслит, а ежели нужно, право, не хуже любого доктора философии всю твою душу по ниточке разберет!
Я удивляюсь даже, что Деруновы до такой степени скромны и сдержанны. Имей я их взгляды на бунты и те удобства, которыми они пользуются для проведения этих взглядов, я всякого бы
человека, который мне нагрубил или просто не понравился, со свету бы сжил. Писал бы да пописывал:"И при сем, якобы армий совсем не нужно,
говорил!"И наверное получил бы удовлетворение…
Когда давеча Николай Осипыч рассказывал, как он ловко мужичков окружил, как он и в С., и в Р. сеть закинул и довел
людей до того, что хоть задаром хлеб отдавай, — разве Осип Иваныч вознегодовал на него? разве он сказал ему:"Бездельник! помни, что мужику точно так же дорога его собственность, как и тебе твоя!"? Нет, он даже похвалил сына, он назвал мужиков бунтовщиками и накричал с три короба о вреде стачек, отнюдь, по-видимому, не подозревая, что «стачку», собственно
говоря, производил он один.
Казалось, вся эта заглохшая, одичалая чаща в один голос
говорила мне:"вырастили! выхолили!"и вот пришел «скучающий»
человек, которому неизвестно почему, неизвестно что надоело, пришел, черкнул какое-то дурацкое слово — и разом уничтожил весь этот процесс ращения и холения!
— Вот погодите! —
говорил он, спровадив какого-нибудь претендента на обладание Опалихой, — он еще ужо придет, мы его тут с одним
человеком стравим!
— А я что же
говорю! Я то же и
говорю: кабы теперича капитал в руки — сейчас бы я это самое Филипцево… то есть, ни в жизнь бы никому не уступил! Да тут, коли
человек с дарованием… тут конца-краю деньгам не будет!
— Вот, ты
говоришь:"нестоющий
человек", а между тем сам же его привел! Как же так жить! Ну, скажи, можно ли жить, когда без подвоха никакого дела сделать нельзя!
Да, это было оно, это было «потрясение», и вот эти
люди, которые так охотно бледнеют при произнесении самого невинного из заклейменных преданием"страшных слов", — эти
люди,
говорю я, по-видимому, даже и не подозревают, что рядом с ними, чуть ли не ими самими, каждый час, каждую минуту, производится самое действительное из всех потрясений, какое только может придумать человеческая злонамеренность!
— Охота вам, Осип Иваныч, себя изнурять! — бывало, скажешь ему, —
человек вы состоятельный, а другие
говорят и богатый, могли бы в Петербурге шику задать, а вы вот в сибирке ходите да белужиной, вместо обеда, пробавляетесь!
— А ты слушай-ко, друг, что я тебе скажу! — благосклонно объяснял он мне в ответ, — ты
говоришь, я
человек состоятельный, а знаешь ли ты, как я капитал-то свой приобрел! все постепенно, друг, все пятачками да гривенничками!
Да и он тоже, глядя на мою одёжу, соображает:"Этот
человек,
говорит, основательный!"Глядишь — ан мне и уступочка за мою основательность.
— Парень-то уж больно хорош.
Говорит:"Можно сразу капитал на капитал нажить". Ну, а мне что ж! Состояние у меня достаточное; думаю, не все же по гривенникам сколачивать, и мы попробуем, как
люди разом большие куши гребут. А сверх того, кстати уж и Марья Потапьевна проветриться пожелала.
— Да, батюшка! —
говорил он Антошке, — вы правду сказывали! Это не промышленник, а истукан какой-то! Ни духа предприимчивости, ни понимания экономических законов… ничего! Нет-с! нам не таких
людей надобно! Нам надобно совсем других
людей… понимаете? Вот как мы с вами, например! А? Понимаете? вот как мы с вами?
Это до того приятно поразило генерала, что и он, в свою очередь, не счел возможным отнестись к Стрелову в том презрительно-фамильярном тоне, в каком он вообще
говорил с
людьми низкого звания.
Я знал, например, много таких карьеристов, которые, никогда не читав ни одной русской книги и получив научно-литературное образование в театре Берга, так часто и так убежденно повторяли:"la litterature russe — parlez moi de Гa!"[не
говорите мне о русской литературе! (франц.)] или «ah! si l'on me laissait faire, elle n'y verrait que du feu, votre charmante litterature russe!» [ах, будь это в моей власти, я бы сжег ее, вашу очаровательную русскую литературу! (франц.)] — что
люди, даже более опытные, но тоже ничего не читавшие и получившие научно-литературное образование в танцклассе Кессених, [Танцкласс этот был знаменит в сороковых годах и помещался в доме Тарасова, у Измайловского моста.
Еду и всё резоны
говорю:"Сякая ты, мол, такая, за что
человека обидела!"И не заметил, как к городу, к самой околице подъехали…
— «Слушайте! —
говорит, — я
человек спокойный, в судах никогда не бывал и теперь должен судиться, нанимать адвокатов… поймите, как это неприятно!» — «Совершенно понимаю-с, но интересы моих клиентов для меня священны, и я, к сожалению, ничего не могу сделать для вашего спокойствия».
Одним словом, я представляю собой то, что в нашем кружке называют un liberal ires pronounce, [ярко выраженный либерал (франц.)] или,
говоря другими словами, я
человек, которого никто никогда не слушает и которому, если б он сунулся к кому-нибудь с советом, бесцеремонно ответили бы: mon cher!
Помилуйте! —
говорю я, — разве можно иметь дело с
людьми, у которых губы дрожат, глаза выпучены и руки вертятся, как крылья у мельницы?
— Это дерзость-с, а дерзость есть уже неблагонамеренность."Женщина порабощена"! Женщина! этот живой фимиам! эта живая молитва
человека к богу! Она — «порабощена»! Кто им это сказал? Кто позволил им это
говорить?
Я
говорил себе:"Эти
люди заблуждаются, но заблуждения — ведь это, наконец, в ведомстве князя Ивана Семеныча!
Мы все, tant que nous sommes, [сколько нас ни на есть (франц.)] понимаем, что первозданная Таутова азбука отжила свой век, но, как
люди благоразумные, мы
говорим себе: зачем подрывать то, что и без того стоит еле живо, но на чем покуда еще висит проржавевшая от времени вывеска с надписью: «Здесь начинается царство запретного»?
Какой же тут аптекарь! тут просто
люди не понимают друг друга, потому что
говорят на разных языках!
Взирая на него, как он хлопочет и надрывается, усматривая на каждом шагу несомненные доказательства его почтительности, начальство
говорило:"О! это молодой
человек верный! этот не выдаст!"Напротив того, Митенька был неприступен и непроницаем; он хранил свою пошлость про себя и совершенно искренно верил, что в ней заключаются истинные задатки будущего государственного
человека; он не хлопотал, не суетился, но делал свои маленькие нелепости серьезно и методически и поражал при этом благородством манер.
Взирая на эту силу ничтожества, доведенную почти до олимпийского спокойствия, начальство
говорило:"Да! это молодой
человек положительный! этот не выдаст!"
Но даже и это имеет свою прелесть, не
говоря уже о том, что подобная суровая обстановка есть лучшая школа для
человека, которого назначение быть героем.
Домой я захожу на самое короткое время, чтоб полежать, потянуться, переодеться и поругаться с Федькой, которого, entre nous soit dit, [между нами
говоря (франц.)] за непотребство и кражу моих папирос, я уже три раза отсылал в полицию для «наказания на теле» (сюда еще не проникла «вольность», и потому здешний исправник очень обязательно наказывает на теле, если знает, что его просит об этом un homme comme il faut). [порядочный
человек (франц.)]
Ротмистр Цыбуля — неуклюжий малоросс, который
говорит «фост» вместо «хвост». Но он тринадцати вершков роста и притом так крепок и силен, что, я уверен, мог бы свободно пройти сквозь строй через тысячу
человек…
И она очень рада, когда не слышит, как близкий
человек утверждает, что Ликург был главным городом Греции и славился кожевенными и мыловаренными заводами, как это сделал, лет пять тому назад, на моих глазах, один национальгард (и как он идиотски улыбался при этом, чтобы нельзя было разобрать, в шутку ли он
говорит это или вследствие серьезного невежества!).
— Не
говори, мой родной!
люди так завистливы, ах, как завистливы! Ну, он это знал и потому хранил свой капитал в тайне, только пятью процентами в год пользовался. Да и то в Москву каждый раз ездил проценты получать. Бывало, как первое марта или первое сентября, так и едет в Москву с поздним поездом. Ну, а процентные бумаги — ты сам знаешь, велика ли польза от них?
— Да, все он; всему он меня научил. Он желал, чтоб я всегда была занята. Вообще он был добр, даже очень добр до меня, но насчет этого строг. Праздность не только порок, но и бедствие: она суетные мечтания порождает, а эти последние ввергают
человека в духовную и материальную нищету — вот как он
говорил.
А на меня он, по-видимому, именно смотрел как на «встречного», то есть как на
человека, перед которым не стоит метать бисера, и если не
говорил прямо, что насилует себя, поддерживая какие-то ненужные и для него непонятные родственные связи, то, во всяком случае, действовал так, что я не мог не понимать этого.
— Послушайте, молодой
человек! —
говорил я, — что вам за охота гибнуть?
Я ничего не буду
говорить о себе, кроме того, что во всех этих спорах и пререканиях я почти исключительно играю роль свидетеля. Но считаю нелишним обратить внимание читателей на Тебенькова и Плешивцева, как на живое доказательство того, что даже самое глубокое разномыслие не может
людям препятствовать делать одно и то же дело, если этого требует начальство.
Первые излюбленные
люди — вот мои предки! —
говорит он, — и я был бы недостоин их, если б поступился хоть частицей ореола народной любви, которая освятила права их!"
Говорят, будто Плешивцев искреннее, нежели Тебеньков, и, будто бы с этой точки зрения, он заслуживает более симпатии. Но, по-моему, они оба — равно симпатичны. Правда, я достоверно знаю, что если Плешивцеву придется кого-нибудь преследовать, то не мудрено, что он или на дыбу того
человека вздернет, или на костре изжарит. Но я знаю также, что если и Тебенькову выдастся случай кого-нибудь преследовать, то он тихим манером, кроткими мерами… но все-таки того
человека изведет.
Из обращения Тейтча к германскому парламенту мы узнали, во-первых, что
человек этот имеет общее a tous les coeurs bien nes [всем благородным сердцам (франц.)] свойство любить свое отечество, которым он почитает не Германию и даже не отторгнутые ею, вследствие последней войны, провинции, а Францию; во-вторых, что, сильный этою любовью, он сомневается в правильности присоединения Эльзаса и Лотарингии к Германии, потому что с разумными существами (каковыми признаются эльзас-лотарингцы) нельзя обращаться как с неразумными, бессловесными вещами, или,
говоря другими словами, потому что нельзя разумного
человека заставить переменить отечество так же легко, как он меняет белье; а в-третьих, что, по всем этим соображениям, он находит справедливым, чтобы совершившийся факт присоединения был подтвержден спросом населения присоединенных стран, действительно ли этот факт соответствует его желаниям.
И Тейтч, и эти
люди стоят на одной и той же почве,
говорят одним и тем же языком и об одном и том же предмете.
— Для того чтобы любить родину, нет надобности знать ее географические границы.
Человек любит родину, потому что об ней
говорит ему все нутро его! В
человеке есть внутреннее чутье! Оно лучше всякого учебника укажет ему те границы, о которых ты так много хлопочешь!
Понятно, что в
людях, которые таким образом
говорят, чувство государственности должно вполне отсутствовать.
Прежде всего его поразила цифра. Всего, всего тут было много: и холста, и сукна, и сапожных подметок, не
говоря уже о
людях. Ядреная, вкусная, сочная, эта цифра разом разрешила связывавшие его узы, так что прежде даже, нежели он мог хорошенько сообразить, какое количество изюма, миндаля и икры представляет она, уста его уже шептали...
— Так вот он, Удодов-то! А какой человек-то! Намеднись сидел я у него, и зашел у нас разговор о любви к отечеству."Отечество,
говорит, это святыня!"