Неточные совпадения
Я знаю все это, но и за всем тем — не только остаюсь при этой дурной привычке, но и виновным
в преднамеренном бездельничестве признать
себя не могу.
Напротив того, я чувствую, что субъект, произносящий эти предостережения, сам ходит на цыпочках, словно боится кого разбудить; что он серьезно чего-то ждет, и
в ожидании, пока придет это «нечто», боится не только за будущее ожидаемого, но и за меня, фрондёра, за меня, который непрошеным участием может скомпрометировать и «дело обновления», и самого
себя.
«А что,
в самом деле, — говорю я
себе, — ежели потравы могут быть устранены без агитации, то зачем же агитировать?
А так как,
в ожидании, надобно же мне как-нибудь провести время, то я располагаюсь у
себя в кабинете и выслушиваю, как один приятель говорит: надо обуздать мужика, а другой: надо обуздать науку.
Как ни стараются они провести между
собою разграничительную черту, как ни уверяют друг друга, что такие-то мнения может иметь лишь несомненный жулик, а такие-то — бесспорнейший идиот, мне все-таки сдается, что мотив у них один и тот же, что вся разница
в том, что один делает руладу вверх, другой же обращает ее вниз, и что нет даже повода задумываться над тем, кого целесообразнее обуздать: мужика или науку.
Я не понимаю,
в чем состоит сущность его, не могу
себе объяснить, зачем тут привлечен либерализм?
Увы! мы стараемся устроиться как лучше, мы враждуем друг с другом по вопросу о переименовании земских судов
в полицейские управления, а
в конце концов все-таки убеждаемся, что даже передача следственной части от становых приставов к судебным следователям (мера сама по
себе очень полезная) не избавляет нас от тупого чувства недовольства, которое и после учреждения судебных следователей, по-прежнему, продолжает окрашивать все наши поступки, все житейские отношения наши.
Они лгут, как говорилось когда-то, при крепостном праве, «пур ле жанс», нимало не отрицая ненужности принципа обуздания
в отношении к
себе и людям своего круга.
Меньшинство же (лгуны-фанатики) хотя и подвергает
себя обузданию, наравне с массою простецов, но неизвестно еще, почему люди этого меньшинства так сильно верят
в творческие свойства излюбленного ими принципа, потому ли, что он влечет их к
себе своими внутренними свойствами, или потому, что им известны только легчайшие формы его.
Нельзя
себе представить положения более запутанного, как положение добродушного простеца, который изо всех сил сгибает
себя под игом обуздания и
в то же время чувствует, что жизнь на каждом шагу так и подмывает его выскользнуть из-под этого ига.
Устраните из жизни простеца элемент бессознательности, и вы увидите перед
собою человека, отданного
в жертву непрерывному ужасу.
Ведь примирившийся счастлив — оставьте же его быть счастливым
в его бессознательности! не будите
в нем напрасного недовольства самим
собою, недовольства, которое только производит
в нем внутренний разлад, но
в конце концов все-таки не сделает его ни более способным к правильной оценке явлений, из которых слагается ни для кого не интересная жизнь простеца, ни менее беззащитным против вторжения
в эту жизнь всевозможных внезапностей.
Возражение это, прежде всего, не весьма нравственно, хотя по преимуществу слышится со стороны людей, считающих
себя охранителями добрых нравов
в обществе.
Такого рода метаморфозы вовсе не редкость даже для нас; мы на каждом шагу встречаем мечущихся из стороны
в сторону простецов, и если проходим мимо них
в недоумении, то потому только, что ни мы, ни сами мечущиеся не даем
себе труда формулировать не только источник их отчаяния, но и свойство претерпеваемой ими боли.
Но простец
в подобных случаях видит
себя как
в лесу.
«Что случилось? —
в смущении спрашивает он
себя, — не обрушился ли мир? не прекратила ли действие завещанная преданием общественная мудрость?» Но и мир, и общественная мудрость стоят неприкосновенные и нимало не тронутые тем, что
в их глазах гибнет простец, которого бросила жена, которому изменил друг, у которого сосед отнял поле.
В том общем равнодушии, которое встречает его горе, он видит какой-то странный внутренний разлад, какую-то двойную, саму
себя побивающую мораль.
Эти люди совсем не отрицатели и протестанты; напротив того, они сами не раз утверждали его
в правилах общежития, сами являлись пламенными защитниками тех афоризмов, которыми он, с их же слов, окружил
себя.
Тут была простая мораль «пур ле жанс», которую ни один делец обуздания никогда не считает для
себя обязательною и
в которой всегда имеется достаточно широкая дверь, чтобы выйти из области азбучных афоризмов самому и вывести из нее своих присных.
Как истинно развитой человек, он гуляет и тут, и там, никогда не налагая на
себя никаких уз, но
в то же время отнюдь не воспрещая, чтобы другие считали для
себя наложение уз полезным.
Он мечется как
в предсмертной агонии; он предпринимает тысячу действий, одно нелепее и бессильнее другого, и попеременно клянется то отомстить своим обидчикам, то самому
себе разбить голову…
Ужели зрелища этого бессильного отчаяния не достаточно, чтоб всмотреться несколько пристальнее
в эту спутанную жизнь? чтоб спросить
себя: «Что же, наконец, скомкало и спутало ее? что сделало этого человека так глубоко неспособным к какому-либо противодействию? что поставило его
в тупик перед самым простым явлением, потому только, что это простое явление вышло из размеров рутинной колеи?»
Ужели же, хотя
в виду того, что простец съедобен, — что он представляет
собою лучшую anima vilis, [«гнусную душу», то есть подопытное животное (лат.)] на которой может осуществляться закон борьбы за существование, — ужели
в виду хоть этих удобств найдется себялюбец из «крепких», настолько ограниченный, чтобы желать истребления «простеца» или его окончательного обессиления?
Надо сказать правду: нельзя указать ни одной книжки
в литературе «крепких», где бы фантазии подобного рода нашли для
себя сознательное выражение.
— А та и крайность, что ничего не поделаешь. Павел-то Павлыч, покудова у него крепостные были, тоже с умом был, а как отошли, значит, крестьяне
в казну — он и узнал
себя. Остались у него от надела клочочки — сам оставил: всё получше, с леском, местечки
себе выбирал — ну, и не соберет их. Помаялся, помаялся — и бросил. А Сибирян эти клочочки все к месту пристроит.
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на все первый сорт. И не то чтоб
себе на пользу — всё
в кабак! У нас
в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал, а там, по истечении времени, гляди, и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю — и дух вон. Так оно колесом и идет. И за дело! потому, дураков учить надо. Только вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
Допустим, что водка имеет притягивающую силу, но ведь не сама же по
себе, а разве
в качестве отуманивающего, одуряющего средства.
А мужик, то есть первый производитель товара, — он ничего перед
собой не видит, никакой политико-экономической игры
в спрос и предложение не понимает, барышей не получает, и потому может сказать только: «наплевать» — и ничего больше.
То же самое должно сказать и о горохах. И прежние мужицкие горохи были плохие, и нынешние мужицкие горохи плохие. Идеал гороха представлял
собою крупный и полный помещичий горох, которого нынче нет, потому что помещик уехал на теплые воды. Но идеал этот жив еще
в народной памяти, и вот, под обаянием его, скупщик восклицает: «Нет нынче горохов! слаб стал народ!» Но погодите! имейте терпение! Придет Карл Иваныч и таких горохов представит, каких и во сне не снилось помещикам!
И не одно это припомнил, но и то, как я краснел, выслушивая эти восклицания. Не потому краснел, чтоб я сознавал
себя дураком, или чтоб считал
себя вправе поступать иначе, нежели поступал, а потому, что эти восклицания напоминали мне, что я мог поступать иначе,то есть с выгодою для
себя и
в ущерб другим, и что самый факт непользования этою возможностью у нас считается уже глупостью.
Изволите видеть: задумал он
в ту пору невинно падшим
себя объявить — ну, она, как христианка и женщина умная, разумеется, на всякий случай меры приняла…
Наконец я решаюсь, так сказать, замереть, чтобы не слышать этот разговор; но едва я намереваюсь привести это решение
в исполнение, как за спиной у меня слышу два старушечьих голоса, разговаривающих между
собою.
Он сел за один переход до Л. и
в течение этого переезда вел
себя совершенно молчаливо.
Вам хотелось бы, чтоб мужья жили с женами
в согласии, чтобы дети повиновались родителям, а родители заботились о нравственном воспитании детей, чтобы не было ни воровства, ни мошенничества, чтобы всякий считал
себя вправе стоять
в толпе разиня рот, не опасаясь ни за свои часы, ни за свой портмоне, чтобы, наконец, представление об отечестве было чисто, как кристалл… так, кажется?
Я догадался, что имею дело с бюрократом самого новейшего закала. Но — странное дело! — чем больше я вслушивался
в его рекомендацию самого
себя, тем больше мне казалось, что, несмотря на внешний закал, передо мною стоит все тот же достолюбезный Держиморда, с которым я когда-то был так приятельски знаком. Да, именно Держиморда! Почищенный, приглаженный, выправленный, но все такой же балагур, готовый во всякое время и отца родного с кашей съесть, и самому
себе в глаза наплевать…
Я всегда чувствовал слабость к русской бюрократии, и именно за то, что она всегда представляла
собой,
в моих глазах, какую-то неразрешимую психологическую загадку.
— Занимаются они, по большей части, неблагонамеренностями, откуда происходит и самое название: «неблагонамеренный».
В частности же, не по-дворянски
себя ведут. Так, например, помещик Анпетов пригласил нескольких крестьян, поселил их вместе с
собою, принял их образ жизни (только он Лаферма папиросы курит, а они тютюн), и сам наравне с ними обрабатывает землю.
— Все это возможно, а все-таки «странно некако». Помните, у Островского две свахи есть: сваха по дворянству и сваха по купечеству. Вообразите
себе, что сваха по дворянству вдруг начинает действовать, как сваха по купечеству, — ведь зазорно? Так-то и тут. Мы привыкли представлять
себе землевладельца или отдыхающим, или пьющим на лугу чай, или ловящим
в пруде карасей, или проводящим время
в кругу любезных гостей — и вдруг: первая соха! Неприлично-с! Не принято-с! Возмутительно-с!
Какие у этих ревнителей нравственного порядка усадьбы, чем они
в этих усадьбах кормятся,
в каких рубищах ходят! — это даже представить
себе трудно.
Бывают люди, которые накидывают на
себя бойкость именно для того, чтоб маскировать известную неловкость положения, но
в Колотове, по-видимому, даже не было ни малейшего сознания какой-либо неловкости.
Он довольно часто наезжал к нам и по службе, и
в качестве соседа по имению и всегда обращал на
себя мое внимание
в особенности тем, что домашние наши как-то уж чересчур бесцеремонно обращались с ним.
—
В Москве, сударь!
в яме за долги года с два высидел, а теперь у нотариуса
в писцах,
в самых, знаете, маленьких… десять рублей
в месяц жалованья получает. Да и какое уж его писанье! и перо-то он не
в чернильницу, а больше
в рот
себе сует. Из-за того только и держат, что предводителем был, так купцы на него смотреть ходят. Ну, иной смотрит-смотрит, а между прочим — и актец совершит.
— Он самый-с.
В земстве-с, да-с. Шайку
себе подобрал… разночинцев разных… все места им роздал, — ну, и держит уезд
в осаде. Скоро дождемся, что по большим дорогам разбойничать будут. Артели, банки, каммуны… Это дворянин-с! Дворянин, сударь, а какими делами занимается! Да вот батюшка лучше меня распишет!
Я спрашивал
себя не о том, какие последствия для Парначева может иметь эта галиматья, — для меня было вполне ясно, что о последствиях тут не может быть и речи, — но
в том, можно ли жить
в подобной обстановке, среди столь необыкновенных разговоров?
Вообще, с первого же взгляда можно было заключить, что это человек, устроивающий свою карьеру и считающий
себя еще далеко не
в конце ее, хотя, с другой стороны, заметное развитие брюшной полости уже свидетельствовало о рождающейся наклонности к сибаритству.
И нигде вы
себе прав не можете найти, потому, ежели даже
в суд вы жаловаться пойдете, так и там своего дела порядком рассказать не можете.
Не вы, мол, так дети у вас ученые будут и всякое
себе удовлетворение сделать будут
в состоянии.
Опять и это: «Всякий будто человек может сам
себе удовлетворение сделать» — где же это видано!
в каких бессудных землях-с! «Ах! думаю, далеконько вы, Валериан Павлыч, камешок-то забрасываете, да как бы самим потом вытаскивать его не пришлось!» И сейчас же мне, сударь, после того мысль вошла.
Месяц тому назад я уведомлял вас, что получил место товарища прокурора при здешнем окружном суде. С тех пор я произнес уже восемь обвинительных речей, и вот результат моей деятельности: два приговора без смягчающих вину обстоятельств;шесть приговоров, по которым содеянное преступление признано подлежащим наказанию, но с допущением смягчающих обстоятельств; оправданий — ни одного. Можете
себе представить,
в каком я восторге!!
Зная твое доброе сердце, я очень понимаю, как тягостно для тебя должно быть всех обвинять; но если начальство твое желает этого, то что же делать, мой друг! — обвиняй! Неси сей крест с смирением и утешай
себя тем, что
в мире не одни радости, но и горести! И кто же из нас может сказать наверное, что для души нашей полезнее: первые или последние! Я, по крайней мере, еще
в институте была на сей счет
в недоумении, да и теперь
в оном же нахожусь.