Неточные совпадения
Лично каждый из этих господ может вызвать лишь изумление перед безграничностью человеческого тупоумия, изумление, впрочем, значительно умеряемое опасением: вот-вот сейчас налетит!
вот сейчас убьет, сотрет с лица земли этот ураган бессознательного
и тупоумного лгания, отстаивающий свое право убивать во имя какой-то личной «искренности», до которой никому нет дела
и перед которой, тем не менее, сотни глупцов останавливаются с разинутыми ртами: это, дескать, «искренность»! —
а искренность надобно уважать!
Он не имеет надежной крепости, из которой мог бы делать набеги на бунтующую плоть; не имеет
и укромной лазейки, из которой мог бы послать «бодрому духу» справедливый укор, что
вот как ни дрянна
и ни немощна плоть,
а все-таки почему-нибудь да берет же она над тобою, «бодрым духом», верх.
—
А крестьяне покудова проклажались, покудова что… Да
и засилья настоящего у мужиков нет: всё в рассрочку да в годы — жди тут!
А Крестьян Иваныч — настоящий человек! вероятный! Он тебе вынул бумажник, отсчитал денежки — поезжай на все четыре стороны! Хошь — в Москве, хошь — в Питере, хошь — на теплых водах живи! Болотце-то
вот, которое просто в придачу, задаром пошло, Крестьян Иваныч нынче высушил да засеял — такая ли трава расчудесная пошла, что теперича этому болотцу
и цены по нашему месту нет!
А вот кстати, в стороне от дороги, за сосновым бором, значительно, впрочем, поредевшим, блеснули
и золоченые главы одной из тихих обителей. Вдали, из-за леса, выдвинулось на простор темное плёсо монастырского озера. Я знал
и этот монастырь,
и это прекрасное, глубокое рыбное озеро! Какие водились в нем лещи!
и как я объедался ими в годы моей юности! Вяленые, сушеные, копченые, жареные в сметане, вареные
и обсыпанные яйцами — во всех видах они были превосходны!
— Известно, понимаем. Я
вот тоже Крестьяну-то Иванычу
и говорю: «
А тебя, Крестьян Иваныч, по зубам-то, верно, не чищивали?» — «Нет, говорит, не чищивали». — «Ну,
а нас, говорю, чистили. Только
и всего». Эй, вы, колелые!
— Это чтобы обмануть, обвесить, утащить — на все первый сорт.
И не то чтоб себе на пользу — всё в кабак! У нас в М. девятнадцать кабаков числится — какие тут прибытки на ум пойдут! Он тебя утром на базаре обманул, ан к полудню, смотришь, его самого кабатчик до нитки обобрал,
а там, по истечении времени, гляди,
и у кабатчика либо выручку украли, либо безменом по темю —
и дух вон. Так оно колесом
и идет.
И за дело! потому, дураков учить надо. Только
вот что диво: куда деньги деваются, ни у кого их нет!
Станция была тускло освещена. В зале первого класса господствовала еще пустота; за стойкой, при мерцании одинокой свечи, буфетчик дышал в стаканы
и перетирал их грязным полотенцем. Даже мой приход не смутил его в этом наивном занятии. Казалось, он говорил:
вот я в стакан дышу,
а коли захочется, так
и плюну,
а ты будешь чай из него пить… дуррак!
— Сколько смеху у нас тут было —
и не приведи господи! Слушай, что еще дальше будет.
Вот только немец сначала будто не понял, да вдруг как рявкнет: «Вор ты!» — говорит.
А наш ему: «Ладно, говорит; ты, немец, обезьяну, говорят, выдумал,
а я, русский, в одну минуту всю твою выдумку опроверг!»
—
А дураков, брат, учить надо! Это
и в законе так сказано!
Вот он тебя
и поучил!
— Ну,
вот!
вот он самый
и есть! Так жил-был этот самый Скачков,
и остался он после родителя лет двадцати двух,
а состояние получил — счету нет! В гостином дворе пятнадцать лавок, в Зарядье два дома, на Варварке дом, за Москвой-рекой дом, в Новой Слободе… Чистоганом миллион… в товаре…
— Ну,
вот изволите видеть.
А Петру Федорычу надо, чтоб
и недолго возжаться,
и чтоб все было в сохранности. Хорошо-с.
И стал он теперича подумывать, как бы господина Скачкова от приятелев уберечь. Сейчас, это, составил свой плант,
и к Анне Ивановне — он уж
и тогда на Анне-то Ивановне женат был. Да вы, чай, изволили Анну-то Ивановну знавать?
— Да уж будьте покойны!
Вот как: теперича в Москву приедем —
и не беспокойтесь! Я все сам… я сам все сделаю! Вы только в субботу придите пораньше. Не пробьет двенадцати,
а уж дом…
— Да, — говорит один из них, — нынче надо держать ухо востро! Нынче чуть ты отвернулся, ан у тебя тысяча,
а пожалуй,
и целый десяток из кармана вылетел. Вы Маркова-то Александра знавали?
Вот что у Бакулина в магазине в приказчиках служил? Бывало, все Сашка да Сашка! Сашка, сбегай туда! Сашка, рыло вымой!
А теперь, смотри, какой дом на Волхонке взбодрил!
Вот ты
и думай с ними!
Это до такой степени справедливо, что когда Держиморда умер
и преемники его начали относиться к двугривенным с презрением, то жить сделалось многим тяжельше. Точно
вот в знойное, бездождное лето, когда
и без того некуда деваться от духоты
и зноя,
а тут еще чуются в воздухе признаки какой-то неслыханной повальной болезни.
И вот молодые бюрократы корчатся, хмурят брови, надсаживают свои груди, принимают юпитеровские позы,
а им говорят...
— Да-с;
вот вы теперь, предположим, в трактире чай пьете,
а против вас за одним столом другой господин чай пьет. Ну, вы
и смотрите на него,
и разговариваете с ним просто, как с человеком, который чай пьет. Бац — ан он неблагонадежный!
— Отчет?
А помнится, у вас же довелось мне вычитать выражение: «ожидать поступков». Так
вот в этом самом выражении резюмируется программа всех моих отчетов, прошедших, настоящих
и будущих. Скажу даже больше: отчет свой я мог бы совершенно удобно написать в моей к — ской резиденции, не ездивши сюда.
И ежели вы видите меня здесь, то единственно только для того, чтобы констатировать мое присутствие.
— Нет, так, по своей охоте ратуем.
А впрочем,
и то сказать, горевые мы ратники!
Вот кабы тузы-то наши козырные живы были — ну,
и нам бы поповаднее было заодно с ними помериться. Да от них, вишь, только могилки остались,
а нам-то, мелкоте, не очень
и доверяют нынешние правители-то!
— Нет уж, слуга покорный! ты
и на меня еще кляузу напишешь! — попробовал отшутиться Терпибедов. —
Вот, сударь! — переменяя разговор, обратился он ко мне, — нынче
и трубку уж сам закуриваю!
а преждестал ли бы я! Прошка! венХ-зиси! —
и трубка в зубах!
— Как же-с, как же-с!
И посейчас есть-с. Только прежде я ее Монрепо прозывал,
а нынче Монсуфрансом зову. Нельзя, сударь. Потому во всех комнатах течь! В прошлую весну все дожди на своих боках принял,
а вот он, иерей-то, называет это благорастворением воздухов!
— Да-с, претерпел-таки. Уж давно думаю я это самое Монрепо побоку — да никому, вишь, не требуется. Пантелею Егорову предлагал: «Купи, говорю! тебе, говорю, все одно, чью кровь ни сосать!» Так нет,
и ему не нужно! «В твоем, говорит, Монрепо не людям,
а лягушкам жить!»
Вот, сударь, как нынче бывшие холопы-то с господами со своими поговаривают!
— Так-то
вот мы
и живем, — продолжал он. — Это бывшие слуги-то! Главная причина: никак забыть не можем. Кабы-ежели бог нам забвение послал, все бы, кажется, лучше было. Сломал бы хоромы-то, выстроил бы избу рублей в двести, надел бы зипун, трубку бы тютюном набил… царствуй! Так нет, все хочется, как получше.
И зальце чтоб было, кабинетец там, что ли, «мадам! перметте бонжур!», «человек! рюмку водки
и закусить!»
Вот что конфузит-то нас!
А то как бы не жить! Житье — первый сорт!
— Он самый-с. В земстве-с, да-с. Шайку себе подобрал… разночинцев разных… все места им роздал, — ну,
и держит уезд в осаде. Скоро дождемся, что по большим дорогам разбойничать будут. Артели, банки, каммуны… Это дворянин-с! Дворянин, сударь,
а какими делами занимается! Да
вот батюшка лучше меня распишет!
"Да поймите же вы меня, говорит: ведь я доподлинно знаю, что ничего этого нет,
а между тем
вот сижу с вами
и четки перебираю!"Так это нас с сестрицей офраппировало, что мы сейчас же за отцом Федором гонца послали.
Теперь моя черновая работа кончена,
и план будущих действий составлен. Этот план ясен
и может быть выражен в двух словах: строгость
и снисхождение! Прежде всего — душа преступника! Произвести в ней спасительное движение
и посредством него прийти к раскрытию истины —
вот цель! Затем — в поход! но не против злоумышленников, милая маменька,
а против бедных, неопытных заблуждающихся! Мне кажется, что это именно тот настоящий тон, на котором можно разыграть какую угодно пьесу…
Вот почему я, как друг, прошу
и, как мать, внушаю: берегись этих людей! От них всякое покровительство на нас нисходит,
а между прочим,
и напасть. Ежели же ты несомненно предвидишь, что такому лицу в расставленную перед ним сеть попасть надлежит, то лучше об этом потихоньку его предварить
и совета его спросить, как в этом случае поступить прикажет. Эти люди всегда таковые поступки помнят
и ценят.
— То-то, говорю: чти!
Вот мы, чернядь, как в совершенные лета придем, так сами домой несем! Родитель-то тебе медную копеечку даст,
а ты ему рубль принеси!
А и мы родителей почитаем!
А вы, дворяна, ровно малолетные, до старости все из дому тащите — как же вам родителей не любить!
— Я тоже родителей чтил, — продолжал он прерванную беседу, — за это меня
и бог благословил. Бывало, родитель-то гневается,
а я ему в ножки! Зато теперь я с домком; своим хозяйством живу. Всё у меня как следует; пороков за мной не состоит. Не пьяница, не тать, не прелюбодей.
А вот братец у меня, так тот перед родителями-то фордыбаченьем думал взять — ан
и до сих пор в кабале у купцов состоит. Курицы у него своей нет!
— Что
и говорить!
Вот и у вас, сударь, головка-то беленька стала,
а об стариках
и говорить нечего. Впрочем, я на себя не пожалуюсь: ни единой во мне хворости до сей поры нет! Да что же мы здесь стоим! Милости просим наверх!
— Что жалеть-то! Вони да грязи мало, что ли, было? После постоялого-то у меня тут другой домок, чистый, был, да
и в том тесно стало. Скоро пять лет будет, как
вот эти палаты выстроил. Жить надо так, чтобы
и светло,
и тепло,
и во всем чтоб приволье было. При деньгах да не пожить? за это
и люди осудят! Ну,
а теперь побеседуемте, сударь, закусимте; я уж вас от себя не пущу! Сказывай, сударь, зачем приехал? нужды нет ли какой?
— Воспитание, Осип Иваныч, не такое мы получили, чтоб об материальных интересах заботиться. Я
вот по-латыни прежде хорошо знал, да, жаль,
и ее позабыл.
А кабы не позабыл, тоже утешался бы теперь!
— Разом ничего вы, сударь, с них не получите, потому что у них
и денег-то настоящих нет. Придется в рассрочку дело оттягивать.
А рассрочка эта
вот что значит: поплатят они с грехом пополам годок, другой,
а потом
и надоест: всё плати да плати!
— Посмотри! что ж,
и посмотреть не худое дело! Старики говаривали:"Свой глазок — смотрок!"
И я
вот стар-стар,
а везде сам посмотрю. Большая у меня сеть раскинута,
и не оглядишь всеё —
а все как-то сердце не на месте, как где сам недосмотришь! Так день-деньской
и маюсь.
А, право, пять тысяч дал бы!
и деньги припасены в столе — ровно как тебя ждал!
— Да ведь на грех мастера нет. Толковал он мне много, да мудрено что-то. Я ему говорю:"
Вот рубль — желаю на него пятнадцать копеечек получить".
А он мне:"Зачем твой рубль? Твой рубль только для прилику,
а ты просто задаром еще другой такой рубль получишь!"Ну, я
и поусомнился. Сибирь, думаю.
Вот сын у меня, Николай Осипыч, — тот сразу эту механику понял!
—
Вот как вы все земли-то купите, вам все
и достанется:
и уголь,
и золото! Ну,
а семейство ваше как?
— Нет, я на этот счет с оглядкой живу. Ласкать ласкаю,
а баловать — боже храни! Не видевши-то денег, она все лишний раз к отцу с матерью забежит,
а дай ей деньги в руки — только ты ее
и видел. Э, эх! все мы, сударь, люди, все человеки! все денежку любим!
Вот помирать стану — всем распределю, ничего с собой не унесу. Да ты что об семье-то заговорил? или сам обзавестись хочешь?
— Да
вот и Николай Осипыч воротился! — сказал Осип Иваныч, подходя к окну, — так
и есть, он самый! Познакомитесь! Он хоть
и не воспитывался в коммерческом,
а малый с понятием! Кстати, может,
и мимо Чемезова проезжал.
—
Вот это ты дельное слово сказал. Не спросят — это так.
И ни тебя, ни меня, никого не спросят, сами всё, как следует, сделают!
А почему тебя не спросят, не хочешь ли знать?
А потому, барин, что уши выше лба не растут,
а у кого ненароком
и вырастут сверх меры — подрезать маленечко можно!
—
И я то же говорю,
а барин
вот ломается.
Теперь перед ним стоял сам «барин» —
и вот к услугам этого «барина» готова не рессорная коляска, запряженная четверней караковых жеребцов, с молодцом-кучером в шелковой рубашке на козлах,
а ободранная одноколка, с хромым мерином, который от старости едва волочил ноги,
и с ним, Лукьянычем, поседевшим, сгорбившимся, одетым в какой-то неслыханный затрапез!
Я помню, смотрит, бывало, папенька в окошко
и говорит:"
Вот пьяницу-станового везут". Приедет ли становой к помещику по делам — первое ему приветствие:"Что, пьяница! видно, кур по уезду сбирать ездишь!"Заикнется ли становой насчет починки мостов — ответ:"Кроме тебя, ездить здесь некому,
а для тебя, пьяницы,
и эти мосты — таковские". Словом сказать, кроме «пьяницы» да «куроеда»,
и слов ему никаких нет!
И вот куроеды взбаламутились
и с помощью Гришек, Прошек
и Ванек начинают орудовать. Не простой тишины они ищут,
а тишины прозрачной, обитающей в открытом со всех сторон помещении. Везде, даже в самой несомненной тишине, они видят или нарушение тишины, или подстрекательство к таковому нарушению.
Еще на днях один становой-щеголь мне говорил:"По-настоящему, нас не становыми приставами,
а начальниками станов называть бы надо, потому что я, например, за весь свой стан отвечаю: чуть ежели кто ненадежен или в мыслях нетверд — сейчас же к сведению должен дать знать!"Взглянул я на него — во всех статьях куроед!
И глаза врозь,
и руки растопырил, словно курицу поймать хочет,
и носом воздух нюхает. Только
вот мундир — мундир, это точно, что ловко сидит! У прежних куроедов таких мундирчиков не бывало!
И вот, вместо того чтоб"с умом"повести дело, я, по обыкновению, начал спешить,
а меня, тоже по обыкновению, начали «объегоривать».
Но ведь для этого надобно жить в Чемезове, надобно беспокоиться, разговаривать, хлопать по рукам, запрашивать, уступать…
А главное, жить тут, жить с чистым сердцем, на глазах у всевозможных сердцеведцев, официальных
и партикулярных, которыми кишит современная русская провинция!
Вот что страшит. Еще в Петербурге до меня доходили, через разных приезжих из провинции, слухи об этих новоявленных сердцеведцах.
Смеется, словно
вот так
и говорит:"Видишь, какие я чудеса в решете перед тобою выкладываю!
а ты все-таки слушай, да на ус себе мотай!
— Здешний, из Долгинихи, Федор Никитин Чурилин.
А Зайцем прозван оттого, что он на всяком месте словно бы из-под куста выпрыгнул. Где его
и не ждешь,
а он тут. Крестьянством не занимается,
а только маклерит. Чуть где прослышит, что в разделку пошло — ему уж
и не сидится. С неделю места есть, как он около нас кружит, да я все молчал. Сам, думаю, придет — ан
вот и пришел.
— Это так точно-с! Однако,
вот хоть бы ваша милость! говорите вы теперича мне: покажи, мол, Федор, Филипцево! Смею ли я, примерно, не показать? Так точно
и другой покупщик: покажи, скажет, Федор, Филипцево, — должен ли я, значит, ему удовольствие сделать? Стало быть, я
и показываю.
А можно, пожалуй,
и по-другому показать… но, но! пошевеливай! — крикнул он на коня, замедлившего ход на дороге, усеянной целым переплетом древесных корней.
—
И прикащик прикащику розь, Степан Лукьяныч, —
вот как надо сказать. Одно дело деруновский прикащик,
и одно дело — владыкинский прикащик.
А в прочих частях, разумеется, коли-ежели господин маслица не пожалеет, с прикащиком все-таки складнее дело сделать можно.
—
А слыхивал, так
и про Тихона Иванова, про прикащика его, значит, слыхивал.
Вот ужо поеду в К., шепну Тихону Иванову: Тихон, мол, Иваныч! доложите, мол, хозяину, что хороший барин лесок продает!