Неточные совпадения
Тщетно я
говорил, что запрещение не может существовать на то, чего нет в имении, тщетно я
говорил, что по крайней мере надлежало бы сперва продать оставшееся имение и выручить недоимку
сей продажею, а потом предпринимать другие средства; что я звания своего не утаивал, ибо в дворянском уже купил дом.
Все
сие было отринуто, продажа дому уничтожена, меня осудили за ложной мой поступок лишить чинов, — и требуют теперь, —
говорил повествователь, — хозяина здешнего в суд, дабы посадить под стражу до окончания дела.
— Ба! ба! ба! добро пожаловать, откуды бог принес, —
говорил мне приятель мой Карп Дементьич, прежде
сего купец третьей гильдии, а ныне именитой гражданин.
Говоря о любви, естественно бы было
говорить и о супружестве, о
сем священном союзе общества, коего правила не природа в сердце начертала, но святость коего из начального обществ положения проистекает.
—
Сие говорила она, проливая горькие слезы.
Блаженство гражданское в различных видах представиться может. Блаженно государство,
говорят, если в нем царствует тишина и устройство. Блаженно кажется, когда нивы в нем не пустеют и во градех гордые воздымаются здания. Блаженно, называют его, когда далеко простирает власть оружия своего и властвует оно вне себя не токмо силою своею, но и словом своим над мнением других. Но все
сии блаженства можно назвать внешними, мгновенными, преходящими, частными и мысленными.
— Вообрази себе, —
говорил мне некогда мой друг, — что кофе, налитый в твоей чашке, и сахар, распущенный в оном, лишали покоя тебе подобного человека, что они были причиною превосходящих его силы трудов, причиною его слез, стенаний, казни и поругания; дерзай, жестокосердой, усладить гортань твою. — Вид прещения, сопутствовавший
сему изречению, поколебнул меня до внутренности. Рука моя задрожала, и кофе пролился.
Здесь, на почтовом дворе, встречен я был человеком, отправляющимся в Петербург на скитание прошения.
Сие состояло в снискании дозволения завести в
сем городе свободное книгопечатание. Я ему
говорил, что на
сие дозволения не нужно, ибо свобода на то дана всем. Но он хотел свободы в ценсуре, и вот его о том размышлении.
Мундирный ценсор, исполненный духа благоговения,
сие выражение почернил,
говоря: «неприлично божество называть лукавым».
Если в каком-либо сочинении порочили народные нравы того или другого государства, он недозволенным
сие почитал,
говоря: Россия имеет трактат дружбы с ним.
Если упоминалося где о князе или графе, того не дозволял он печатать,
говоря:
сие есть личность, ибо у нас есть князья и графы между знатными особами.]
«Злодеи его, —
говорит Сенека ритор, — изобрели для него
сие нового рода наказание.
Буллу свою начинает он жалобою на диавола, который куколь
сеет во пшенице, и
говорит: «Узнав, что посредством сказанного искусства многие книги и сочинения, в разных частях света, наипаче в Кельне, Майнце, Триере, Магдебурге напечатанные, содержат в себе разные заблуждения, учения пагубные, христианскому закону враждебные, и ныне еще в некоторых местах печатаются, желая без отлагательства предварить
сей ненавистной язве, всем и каждому сказанного искусства печатникам и к ним принадлежащим и всем, кто в печатном деле обращается в помянутых областях, под наказанием проклятия и денежныя пени, определяемой и взыскиваемой почтенными братиями нашими, Кельнским, Майнцким, Триерским и Магдебургским архиепископами или их наместниками в областях, их, в пользу апостольской камеры, апостольскою властию наистрожайше запрещаем, чтобы не дерзали книг, сочинений или писаний печатать или отдавать в печать без доклада вышесказанным архиепископам или наместникам и без их особливого и точного безденежно испрошенного дозволения; их же совесть обременяем, да прежде, нежели дадут таковое дозволение, назначенное к печатанию прилежно рассмотрят или чрез ученых и православных велят рассмотреть и да прилежно пекутся, чтобы не было печатано противного вере православной, безбожное и соблазн производящего».
Парень им
говорил: — Перестаньте плакать, перестаньте рвать мое сердце. Зовет нас государь на службу. На меня пал жеребей. Воля божия. Кому не умирать, тот жив будет. Авось-либо я с полком к вам приду. Авось-либо дослужуся до чина. Не крушися, моя матушка родимая. Береги для меня Прасковьюшку. — Рекрута
сего отдавали из экономического селения.
— Бесчеловечная женщина! во власти твоей состоит меня мучить и уязвлять мое тело;
говорите вы, что законы дают вам над нами
сие право.
Но разговор
сей ввел было меня в великие хлопоты: отдатчики рекрутские, вразумев моей речи, воспаленные гневом, прискочив ко мне,
говорили: — Барин, не в свое мешаешься дело, отойди, пока сух, — и сопротивляющегося начали меня толкать столь сильно, что я с поспешностию принужден был удалиться от
сея толпы.
Пообедав
сей раз гораздо хуже, нежели иногда обедают многие полковники (не
говорю о генералах) в дальних походах, я, по похвальному общему обыкновению, налил в чашку приготовленного для меня кофию и услаждал прихотливость мою плодами пота несчастных африканских невольников.
Здесь, по внесении знамени внутрь дворца, нижние чины были распущены по домам, а штаб — и обер-офицеры, повествует Нащокин, позваны ко дворцу, и как пришли во дворец, при зажжении свеч, ибо целый день в той церемонии продолжался, тогда Ее Императорское Величество, наша всемилостивейшая Государыня, в середине галереи изволили ожидать, и как подполковник, со всеми в галереи войдя, нижайший поклон учинил, Ее Императорское Величество изволила
говорить сими словами: