Неточные совпадения
Между
тем, когда
я достоверно узнал, что и Пушкин вступает в Лицей,
то на другой же день отправился к нему как к ближайшему соседу.
Я, как сосед (с другой стороны его номера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае
того дня; тут
я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность, и это его волновало.
При самом начале — он наш поэт. Как теперь вижу
тот послеобеденный класс Кошанского, когда, окончивши лекцию несколько раньше урочного часа, профессор сказал: «Теперь, господа, будем пробовать перья! опишите
мне, пожалуйста, розу стихами». [В автографе еще: «Мой стих никак», зачеркнуто.]
Измайлов до
того был в заблуждении, что, благодаря
меня за переводы, просил сообщить ему для его журнала известия о петербургском театре: он был уверен, что
я живу в Петербурге и непременно театрал, между
тем как
я сидел еще на лицейской скамье.
Мы,
то есть
я, Малиновский и Пушкин, затеяли выпить гоголь-моголю.
Ты думаешь, что
я забыла
Ту ночь, когда, забравшись в уголок,
Ты с крестником Ванюшею шалила.
В
тот же день, после обеда, начали разъезжаться: прощаньям не было конца.
Я, больной, дольше всех оставался в Лицее. С Пушкиным мы тут же обнялись на разлуку: он тотчас должен был ехать в деревню к родным;
я уж не застал его, когда приехал в Петербург.
Эта высокая цель жизни самой своей таинственностию и начертанием новых обязанностей резко и глубоко проникла душу мою —
я как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах: стал внимательнее смотреть на жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдал за собою, как за частицей, хотя ничего не значущей, но входящей в состав
того целого, которое рано или поздно должно было иметь благотворное свое действие.
Не знаю, к счастию ли его, или несчастию, он не был тогда в Петербурге, а
то не ручаюсь, что в первых порывах, по исключительной дружбе моей к нему,
я, может быть, увлек бы его с собою.
На этом основании
я присоединил к союзу одного Рылеева, несмотря на
то, что всегда был окружен многими разделяющими со
мной мой образ мыслей.
Особенно во время его болезни и продолжительного выздоровления, видаясь чаще обыкновенного, он затруднял
меня спросами и расспросами, от которых
я, как умел, отделывался, успокаивая его
тем, что он лично, без всякого воображаемого им общества, действует как нельзя лучше для благой цели: тогда везде ходили по рукам, переписывались и читались наизусть его Деревня, Ода на свободу.
Между
тем тот же Пушкин, либеральный по своим воззрениям, имел какую-то жалкую привычку изменять благородному своему характеру и очень часто сердил
меня и вообще всех нас
тем, что любил, например, вертеться у оркестра околоОрлова, Чернышева, Киселева и других: они с покровительственной улыбкой выслушивали его шутки, остроты.
Не нужно было спрашивать, кто приходил. Кроме
того,
я понял, что этот раз Пушкин и ее не застал.
[Цензурный запрет был наложен в 1859 г. на рассказ о задуманном в 1819 г. одним из руководителей Тайного общества Н. И. Тургеневым при участии других заговорщиков литературно-политическом журнале, о размышлениях над
тем, привлекать ли Пушкина к заговору, о встрече Пущина с отцом поэта (от абзаца «Самое сильное нападение Пушкина…» до слов «целию самого союза» в абзаце «
Я задумался…» (стр. 71–73).
Между
тем тут же невольно являлся вопрос: почему же помимо
меня никто из близко знакомых ему старших наших членов не думал об нем?
Значит, их останавливало почти
то же, что
меня пугало: образ его мыслей всем хорошо был известен, но не было полного к нему доверия.
Как ни вертел
я все это в уме и сердце, кончил
тем, что сознал себя не вправе действовать по личному шаткому воззрению, без полного убеждения в деле, ответственном пред целию самого союза.
Вот все, что
я дознал в Петербурге. Еду потом в Царское Село к Энгельгардту, обращаюсь к нему с
тем же тревожным вопросом.
Директор рассказал
мне, что государь (это было после
того, как Пушкина уже призывали к Милорадовичу, чего Энгельгардт до свидания с царем и не знал) встретил его в саду и пригласил с ним пройтись.
Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринославль,
я встретил бы его дорогой, и как отрадно было бы обнять его в такую минуту! Видно, нам суждено было только один раз еще повидаться, и
то не прежде 1825 года.
В промежуток этих пяти лет генерала Инзова назначили наместником Бессарабии; с ним Пушкин переехал из Екатеринославля в Кишинев, впоследствии оттуда поступил в Одессу к графу Воронцову по особым поручениям.
Я между
тем, по некоторым обстоятельствам, сбросил конно-артиллерийский мундир и преобразился в Судьи уголовного департамента московского Надворного Суда. Переход резкий, имевший, впрочем, тогда свое значение.
С
той минуты, как
я узнал, что Пушкин в изгнании, во
мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания с родными,
я предположил съездить и в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы
я подал в отпуск на 28 дней в Петербургскую и Псковскую губернии.
Перед отъездом, на вечере у
того же князя Голицына, встретился
я с А. И. Тургеневым, который незадолго до
того приехал в Москву.
Опасения доброго Александра Ивановича
меня удивили, и оказалось, что они были совершенно напрасны. Почти
те же предостережения выслушал
я от В. Л. Пушкина, к которому заезжал проститься и сказать, что увижу его племянника. Со слезами на глазах дядя просил расцеловать его.
Я между
тем приглядывался, где бы умыться и хоть сколько-нибудь оправиться.
Вообще Пушкин показался
мне несколько серьезнее прежнего, сохраняя, однакож,
ту же веселость; может быть, самое положение его произвело на
меня это впечатление.
Наружно он мало переменился, оброс только бакенбардами;
я нашел, что он тогда был очень похож на
тот портрет, который потом видел в Северных цветахи теперь при издании его сочинений П. В. Анненковым.
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил;
я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы, и потому
я его просил оставить эту статью,
тем более что все наши толкования ни к чему не вели, а только отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
Хвалил своих соседей в Тригорском, [Соседи в Тригорском — семья П. А. Осиповой.] хотел даже везти
меня к ним, но
я отговорился
тем, что приехал на такое короткое время, что не успею и на него самого наглядеться.
Я привез Пушкину в подарок Горе от ума;он был очень доволен этой тогда рукописной комедией, до
того ему вовсе почти незнакомой. После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух; но опять жаль, что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию явились в печати.
Ведь он и без
того бывает у
меня —
я поручен его наблюдению.
Что говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин как ни в чем не бывало продолжал читать комедию —
я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное и исполненное жизни чтение, довольный
тем, что
мне удалось доставить ему такое высокое наслаждение.
Мой первый друг, мой друг бесценный,
И
я судьбу благословил,
Когда мой двор уединенный,
Печальным снегом занесенный,
Твой колокольчик огласил;
Молю святое провиденье:
Да голос мой душе твоей
Дарует
то же утешенье,
Да озарит он заточенье
Лучом лицейским ясных дней!
Отрадно отозвался во
мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности,
я не мог обнять его, как он
меня обнимал, когда
я первый посетил его в изгнанье. Увы!
я не мог даже пожать руку
той женщине, которая так радостно спешила утешить
меня воспоминанием друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям и при других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось.
И в доказательство снова присылаю стихи Пушкина в
том виде, в каком они
мне доставлены.
Мне прислал их задушевный приятель Пушкина, лицейский его товарищ,
тот самый, который доставил
мне а первые.
Впоследствии узнал
я об его женитьбе и камер-юнкерстве; и
то и другое как-то худо укладывалось во
мне:
я не умел представить себе Пушкина семьянином и царедворцем; жена красавица и придворная служба пугали
меня за него. Все это вместе, по моим понятиям об нем, не обещало упрочить его счастия. [Весь дальнейший текст Записок Пущина опубликован впервые В. Е. Якушкиным («Русские ведомости», 1899, № 143).]
Размышляя тогда и теперь очень часто о ранней смерти друга, не раз
я задавал себе вопрос: «Что было бы с Пушкиным, если бы
я привлек его в наш союз и если бы пришлось ему испытать жизнь, совершенно иную от
той, которая пала на его долю».
— Вы видели внутреннюю мою борьбу всякий раз, когда, сознавая его податливую готовность, приходила
мне мысль принять его в члены Тайного нашего общества; видели, что почти уже на волоске висела его участь в
то время, когда
я случайно встретился с его отцом.
Эта и пустая и совершенно ничего не значащая встреча между
тем высказалась во
мне каким-то знаменательным указанием…
Одним словом, в грустные минуты
я утешал себя
тем, что поэт не умирает и что Пушкин мой всегда жив для
тех, кто, как
я, его любил, и для всех умеющих отыскивать его, живого, в бессмертных его творениях…
Сбольшим удовольствием читал письмо твое к Егору Антоновичу [Энгельгардту], любезнейший мой Вольховский; давно мы поджидали от тебя известия; признаюсь, уж
я думал, что ты, подражая некоторым, не будешь к нам писать. Извини, брат, за заключение. Но не о
том дело — поговорим вообще.
На другой день приезда моего в Москву (14 марта) комедиант Яковлев вручил
мне твою записку из Оренбурга. Не стану тебе рассказывать, как
мне приятно было получить о тебе весточку; ты довольно
меня знаешь, чтоб судить о радости моей без всяких изъяснений. Оставил
я Петербург не так, как хотелось, вместо пяти тысяч достал только две и
то после долгих и несносных хлопот. Заплатил
тем, кто более нуждались, и отправился на первый случай с маленьким запасом.
В Москве пустыня, никого почти или, лучше сказать, нет
тех, которых
я привык видеть в Петербурге, — это сделалось
мне необходимостью.
Между
тем я к тебе с новым гостинцем. Рылеев поручил
мне доставить труды его — с покорностию отправляю.
Здравствуйте, милые мои,
я опять, благодаря бога, нашел возможность писать к вам. Может, утешат вас минуты, которые с добрым моим товарищем путешествия… с
тем, который должен будет вам доставить эту тетрадку. — О чем? И как спросить?
Вслед за сим приходят
те две [
Те две — А. В. Якушкина и ее мать, Н.Н.Шереметева.] и вызывают
меня, но как наш командир перепугался и
я не хотел, чтоб из этого вышла им какая-нибудь неприятность,
то и не пошел в коридор; начал между
тем ходить вдоль комнаты, и добрая Якушкина в дверь
меня подозвала и начала говорить, спрося, не имею ли
я в чем-нибудь надобности и не хочу ли вам писать.
Для
меня эти два года истинно были полезны —
я научился терпению, которого у
меня недоставало, научился между
тем зрело рассуждать.
Я не говорю вам в подробности обо всех ваших милых посылках, ибо нет возможности, но что
меня более всего восхитило — это
то, что там было распятие и торжество евангелия, о коих
я именно хотел просить.
Однако
я убежден, что
тот, кто
меня поддерживает, не оставит и вас, которая во всех отношениях заслуживает всяких благ.