Неточные совпадения
Я узнал
от него, что он живет у дяди на Мойке, недалеко
от нас.
(Мы недавно
от печали,
Лиза,
я да Купидон,
По бокалу осушали
И прогнали мудрость вон, и пр...
Мы недавно
от печали,
Пущин, Пушкин,
я, барон,
По бокалу осушали
И Фому прогнали вон…
Сидели мы с Пушкиным однажды вечером в библиотеке у открытого окна. Народ выходил из церкви
от всенощной; в толпе
я заметил старушку, которая о чем-то горячо с жестами рассуждала с молодой девушкой, очень хорошенькой. Среди болтовни
я говорю Пушкину, что любопытно бы знать, о чем так горячатся они, о чем так спорят, идя
от молитвы? Он почти не обратил внимания на мои слова, всмотрелся, однако, в указанную
мною чету и на другой день встретил
меня стихами...
На это ходатайство Энгельгардта государь сказал: «Пусть пишет, уж так и быть,
я беру на себя адвокатство за Пушкина; но скажи ему, чтоб это было в последний раз. «La vieille est peut-être enchantée de la méprise du jeune homme, entre nous soit dit», [Между нами: старая дева, быть может, в восторге
от ошибки молодого человека (франц.).] — шепнул император, улыбаясь, Энгельгардту.
Естественно, что Пушкин, увидя
меня после первой нашей разлуки, заметил во
мне некоторую перемену и начал подозревать, что
я от него что-то скрываю.
Особенно во время его болезни и продолжительного выздоровления, видаясь чаще обыкновенного, он затруднял
меня спросами и расспросами,
от которых
я, как умел, отделывался, успокаивая его тем, что он лично, без всякого воображаемого им общества, действует как нельзя лучше для благой цели: тогда везде ходили по рукам, переписывались и читались наизусть его Деревня, Ода на свободу.
Не заключайте, пожалуйста, из этого ворчанья, чтобы
я когда-нибудь был спартанцем, каким-нибудь Катоном, — далеко
от всего этого: всегда шалил, дурил и кутил с добрым товарищем. Пушкин сам увековечил это стихами ко
мне; но при всей моей готовности к разгулу с ним хотелось, чтобы он не переступал некоторых границ и не профанировал себя, если можно так выразиться, сближением с людьми, которые, по их положению в свете, могли волею и неволею набрасывать на него некоторого рода тень.
[Цензурный запрет был наложен в 1859 г. на рассказ о задуманном в 1819 г. одним из руководителей Тайного общества Н. И. Тургеневым при участии других заговорщиков литературно-политическом журнале, о размышлениях над тем, привлекать ли Пушкина к заговору, о встрече Пущина с отцом поэта (
от абзаца «Самое сильное нападение Пушкина…» до слов «целию самого союза» в абзаце «
Я задумался…» (стр. 71–73).
Преследуемый мыслию, что у
меня есть тайна
от Пушкина и что, может быть, этим самым
я лишаю общество полезного деятеля, почти решался броситься к нему и все высказать, зажмуря глаза на последствия. В постоянной борьбе с самим собою, как нарочно, вскоре случилось
мне встретить Сергея Львовича на Невском проспекте.
После этого мы как-то не часто виделись. Пушкин кружился в большом свете, а
я был как можно подальше
от него. Летом маневры и другие служебные занятия увлекали
меня из Петербурга. Все это, однако, не мешало нам, при всякой возможности встречаться с прежней дружбой и радоваться нашим встречам у лицейской братии, которой уже немного оставалось в Петербурге; большею частью свидания мои с Пушкиным были у домоседа Дельвига.
Князь Юсупов (во главе всех, про которых Грибоедов в «Горе
от ума» сказал: «Что за тузы в Москве живут и умирают»), видя на бале у московского военного генерал-губернатора князя Голицына неизвестное ему лицо, танцующее с его дочерью (он знал, хоть по фамилии, всю московскую публику), спрашивает Зубкова: кто этот молодой человек? Зубков называет
меня и говорит, что
я — Надворный Судья.
Опасения доброго Александра Ивановича
меня удивили, и оказалось, что они были совершенно напрасны. Почти те же предостережения выслушал
я от В. Л. Пушкина, к которому заезжал проститься и сказать, что увижу его племянника. Со слезами на глазах дядя просил расцеловать его.
Я с Алексеем, неизменным моим спутником
от лицейского порога до ворот крепости кой-как удержался в санях.
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил;
я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы, и потому
я его просил оставить эту статью, тем более что все наши толкования ни к чему не вели, а только отклоняли нас
от другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
Он терпеливо выслушал
меня и сказал, что несколько примирился в эти четыре месяца с новым своим бытом, вначале очень для него тягостным; что тут, хотя невольно, но все-таки отдыхает
от прежнего шума и волнения; с Музой живет в ладу и трудится охотно и усердно.
Я тотчас заметил между ними одну фигурку, резко отличавшуюся
от других, не сообщая, однако, Пушкину моих заключений.
Я привез Пушкину в подарок Горе
от ума;он был очень доволен этой тогда рукописной комедией, до того ему вовсе почти незнакомой. После обеда, за чашкой кофе, он начал читать ее вслух; но опять жаль, что не припомню теперь метких его замечаний, которые, впрочем, потом частию явились в печати.
Наскоро, через частокол, Александра Григорьевна проговорила
мне, что получила этот листок
от одного своего знакомого пред самым отъездом из Петербурга, хранила его до свидания со
мною и рада, что могла, наконец, исполнить порученное поэтом.
Розенберг выслушал
меня в раздумье и, наконец, сказал: «Нечего
от вас скрывать.
Размышляя тогда и теперь очень часто о ранней смерти друга, не раз
я задавал себе вопрос: «Что было бы с Пушкиным, если бы
я привлек его в наш союз и если бы пришлось ему испытать жизнь, совершенно иную
от той, которая пала на его долю».
Сбольшим удовольствием читал письмо твое к Егору Антоновичу [Энгельгардту], любезнейший мой Вольховский; давно мы поджидали
от тебя известия; признаюсь, уж
я думал, что ты, подражая некоторым, не будешь к нам писать. Извини, брат, за заключение. Но не о том дело — поговорим вообще.
P.S. Верно, ты читал в газетах, что Бурцов получил [орден] Анны 2-й степени. Порадуйся. Дай бог ему успеха. Но
меня удивляет, что
я до сих пор не имею
от него ответа на письмо, которое было написано тобою. Не понимаю, что это значит.
Здесь Алексей Тучков,
я иногда с ним видаюсь в свободные часы
от занятий.
Опять
я в Москве, любезнейший Пушкин, действую снова в суде. — Деньги твои возвращаю: Вяземская их не берет,
я у себя оставить не могу; она говорит, что получит их
от одесского приятеля,
я говорю, что они
мне не следуют. Приими их обратно, —
я никак благоразумнее не умею поступить с ними.
До сих пор жду
от тебя ответа и не могу дождаться. Хоть прозой уведомить
меня надобно, получил ли ты посланные
мною деньги.
Пиши ко
мне: твои известия гораздо интереснее моих — у
меня иногда
от дел голова так кружится, что
я не знаю, чем начать и чем кончить!
С каким восхищением
я пустился в дорогу, которая, удаляя
от вас, сближает. Мои товарищи Поджио и Муханов. Мы выехали 12 октября, и этот день для
меня была еще другая радость —
я узнал
от фельдъегеря, что Михайло произведен в офицеры.
Поцелуйте у батюшки и матушки ручьки [Один из немногочисленных случаев отступления Пущина
от общепринятого правописания.] и скажи ему, что
я получил
от Кошкуля 300 рублей — для сведения.
Последнее наше свидание в Пелле было так скоро и бестолково, что
я не успел выйти из ужасной борьбы, которая во
мне происходила
от радости вас видеть не в крепости и горести расстаться, может быть, навек.
Я думаю, вы заметили, что
я был очень смешон, хотя и жалок. — Хорошо, впрочем, что так удалось свидеться. Якушкин
мне говорил, что он видел в Ярославле семью свою в продолжение 17 часов и также все-таки не успел половины сказать и спросить.
Я немного похудел
от долгой жизни без движения — ходил на шести шагах, даже головная и зубная боль, которые
меня часто прежде беспокоили, теперь совсем оставили.
Я думаю, что это
от доверенности,которую
я перестал оказывать.
Уверен только, что где бы ты ни был, а будешь то, что
я от тебя ожидаю; надеюсь также, что когда-нибудь все это узнаю.
Эта записка
от Александра Поджио, который со
мной едет.
Прощайте до Тобольска — мы спешим. В знак, что вы получили эту тетрадку, прошу по получении оной в первом письме ко
мне сделать крестик — х.Это будет ответом на это бестолковое, но
от души набросанное маранье;
я надеюсь, что бог поможет ему дойти до вас.
Я вам в заключение скажу все, что слышал о нашей будущности — adieu.
Между прочим, сказал, что Евгений (точно!)давно спрашивает обо
мне; он обещал сказать ему обо
мне сегодня же и сообщить
мне от него, что он знает об вас.
— Много успел со времени разлуки нашей передумать об этих днях, — вижу беспристрастно все происшедшее, чувствую в глубине сердца многое дурное, худое, которое не могу себе простить, но какая-то необыкновенная сила покорила, увлекала
меня и заглушала обыкновенную мою рассудительность, так что едва ли какое-нибудь сомнение — весьма естественное — приходило на мысль и отклоняло
от участия в действии, которое даже
я не взял на себя труда совершенно узнать, не только по важности его обдумать.
— Эти слова между нами не должны казаться сильными и увеличенными — мы не на них основали нашу связь, потому ясмело их пишу, зная, что никакая земная причина не нарушит ее; истинно благодарен вам за утешительные строки, которые
я от вас имел, и душевно жалею, что не удалось
мне после приговора обнять вас и верных друзей моих, которых прошу вас обнять; называть их не нужно — вы их знаете; надеюсь, что расстояние 7 тысяч верст не разлучит сердец наших.
Я часто вспоминаю слова ваши, что не трудно жить, когда хорошо, а надобно быть довольным, когда плохо. Благодаря бога
я во всех положениях довольно спокоен и очень здоров — что бог даст вперед при новом нашем образе жизни в Читинской, что до сих пор
от нас под большим секретом, — и потому
я заключаю, что должно быть одно из двух: или очень хорошо, или очень дурно.
Где и что с нашими добрыми товарищами?
Я слышал только о Суворочке, что он воюет с персианами — не знаю, правда ли это, — да сохранит его бог и вас; доброй моей Марье Яковлевне целую ручку.
От души вас обнимаю и желаю всевозможного счастия всему вашему семейству и добрым товарищам. Авось когда-нибудь узнаю что-нибудь о дорогих
мне.
На днях получил доброе письмо ваше
от 8-го генваря, почтенный, дорогой мой друг Егор Антонович! Оно истинно
меня утешило и как будто перенесло к вам, где бывал так счастлив. Спасибо вам за подробный отчет о вашем житье-бытье. Поцелуйте добрую мою М.
Я. и всех ваших домашних: их воспоминание обо
мне очень дорого для
меня;
от души всех благодарю.
Человек — странное существо;
мне бы хотелось еще
от вас получить, или, лучше сказать, получать, письма, — это первое совершенно
меня опять взволновало. Скажите что-нибудь о наших чугунниках, [Чугунники — лицеисты 1-го курса, которым Энгельгардт роздал в 1817 г. чугунные кольца в знак прочности их союза.] об иных
я кой-что знаю из газет и по письмам сестер, но этого для
меня как-то мало. Вообразите, что
от Мясоедова получил год тому назад письмо, — признаюсь, никогда не ожидал, но тем не менее был очень рад.
Маленькой Annette мильон поцелуев
от дяди Пу…Еще последняя просьба: не откажите
мне помогать советами добрым моим сестрам, если они будут иметь в них нужду при могущей скоро случиться перемене в их семейных делах.
В день воспоминаний лицейских
я получил письмо твое
от 8 апреля, любезный друг Малиновский; ты, верно, не забыл 9 июня [9 июня — день окончания выпускных экзаменов для лицеистов 1-го выпуска, в 1817 г.] и, глядя на чугунное кольцо, которому минуло 21 год, мысленно соединился со всеми товарищами, друзьями нашей юности.
Вообще все здесь хорошо приняты
от властей — учтиво и снисходительно: мы их не видим, и никакого надзора за нами нет.
Я встретил Пятницкого у Кар. Карловны и доволен его обращением.
Не могу тебе дать отчета в моих новых ощущениях: большой беспорядок в мыслях до сих пор и жизнь кочевая. На днях
я переехал к ксендзу Шейдевичу;
от него, оставив вещи, отправлюсь в Урик пожить и полечиться; там пробуду дней десять и к 1 сентябрю отправлюсь в дальний путь; даст бог доберусь до места в месяц, а что дальше — не знаю.
Кучевской поселен в Гугутуе, славном селении по Якутскому тракту, в 60 верстах
от Иркутска. Все хвалят его деревню, об нем
мне много рассказывала толстая хозяйка в думном доме, где они до нас с Быстрицким проживали. — Кажется, он совершенно здоров и не унывает. Быстрицкий помещен в 8 верстах
от Урика.
Прощай — разбирай как умеешь мою нескладицу —
мне бы лучше было с тобой говорить, нежели переписываться. Что ж делать, так судьбе угодно, а наше дело уметь с нею мириться. Надеюсь, что у тебя на душе все благополучно. Нетерпеливо жду известия
от тебя с места.
Вчера в полночь
я прибыл в Туринск. Сегодня же хочу начать беседу мою, друг Оболенский. Много впечатлений перебывало в знакомом тебе сердце с тех пор, как мы с тобою обнялись на разлуку в Верхнеудинске. Удаляясь
от тебя,
я более и более чувствовал всю тяжесть этой скорбной минуты. Ты
мне поверишь, любезный друг, испытывая в себе мое чувство.
Тут
я нашел твое письмо
от 5 сентября.