Неточные совпадения
Случалось точно удивляться переходам
в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по летам
в думы и чтения, и тут же [
В рукописи было: «бесится до неистовства», зачеркнуто.] внезапно оставляет занятия, входит
в какой-то припадок бешенства за то,
что другой,
ни на
что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли.
В продолжение всей речи
ни разу не было упомянуто о государе: это небывалое дело так поразило и понравилось императору Александру,
что он тотчас прислал Куницыну владимирский крест — награда, лестная для молодого человека, только
что возвратившегося, перед открытием Лицея, из-за границы, куда он был послан по окончании курса
в Педагогическом институте, и назначенного
в Лицей на политическую кафедру.
Наши стихи вообще не клеились, а Пушкин мигом прочел два четырехстишия, которые всех нас восхитили. Жаль,
что не могу припомнить этого первого поэтического его лепета. Кошанский взял рукопись к себе. Это было чуть ли не
в 811-м году, и никак не позже первых месяцев 12-го. Упоминаю об этом потому,
что ни Бартенев,
ни Анненков ничего об этом не упоминают. [П. И. Бартенев —
в статьях о Пушкине-лицеисте («Моск. ведом.», 1854). П.
В. Анненков —
в комментариях к Сочинениям Пушкина. Стих. «Роза» — 1815 г.]
К этому он прибавил,
что в продолжение многих лет никогда не видал камер-пажа
ни на прогулках,
ни при выездах царствующей императрицы.
Говоришь, бывало: «
Что тебе за охота, любезный друг, возиться с этим народом;
ни в одном из них ты не найдешь сочувствия, и пр.» Он терпеливо выслушает, начнет щекотать, обнимать,
что, обыкновенно, делал, когда немножко потеряется.
«Как же ты мне никогда не говорил,
что знаком с Николаем Ивановичем? Верно, это ваше общество
в сборе? Я совершенно нечаянно зашел сюда, гуляя
в Летнем саду. Пожалуйста, не секретничай: право, любезный друг, это
ни на
что не похоже!»
Как
ни вертел я все это
в уме и сердце, кончил тем,
что сознал себя не вправе действовать по личному шаткому воззрению, без полного убеждения
в деле, ответственном пред целию самого союза.
Мне показалось,
что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы, и потому я его просил оставить эту статью, тем более
что все наши толкования
ни к
чему не вели, а только отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было,
что ему как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь,
в которой он частенько терялся.
В Петербурге навещал меня, больного, Константин Данзас. Много говорил я о Пушкине с его секундантом. Он, между прочим, рассказал мне,
что раз как-то, во время последней его болезни, приехала У. К. Глинка, сестра Кюхельбекера; но тогда ставили ему пиявки. Пушкин просил поблагодарить ее за участие, извинился,
что не может принять. Вскоре потом со вздохом проговорил: «Как жаль,
что нет теперь здесь
ни Пущина,
ни Малиновского!»
Будущее не
в нашей воле, и я надеюсь,
что как бы
ни было со мной — будет лучше крепости, и, верно, вы довольны этой перемене, которую я ждал по вашим посылкам, но признаюсь,
что они так долго не исполнялись,
что я уже начинал думать,
что сапоги и перчатки присланы для утешения моего или по ошибочным уведомлениям, а не для настоящего употребления.
Об себе я ничего особенного не имею вам сказать, могу только смело вас уверить,
что, каково бы
ни было мое положение, я буду уметь его твердо переносить и всегда найду
в себе такие утешения, которых никакая человеческая сила не
в состоянии меня лишить.
—
Ни Артамон,
ни Вадковский не получили денег — я уверен был,
что мы их найдем
в Иркутске для погашения долгов,
в которых я как будто участвую.
Вы можете себе представить, как это все тоскливо человеку, который никогда не думал
ни о
чем, живя вечно
в артелях.
Все это между нами до поры до времени.
В престранном я положении;
что ни делал, никакого нет толку. Таким образом, жизнь — не жизнь.
Странно,
что С. Г. говорит о Каролине Карловне: «К. К. неожиданно нагрянула, пробыла несколько часов
в Урике и теперь временно
в Иркутске sans feu, ni lieu pour le moment». [Теперь
ни кола,
ни двора (без пристанища) (франц.).] Не понимаю, каким образом тетка так была принята, хоть она и не ожидала отверзтых объятий, как сама говорила
в Ялуторовске…
Волконский преуморительно говорит о всех наших — между прочим о Горбачевском,
что он завел мыльный завод, положил на него все полученное по наследству от брата и
что, кажется, выйдут мыльные пузыри. Мыла нет
ни куска, а все гуща — ведь не хлебать мыло, а
в руки взять нечего. Сквозь пальцы все проходит, как прошли и деньги.
Ты меня смешишь желанием непременно сыграть мою свадьбу. Нет! любезный друг. Кажется, не доставлю тебе этого удовольствия. Не забудь,
что мне 4 мая стукнуло 43 года. Правда,
что я еще молодой жених
в сравнении с Александром Лукичом; но предоставляю ему право быть счастливым и за себя и за меня. Ты мне
ни слова не говоришь об этой оригинальной женитьбе. Все кажется,
что одного твоего письма я не получил…
Что мне сказать про себя? Черная печать твоего конверта вся перед глазами. Конечно, неумолимое время наложило свою печать и на нее, [На нее — на М. И. Малиновскую, которая долго болела.] но покамест, как
ни приготовлялся к этой вести, все-таки она поразила неожиданно.
В другой раз поговорим больше — сегодня прощай. Обнимаю тебя крепко. Да утешит тебя бог!
Видят,
что люди не злые,
ни в каких качествах не замечены и
в полиции не бывают.
Прошли еще две недели, а листки все
в моем бюваре.Не знаю, когда они до вас доберутся. Сегодня получил письма, посланные с Бибиковым. Его самого не удалось увидеть; он проехал из Тюмени на Тобольск. Видно, он с вами не видался: от вас нет
ни строчки. А я все надеялся,
что этот молодой союзник вас отыщет и поговорит с вами о здешнем нашем быте. Муравьев, мой товарищ, его дядя, и он уже несколько раз навещал наш Ялуторовск.
Всего я видел семерых правоведов, и как
ни приятна была эта встреча
в степи, но осталось какое-то темное, мрачное впечатление: они только
что вступают
в жизнь и, кажется, будто бы больше нашего брата устали.
…Очень бы хотелось получить письма, которые Шаховский обещал мне из России. Может, там что-нибудь мы бы нашли нового.
В официальных мне ровно ничего не говорят — даже по тону не замечаю, чтобы у Ивана Александровича была тревога, которая должна всех волновать, если теперь совершается повторение того,
что было с нами. Мы здесь ничего особенного не знаем, как
ни хлопочем с Михаилом Александровичем поймать что-нибудь новое: я хлопочу лежа, а он кой-куда ходит и все возвращается
ни с
чем.
Много я странствовал, хлопотал, рвался, надеялся
в эти двадцать лет — а все
ни к
чему.
Ты напрасно говоришь,
что я 25 лет ничего об тебе не слыхал. Наш директор писал мне о всех лицейских. Он постоянно говорил,
что особенного происходило
в нашем первом выпуске, — об иных я и
в газетах читал. Не знаю, лучше ли тебе
в Балтийском море, но очень рад,
что ты с моими. Вообще не очень хорошо понимаю,
что у вас там делается, и это естественно.
В России меньше всего знают,
что в ней происходит. До сих пор еще не убеждаются,
что гласность есть ручательство для общества,
в каком бы составе оно
ни было.
После приобщения он поручил Михаилу Александровичу съездить к Виноградскому (который тогда правил должность губернатора) и сказать ему пожелание, чтобы
в случае его кончины Анненков, Свистунов и Муравьев были его душеприказчиками и чтобы полиция
ни во
что не вмешивалась.
В одно и то же время, как тебе, писал и Горбачевскому — до сих пор от него
ни слуху
ни духу. Видно, опять надобно будет ждать серебрянку, [Серебрянка — обоз с серебряной рудой из Нерчинска а Петербург.] чтоб получить от него весточку. Странно только то,
что он при такой лени черкнуть слово всякий раз жалуется,
что все его забыли и считает всех перед ним виноватыми. Оригинал — да и только! — Распеки его при случае.
При этом случае должен вам сказать,
что не замечаю
в себе
ни малейшего охлаждения.
— Слезы сдавили грудь, но так привыкли они у меня прятаться
в сердце,
что ни одна не показалась наружу.
[
В одном из предыдущих писем к брату, от 26 января, Пущин заявляет,
что не решается писать ему почтой о своих переживаниях
в связи с переговорами о мире после Крымской войны; «Как
ни желаю замирения, но как-то не укладывается
в голове и сердце,
что будут кроить нашу землю…
Может быть, это мука,
в которой я не даю себе отчета, знаю только,
что мне с ней ловко и
ни малейшей занозы против кого бы то
ни было.
Я очень знаю,
что надобно действовать, но это время, как ты видела, я просто
ни на
что не годен. Он со мной поживет, потом поступит к Циммерману
в Москве. Это заведение лучшее во всех отношениях, и там он может остаться до самого университета. Я уже вошел
в переговоры с Циммерманом, но надобно еще самому с ним познакомиться, все высмотреть. Авось бог поможет как-нибудь распустить крылья, которые до сих пор подрезаны…