Неточные совпадения
Как взглянули головотяпы на князя, так и обмерли. Сидит, это, перед ними князь да умной-преумной;
в ружьецо попаливает да сабелькой помахивает.
Что ни выпалит из ружьеца, то сердце насквозь прострелит,
что ни махнет сабелькой, то голова с плеч долой. А вор-новотор, сделавши такое пакостное дело, стоит брюхо поглаживает да
в бороду усмехается.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал
в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое,
что нельзя было терять
ни одной минуты) и едва вломился
в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому
что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись,
что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин.
Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков, и вдруг всех озарила мысль: а ну, как он этаким манером целый город выпорет! Потом стали соображать, какой смысл следует придавать слову «не потерплю!» — наконец прибегли к истории Глупова, стали отыскивать
в ней примеры спасительной градоначальнической строгости, нашли разнообразие изумительное, но
ни до
чего подходящего все-таки не доискались.
Но
в том-то именно и заключалась доброкачественность наших предков,
что как
ни потрясло их описанное выше зрелище, они не увлеклись
ни модными
в то время революционными идеями,
ни соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию и только слегка позволили себе пособолезновать и попенять на своего более
чем странного градоначальника.
Но как
ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы
в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому
что почувствовали себя сиротами и, сверх того, боялись подпасть под ответственность за то,
что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах вместо головы была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали,
что за повиновение их ожидает не кара, а похвала.
Но здесь я увидел,
что напрасно понадеялся на свое усердие, ибо как
ни старался я выпавшие колки утвердить, но столь мало успел
в своем предприятии,
что при малейшей неосторожности или простуде колки вновь вываливались, и
в последнее время господин градоначальник могли произнести только „П-плю!“.
Во-первых, она сообразила,
что городу без начальства
ни на минуту оставаться невозможно; во-вторых, нося фамилию Палеологовых, она видела
в этом некоторое тайное указание; в-третьих, не мало предвещало ей хорошего и то обстоятельство,
что покойный муж ее, бывший винный пристав, однажды, за оскудением, исправлял где-то должность градоначальника.
Перебивши и перетопивши целую уйму народа, они основательно заключили,
что теперь
в Глупове крамольного [Крамо́ла — заговор, мятеж.] греха не осталось
ни на эстолько.
Поэтому всякий смотрел всякому смело
в глаза, зная,
что его невозможно попрекнуть
ни Клемантинкой,
ни Раидкой,
ни Матренкой.
Как бы то
ни было, но деятельность Двоекурова
в Глупове была, несомненно, плодотворна. Одно то,
что он ввел медоварение и пивоварение и сделал обязательным употребление горчицы и лаврового листа, доказывает,
что он был по прямой линии родоначальником тех смелых новаторов, которые спустя три четверти столетия вели войны во имя картофеля. Но самое важное дело его градоначальствования — это, бесспорно, записка о необходимости учреждения
в Глупове академии.
Он
ни во
что не вмешивался, довольствовался умеренными данями, охотно захаживал
в кабаки покалякать с целовальниками, по вечерам выходил
в замасленном халате на крыльцо градоначальнического дома и играл с подчиненными
в носки, ел жирную пищу, пил квас и любил уснащать свою речь ласкательным словом «братик-сударик».
Небо раскалилось и целым ливнем зноя обдавало все живущее;
в воздухе замечалось словно дрожанье и пахло гарью; земля трескалась и сделалась тверда, как камень, так
что ни сохой,
ни даже заступом взять ее было невозможно; травы и всходы огородных овощей поблекли; рожь отцвела и выколосилась необыкновенно рано, но была так редка, и зерно было такое тощее,
что не чаяли собрать и семян; яровые совсем не взошли, и засеянные ими поля стояли черные, словно смоль, удручая взоры обывателей безнадежной наготою; даже лебеды не родилось; скотина металась, мычала и ржала; не находя
в поле пищи, она бежала
в город и наполняла улицы.
«Бежали-бежали, — говорит летописец, — многие,
ни до
чего не добежав, венец приняли; [Венец принять — умереть мученической смертью.] многих изловили и заключили
в узы; сии почитали себя благополучными».
Угрюмые и отчасти саркастические нравы с трудом уступали усилиям начальственной цивилизации, как
ни старалась последняя внушить,
что галдение и крамолы
ни в каком случае не могут быть терпимы
в качестве"постоянных занятий".
Словом сказать,
в полчаса, да и то без нужды, весь осмотр кончился. Видит бригадир,
что времени остается много (отбытие с этого пункта было назначено только на другой день), и зачал тужить и корить глуповцев,
что нет у них
ни мореходства,
ни судоходства,
ни горного и монетного промыслов,
ни путей сообщения,
ни даже статистики — ничего,
чем бы начальниково сердце возвеселить. А главное, нет предприимчивости.
Но ошибка была столь очевидна,
что даже он понял ее. Послали одного из стариков
в Глупов за квасом, думая ожиданием сократить время; но старик оборотил духом и принес на голове целый жбан, не пролив
ни капли. Сначала пили квас, потом чай, потом водку. Наконец, чуть смерклось, зажгли плошку и осветили навозную кучу. Плошка коптела, мигала и распространяла смрад.
Рад бы посторониться, прижаться к углу, но
ни посторониться,
ни прижаться нельзя, потому
что из всякого угла раздается все то же"раззорю!", которое гонит укрывающегося
в другой угол и там,
в свою очередь, опять настигает его.
А глуповцы стояли на коленах и ждали. Знали они,
что бунтуют, но не стоять на коленах не могли. Господи!
чего они не передумали
в это время! Думают: станут они теперь есть горчицу, — как бы на будущее время еще какую
ни на есть мерзость есть не заставили; не станут — как бы шелепов не пришлось отведать. Казалось,
что колени
в этом случае представляют средний путь, который может умиротворить и ту и другую сторону.
В речи, сказанной по этому поводу, он довольно подробно развил перед обывателями вопрос о подспорьях вообще и о горчице, как о подспорье,
в особенности; но оттого ли,
что в словах его было более личной веры
в правоту защищаемого дела, нежели действительной убедительности, или оттого,
что он, по обычаю своему, не говорил, а кричал, — как бы то
ни было, результат его убеждений был таков,
что глуповцы испугались и опять всем обществом пали на колени.
По местам валялись человеческие кости и возвышались груды кирпича; все это свидетельствовало,
что в свое время здесь существовала довольно сильная и своеобразная цивилизация (впоследствии оказалось,
что цивилизацию эту, приняв
в нетрезвом виде за бунт, уничтожил бывший градоначальник Урус-Кугуш-Кильдибаев), но с той поры прошло много лет, и
ни один градоначальник не позаботился о восстановлении ее.
Бросились искать, но как
ни шарили, а никого не нашли. Сам Бородавкин ходил по улице, заглядывая во все щели, — нет никого! Это до того его озадачило,
что самые несообразные мысли вдруг целым потоком хлынули
в его голову.
Он понял,
что час триумфа уже наступил и
что триумф едва ли не будет полнее, если
в результате не окажется
ни расквашенных носов,
ни свороченных на сторону скул.
В довершение всего глуповцы насеяли горчицы и персидской ромашки столько,
что цена на эти продукты упала до невероятности. Последовал экономический кризис, и не было
ни Молинари,
ни Безобразова, чтоб объяснить,
что это-то и есть настоящее процветание. Не только драгоценных металлов и мехов не получали обыватели
в обмен за свои продукты, но не на
что было купить даже хлеба.
Они не производят переворота
ни в экономическом,
ни в умственном положении страны, но ежели вы сравните эти административные проявления с такими, например, как обозвание управляемых курицыными детьми или беспрерывное их сечение, то должны будете сознаться,
что разница тут огромная.
Летописец довольно подробно останавливается на этой особенности своего героя, но замечательно,
что в рассказе его не видится
ни горечи,
ни озлобления.
И все сие совершается помимо всякого размышления;
ни о
чем не думаешь, ничего определенного не видишь, но
в то же время чувствуешь какое-то беспокойство, которое кажется неопределенным, потому
что ни на
что в особенности не опирается.
Как бы то
ни было, но Беневоленский настолько огорчился отказом,
что удалился
в дом купчихи Распоповой (которую уважал за искусство печь пироги с начинкой) и, чтобы дать исход пожиравшей его жажде умственной деятельности, с упоением предался сочинению проповедей. Целый месяц во всех городских церквах читали попы эти мастерские проповеди, и целый месяц вздыхали глуповцы, слушая их, — так чувствительно они были написаны! Сам градоначальник учил попов, как произносить их.
Произошло объяснение; откупщик доказывал,
что он и прежде был готов по мере возможности; Беневоленский же возражал,
что он
в прежнем неопределенном положении оставаться не может;
что такое выражение, как"мера возможности", ничего не говорит
ни уму,
ни сердцу и
что ясен только закон.
Как
ни избалованы были глуповцы двумя последними градоначальниками, но либерализм столь беспредельный заставил их призадуматься: нет ли тут подвоха? Поэтому некоторое время они осматривались, разузнавали, говорили шепотом и вообще"опасно ходили". Казалось несколько странным,
что градоначальник не только отказывается от вмешательства
в обывательские дела, но даже утверждает,
что в этом-то невмешательстве и заключается вся сущность администрации.
Претерпеть Бородавкина для того, чтоб познать пользу употребления некоторых злаков; претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаева для того, чтобы ознакомиться с настоящею отвагою, — как хотите, а такой удел не может быть назван
ни истинно нормальным,
ни особенно лестным, хотя, с другой стороны, и нельзя отрицать,
что некоторые злаки действительно полезны, да и отвага, употребленная
в свое время и
в своем месте, тоже не вредит.
Несмотря на то
что в бытность свою провиантмейстером Грустилов довольно ловко утаивал казенные деньги, административная опытность его не была
ни глубока,
ни многостороння.
Грустилов сначала растерялся и, рассмотрев книгу, начал было объяснять,
что она ничего не заключает
в себе
ни против религии,
ни против нравственности,
ни даже против общественного спокойствия.
Несмотря на то
что он не присутствовал на собраниях лично, он зорко следил за всем,
что там происходило. Скакание, кружение, чтение статей Страхова — ничто не укрылось от его проницательности. Но он
ни словом,
ни делом не выразил
ни порицания,
ни одобрения всем этим действиям, а хладнокровно выжидал, покуда нарыв созреет. И вот эта вожделенная минута наконец наступила: ему попался
в руки экземпляр сочиненной Грустиловым книги:"О восхищениях благочестивой души"…
Но
что весьма достойно примечания: как
ни ужасны пытки и мучения,
в изобилии по всей картине рассеянные, и как
ни удручают душу кривлянья и судороги злодеев, для коих те муки приуготовлены, но каждому зрителю непременно сдается,
что даже и сии страдания менее мучительны, нежели страдания сего подлинного изверга, который до того всякое естество
в себе победил,
что и на сии неслыханные истязания хладным и непонятливым оком взирать может".
Это просто со всех сторон наглухо закупоренные существа, которые ломят вперед, потому
что не
в состоянии сознать себя
в связи с каким бы то
ни было порядком явлений…
Известно только,
что этот неизвестный вопрос во
что бы
ни стало будет приведен
в действие.
Скорее, однако ж, можно думать,
что в голове его вообще никаких предположений
ни о
чем не существовало.
Прямая линия соблазняла его не ради того,
что она
в то же время есть и кратчайшая — ему нечего было делать с краткостью, — а ради того,
что по ней можно было весь век маршировать и
ни до
чего не домаршироваться.
Дома он через минуту уже решил дело по существу. Два одинаково великих подвига предстояли ему: разрушить город и устранить реку. Средства для исполнения первого подвига были обдуманы уже заранее; средства для исполнения второго представлялись ему неясно и сбивчиво. Но так как не было той силы
в природе, которая могла бы убедить прохвоста
в неведении
чего бы то
ни было, то
в этом случае невежество являлось не только равносильным знанию, но даже
в известном смысле было прочнее его.
И
что ж! — все эти мечты рушились на другое же утро. Как
ни старательно утаптывали глуповцы вновь созданную плотину, как
ни охраняли они ее неприкосновенность
в течение целой ночи, измена уже успела проникнуть
в ряды их.
В краткий период безначалия (см."Сказание о шести градоначальницах"), когда
в течение семи дней шесть градоначальниц вырывали друг у друга кормило правления, он с изумительною для глуповца ловкостью перебегал от одной партии к другой, причем так искусно заметал следы свои,
что законная власть
ни минуты не сомневалась,
что Козырь всегда оставался лучшею и солиднейшею поддержкой ее.
Ни помощник градоначальника,
ни неустрашимый штаб-офицер — никто ничего не знал об интригах Козыря, так
что, когда приехал
в Глупов подлинный градоначальник, Двоекуров, и началась разборка"оного нелепого и смеха достойного глуповского смятения", то за Семеном Козырем не только не было найдено
ни малейшей вины, но, напротив того, оказалось,
что это"подлинно достойнейший и благопоспешительнейший к подавлению революции гражданин".
Двоекурову Семен Козырь полюбился по многим причинам. Во-первых, за то,
что жена Козыря, Анна, пекла превосходнейшие пироги; во-вторых, за то,
что Семен, сочувствуя просветительным подвигам градоначальника, выстроил
в Глупове пивоваренный завод и пожертвовал сто рублей для основания
в городе академии; в-третьих, наконец, за то,
что Козырь не только не забывал
ни Симеона-богоприимца,
ни Гликерии-девы (дней тезоименитства градоначальника и супруги его), но даже праздновал им дважды
в год.
Когда он возвратился домой, все ждали,
что поступок Фердыщенки приведет его по малой мере
в негодование; но он выслушал дурную весть спокойно, не выразив
ни огорчения,
ни даже удивления.
Когда он разрушал, боролся со стихиями, предавал огню и мечу, еще могло казаться,
что в нем олицетворяется что-то громадное, какая-то всепокоряющая сила, которая, независимо от своего содержания, может поражать воображение; теперь, когда он лежал поверженный и изнеможенный, когда
ни на ком не тяготел его исполненный бесстыжества взор, делалось ясным,
что это"громадное", это"всепокоряющее" — не
что иное, как идиотство, не нашедшее себе границ.
Как
ни запуганы были умы, но потребность освободить душу от обязанности вникать
в таинственный смысл выражения"курицын сын"была настолько сильна,
что изменила и самый взгляд на значение Угрюм-Бурчеева.
Утвердившись таким образом
в самом центре, единомыслие градоначальническое неминуемо повлечет за собой и единомыслие всеобщее. Всякий обыватель, уразумев,
что градоначальники: а) распоряжаются единомысленно, б) палят также единомысленно, — будет единомысленно же и изготовляться к воспринятию сих мероприятий. Ибо от такого единомыслия некуда будет им деваться. Не будет, следственно,
ни свары,
ни розни, а будут распоряжения и пальба повсеместная.
Другого градоначальника я знал весьма тощего, который тоже не имел успеха, потому
что едва появился
в своем городе, как сразу же был прозван от обывателей одною из тощих фараоновых коров, и затем уж
ни одно из его распоряжений действительной силы иметь не могло.