Неточные совпадения
Как быть! Надобно приняться за старину. От вас, любезный друг, молчком не отделаешься —
и то уже совестно, что так долго откладывалось давнишнее обещание поговорить с вами на бумаге об Александре Пушкине,
как, бывало, говаривали мы об нем при первых наших встречах в доме Бронникова. [В доме Бронникова жил Пущин в Ялуторовске, куда приезжал в 1853–1856 гг. Е.
И. Якушкин для свидания с отцом, декабристом
И. Д. Якушкиным.] Прошу терпеливо
и снисходительно слушать немудрый мой рассказ.
Впрочем, вы не будете тут искать исключительной точности — прошу смотреть без излишней взыскательности на мои воспоминания о человеке, мне близком с самого нашего детства: я гляжу на Пушкина не
как литератор, а
как друг
и товарищ.
Невольным образом в этом рассказе замешивается
и собственная моя личность; прошу не обращать на нее внимания. Придется, может быть,
и об Лицее сказать словечко; вы это простите,
как воспоминания, до сих пор живые! Одним словом, все сдаю вам,
как вылилось на бумагу. [Сообщения
И.
И. Пущина о том,
как он осуществлял свое обещание Е.
И. Якушкину, — в письмах к Н. Д. Пущиной
и Е.
И. Якушкину за 1858 г. № 225, 226, 228, 242
и др.]
Это замечание мое до того справедливо, что потом даже, в 1817 году, когда после выпуска мы, шестеро, назначенные в гвардию, были в лицейских мундирах на параде гвардейского корпуса, подъезжает к нам граф Милорадович, тогдашний корпусный командир, с вопросом: что мы за люди
и какой это мундир?
Между тем, когда я достоверно узнал, что
и Пушкин вступает в Лицей, то на другой же день отправился к нему
как к ближайшему соседу.
Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочел, о чем мы
и не слыхали, все, что читал, помнил; но достоинство его состояло в том, что он отнюдь не думал выказываться
и важничать,
как это очень часто бывает в те годы (каждому из нас было 12лет) с скороспелками, которые по каким-либо обстоятельствам
и раньше
и легче находят случай чему-нибудь выучиться.
Все научное он считал ни во что
и как будто желал только доказать, что мастер бегать, прыгать через стулья, бросать мячик
и пр.
Среди дела
и безделья незаметным образом прошло время до октября. В Лицее все было готово,
и нам велено было съезжаться в Царское Село.
Как водится, я поплакал, расставаясь с домашними; сестры успокаивали меня тем, что будут навещать по праздникам, а на рождество возьмут домой. Повез меня тот же дядя Рябинин, который приезжал за мной к Разумовскому.
Бледный
как смерть, начал что-то читать; читал довольно долго, но вряд ли многие могли его слышать, так голос его был слаб
и прерывист.
[В. Ф. Малиновский был «бледен
как смерть»
и волновался потому, что вынужден был читать не свою речь, забракованную министром А. К. Разумовским за ее прогрессивное содержание, а речь, составленную
И.
И. Мартыновым по приказанию министра в реакционном духе.]
Публика при появлении нового оратора, под влиянием предшествовавшего впечатления, видимо, пугалась
и вооружилась терпением; но по мере того,
как раздавался его чистый, звучный
и внятный голос, все оживились,
и к концу его замечательной речи слушатели уже были не опрокинуты к спинкам кресел, а в наклоненном положении к говорившему: верный знак общего внимания
и одобрения!
Когда закончилось представление виновников торжества, царь
как хозяин отблагодарил всех, начиная с министра,
и пригласил императриц осмотреть новое его заведение.
Друзья мои, прекрасен наш союз:
Он,
как душа, неразделим
и вечен,
Неколебим, свободен
и беспечен,
Срастался он под сенью дружных Муз.
Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело,
Все те же мы; нам целый мир чужбина,
Отечество нам Царское Село.
Сбросив парадную одежду, мы играли перед Лицеем в снежки при свете иллюминации
и тем заключили свой праздник, не подозревая тогда в себе будущих столпов отечества,
как величал нас Куницын, обращаясь в речи к нам.
Через несколько дней после открытия, за вечерним чаем,
как теперь помню, входит директор
и объявляет нам, что получил предписание министра, которым возбраняется выезжать из Лицея, а что родным дозволено посещать нас по праздникам.
[Весь дальнейший текст до конца абзаца («Роскошь помещения… плебеями») не был пропущен в печать в 1859 г.] Роскошь помещения
и содержания, сравнительно с другими, даже с женскими заведениями, могла иметь связь с мыслью Александра, который,
как говорили тогда, намерен был воспитать с нами своих братьев, великих князей Николая
и Михаила, почти наших сверстников по летам; но императрица Марья Федоровна воспротивилась этому, находя слишком демократическим
и неприличным сближение сыновей своих, особ царственных, с нами, плебеями.
Я,
как сосед (с другой стороны его номера была глухая стена), часто, когда все уже засыпали, толковал с ним вполголоса через перегородку о каком-нибудь вздорном случае того дня; тут я видел ясно, что он по щекотливости всякому вздору приписывал какую-то важность,
и это его волновало.
Измайлов до того был в заблуждении, что, благодаря меня за переводы, просил сообщить ему для его журнала известия о петербургском театре: он был уверен, что я живу в Петербурге
и непременно театрал, между тем
как я сидел еще на лицейской скамье.
Сие наименование само по себе означает не что иное,
как надпись,
и оно сохранило у греков свое первоначальное значение…
Сегодня расскажу вам историю гоголь-моголя, которая сохранилась в летописях Лицея. Шалость приняла сериозный характер
и могла иметь пагубное влияние
и на Пушкина
и на меня,
как вы сами увидите.
Молчи ж, кума:
и ты,
как я, грешна;
Словами ж всякого, пожалуй, разобидишь.
Пушкин просит живописца написать портрет К. П. Бакуниной, сестры нашего товарища. Эти стихи — выражение не одного только его страдавшего тогда сердечка!.. [Посвящено Е. П. Бакуниной (1815), обращено к А. Д. Илличевскому, недурно рисовавшему. В изд. АН СССР 1-я строка так: «Дитя Харит
и вображенья». Страдало также сердечко Пущина. Об этом — в первоначальной редакции пушкинского «19 октября», 1825: «
Как мы впервой все трое полюбили».]
Это привлекало гулявших в саду, разумеется
и нас; l'inevitable Lycée, [Неминуемый, неизбежный Лицей (франц.).]
как называли иные нашу шумную движущуюся толпу.
Как нарочно, в эту минуту отворяется дверь из комнаты
и освещает сцену: перед ним сама кн[яжна] Волконская.
Как-то в разговоре с Энгельгардтом царь предложил ему посылать нас дежурить при императрице Елизавете Алексеевне во время летнего ее пребывания в Царском Селе, говоря, что это дежурство приучит молодых людей быть развязнее в обращении
и вообще послужит им в пользу.
Прочтя сии набросанные строки
С небрежностью на памятном листке,
Как не узнать поэта по руке?
Как первые не вспомянуть уроки
И не сказать при дружеском столе:
«Друзья, у нас есть друг
и в Хороле...
9 июня был акт. Характер его был совершенно иной:
как открытие Лицея было пышно
и торжественно, так выпуск наш тих
и скромен. В ту же залу пришел император Александр в сопровождении одного тогдашнего министра народного просвещения князя Голицына. Государь не взял с собой даже князя П. М. Волконского, который,
как все говорили, желал быть на акте.
Между тем
как товарищи наши, поступившие в гражданскую службу, в июне же получили назначение; в том числе Пушкин поступил в коллегию иностранных дел
и тотчас взял отпуск для свидания с родными.
Эта высокая цель жизни самой своей таинственностию
и начертанием новых обязанностей резко
и глубоко проникла душу мою — я
как будто вдруг получил особенное значение в собственных своих глазах: стал внимательнее смотреть на жизнь во всех проявлениях буйной молодости, наблюдал за собою,
как за частицей, хотя ничего не значущей, но входящей в состав того целого, которое рано или поздно должно было иметь благотворное свое действие.
Особенно во время его болезни
и продолжительного выздоровления, видаясь чаще обыкновенного, он затруднял меня спросами
и расспросами, от которых я,
как умел, отделывался, успокаивая его тем, что он лично, без всякого воображаемого им общества, действует
как нельзя лучше для благой цели: тогда везде ходили по рукам, переписывались
и читались наизусть его Деревня, Ода на свободу.
Не знаю настоящим образом, до
какой степени это объяснение, совершенно справедливое, удовлетворило Пушкина, только вслед за этим у нас переменился разговор,
и мы вошли в общий круг.
Преследуемый мыслию, что у меня есть тайна от Пушкина
и что, может быть, этим самым я лишаю общество полезного деятеля, почти решался броситься к нему
и все высказать, зажмуря глаза на последствия. В постоянной борьбе с самим собою,
как нарочно, вскоре случилось мне встретить Сергея Львовича на Невском проспекте.
Как ни вертел я все это в уме
и сердце, кончил тем, что сознал себя не вправе действовать по личному шаткому воззрению, без полного убеждения в деле, ответственном пред целию самого союза.
После этого мы как-то не часто виделись. Пушкин кружился в большом свете, а я был
как можно подальше от него. Летом маневры
и другие служебные занятия увлекали меня из Петербурга. Все это, однако, не мешало нам, при всякой возможности встречаться с прежней дружбой
и радоваться нашим встречам у лицейской братии, которой уже немного оставалось в Петербурге; большею частью свидания мои с Пушкиным были у домоседа Дельвига.
Спрашиваю смотрителя: «
Какой это Пушкин?» Мне
и в мысль не приходило, что это может быть Александр.
Директор рассказал мне, что государь (это было после того,
как Пушкина уже призывали к Милорадовичу, чего Энгельгардт до свидания с царем
и не знал) встретил его в саду
и пригласил с ним пройтись.
Проезжай Пушкин сутками позже до поворота на Екатеринославль, я встретил бы его дорогой,
и как отрадно было бы обнять его в такую минуту! Видно, нам суждено было только один раз еще повидаться,
и то не прежде 1825 года.
С той минуты,
как я узнал, что Пушкин в изгнании, во мне зародилась мысль непременно навестить его. Собираясь на рождество в Петербург для свидания с родными, я предположил съездить
и в Псков к сестре Набоковой; муж ее командовал тогда дивизией, которая там стояла, а оттуда уже рукой подать в Михайловское. Вследствие этой программы я подал в отпуск на 28 дней в Петербургскую
и Псковскую губернии.
Как сказано, так
и сделано.
Кони несут среди сугробов, опасности нет: в сторону не бросятся, все лес,
и снег им по брюхо — править не нужно. Скачем опять в гору извилистой тропой; вдруг крутой поворот,
и как будто неожиданно вломились смаху в притворенные ворота при громе колокольчика. Не было силы остановить лошадей у крыльца, протащили мимо
и засели в снегу нерасчищенного двора…
Кой-как все это тут же уладили, копошась среди отрывистых вопросов: что?
как? где?
и пр.; вопросы большею частью не ожидали ответов; наконец, помаленьку прибрались; подали нам кофе; мы уселись с трубками.
Мне показалось, что он вообще неохотно об этом говорил; я это заключил по лаконическим отрывистым его ответам на некоторые мои спросы,
и потому я его просил оставить эту статью, тем более что все наши толкования ни к чему не вели, а только отклоняли нас от другой, близкой нам беседы. Заметно было, что ему
как будто несколько наскучила прежняя шумная жизнь, в которой он частенько терялся.
Пушкин заставил меня рассказать ему про всех наших первокурсных Лицея, потребовал объяснения,
каким образом из артиллеристов я преобразовался в Судьи. Это было ему по сердцу, он гордился мною
и за меня! Вот его строфы из «Годовщины 19 октября» 1825 года, где он вспоминает, сидя один, наше свидание
и мое судейство...
Среди этого чтения кто-то подъехал к крыльцу. Пушкин взглянул в окно,
как будто смутился
и торопливо раскрыл лежавшую на столе Четью-Минею. Заметив его смущение
и не подозревая причины, я спросил его: что это значит? Не успел он ответить,
как вошел в комнату низенький, рыжеватый монах
и рекомендовался мне настоятелем соседнего монастыря.
Что говорить об этом вздоре!» Тут Пушкин
как ни в чем не бывало продолжал читать комедию — я с необыкновенным удовольствием слушал его выразительное
и исполненное жизни чтение, довольный тем, что мне удалось доставить ему такое высокое наслаждение.
Мы еще чокнулись стаканами, но грустно пилось:
как будто чувствовалось, что последний раз вместе пьем,
и пьем на вечную разлуку!
Отрадно отозвался во мне голос Пушкина! Преисполненный глубокой, живительной благодарности, я не мог обнять его,
как он меня обнимал, когда я первый посетил его в изгнанье. Увы! я не мог даже пожать руку той женщине, которая так радостно спешила утешить меня воспоминанием друга; но она поняла мое чувство без всякого внешнего проявления, нужного, может быть, другим людям
и при других обстоятельствах; а Пушкину, верно, тогда не раз икнулось.
Там же сообщается,
как было создано стихотворение
и почему окончательный текст 1826 г. отличается от первоначального.
Сообщение о 1842 г. достовернее, так
как именно в 1842 г. М.
И. Пущин передал Вяземскому портфель брата с его «заветными сокровищами» — автографами Пушкина, Рылеева, Дельвига
и др.
Конечно, он поспешил бы поделиться с Плетневым
и с читателями таким ценным подарком,
как неизданные стихи Пушкина.