Неточные совпадения
Если б паче всякого чаяния матушка родила дочь, то батюшка объявил бы куда следовало о смерти неявившегося сержанта,
и дело тем бы
и кончилось.
Мы тотчас поладили,
и хотя по контракту обязан он был учить меня по-французски, по-немецки
и всем наукам, но он предпочел наскоро выучиться от меня кое-как болтать по-русски, —
и потом каждый из нас занимался уже своим
делом.
Батюшка за ворот приподнял его с кровати, вытолкал из дверей
и в тот же
день прогнал со двора, к неописанной радости Савельича.
Батюшка не любил ни переменять свои намерения, ни откладывать их исполнение.
День отъезду моему был назначен. Накануне батюшка объявил, что намерен писать со мною к будущему моему начальнику,
и потребовал пера
и бумаги.
На другой
день поутру подвезена была к крыльцу дорожная кибитка; уложили в нее чемодан, погребец [Погребец (устар.) — дорожный сундучок для посуды
и съестных припасов.] с чайным прибором
и узлы с булками
и пирогами, последними знаками домашнего баловства.
Что прикажете?
День я кончил так же беспутно, как
и начал. Мы отужинали у Аринушки. Зурин поминутно мне подливал, повторяя, что надобно к службе привыкать. Встав из-за стола, я чуть держался на ногах; в полночь Зурин отвез меня в трактир.
То
и дело, бывало, к Антипьевне забежит: „Мадам, же ву при, водкю“.
Я взял на себя вид равнодушный
и, обратясь к Савельичу, который был
и денег,
и белья,
и дел моих рачитель, [
И денег,
и белья,
и дел моих рачитель — цитата из стихотворения Д.
«В самом
деле, — сказал я, — почему думаешь ты, что жило [Жилó (устар.) — жилье.] недалече?» — «А потому, что ветер оттоле потянул, — отвечал дорожный, —
и я слышу, дымом пахнуло; знать, деревня близко».
— Это, старинушка, уж не твоя печаль, — сказал мой бродяга, — пропью ли я, или нет. Его благородие мне жалует шубу со своего плеча: его на то барская воля, а твое холопье
дело не спорить
и слушаться.
В самом
деле, тулуп, из которого успел
и я вырасти, был немножко для него узок.
Конечно: дисциплина перво
дело, но так ли пишут к старому камрад?.. «ваше превосходительство не забыло»… гм… «
и… когда… покойным фельдмаршалом Мин… походе… также
и…
На другой
день я простился с генералом
и отправился к месту моего назначения.
На другой
день поутру я только что стал одеваться, как дверь отворилась,
и ко мне вошел молодой офицер невысокого роста, с лицом смуглым
и отменно некрасивым, но чрезвычайно живым.
Василиса Егоровна
и на
дела службы смотрела, как на свои хозяйские,
и управляла крепостию так точно, как
и своим домком.
С А.
И. Швабриным, разумеется, виделся я каждый
день; но час от часу беседа его становилась для меня менее приятною.
— Помилуйте, Петр Андреич! Что это вы затеяли! Вы с Алексеем Иванычем побранились? Велика беда! Брань на вороту не виснет. Он вас побранил, а вы его выругайте; он вас в рыло, а вы его в ухо, в другое, в третье —
и разойдитесь; а мы вас уж помирим. А то: доброе ли
дело заколоть своего ближнего, смею спросить?
И добро б уж закололи вы его: бог с ним, с Алексеем Иванычем; я
и сам до него не охотник. Ну, а если он вас просверлит? На что это будет похоже? Кто будет в дураках, смею спросить?
Я кое-как стал изъяснять ему должность секунданта, но Иван Игнатьич никак не мог меня понять. «Воля ваша, — сказал он. — Коли уж мне
и вмешаться в это
дело, так разве пойти к Ивану Кузмичу да донести ему по долгу службы, что в фортеции умышляется злодействие, противное казенному интересу: не благоугодно ли будет господину коменданту принять надлежащие меры…»
Мы условились драться за скирдами, что находились подле крепости,
и явиться туда на другой
день в седьмом часу утра.
Вышла разладица. Петр Андреич было
и рассердился; но потом рассудил, что всяк волен петь, что кому угодно. Тем
и дело кончилось.
Бесстыдство Швабрина чуть меня не взбесило; но никто, кроме меня, не понял грубых его обиняков; по крайней мере никто не обратил на них внимания. От песенок разговор обратился к стихотворцам,
и комендант заметил, что все они люди беспутные
и горькие пьяницы,
и дружески советовал мне оставить стихотворство, как
дело службе противное
и ни к чему доброму не доводящее.
На другой
день в назначенное время я стоял уже за скирдами, ожидая моего противника. Вскоре
и он явился. «Нас могут застать, — сказал он мне, — надобно поспешить». Мы сняли мундиры, остались в одних камзолах
и обнажили шпаги. В эту минуту из-за скирда вдруг появился Иван Игнатьич
и человек пять инвалидов. Он потребовал нас к коменданту. Мы повиновались с досадою; солдаты нас окружили,
и мы отправились в крепость вслед за Иваном Игнатьичем, который вел нас в торжестве, шагая с удивительной важностию.
На другой
день, когда сидел я за элегией
и грыз перо в ожидании рифмы, Швабрин постучал под моим окошком.
Я старался по почерку угадать расположение духа, в котором писано было письмо; наконец решился его распечатать
и с первых строк увидел, что все
дело пошло к черту.
На другой
день, возвращаясь от обедни, она увидела Ивана Игнатьича, который вытаскивал из пушки тряпички, камушки, щепки, бабки
и сор всякого рода, запиханный в нее ребятишками. «Что бы значили эти военные приготовления? — думала комендантша, — уж не ждут ли нападения от киргизцев? Но неужто Иван Кузмич стал бы от меня таить такие пустяки?» Она кликнула Ивана Игнатьича, с твердым намерением выведать от него тайну, которая мучила ее дамское любопытство.
Они громко роптали,
и Иван Игнатьич, исполнитель комендантского распоряжения, слышал своими ушами, как они говорили: «Вот ужо тебе будет, гарнизонная крыса!» Комендант думал в тот же
день допросить своего арестанта; но урядник бежал из-под караула, вероятно при помощи своих единомышленников.
Два инвалида стали башкирца
раздевать. Лицо несчастного изобразило беспокойство. Он оглядывался на все стороны, как зверок, пойманный детьми. Когда ж один из инвалидов взял его руки
и, положив их себе около шеи, поднял старика на свои плечи, а Юлай взял плеть
и замахнулся, тогда башкирец застонал слабым, умоляющим голосом
и, кивая головою, открыл рот, в котором вместо языка шевелился короткий обрубок.
Иван Кузмич оборотился к жене
и сказал ей: «А слышь ты, матушка,
и в самом
деле, не отправить ли вас подале, пока не управимся мы с бунтовщиками?»
—
И то
дело, — сказал комендант. — Ну, медлить нечего. Ступай готовить Машу в дорогу. Завтра чем свет ее
и отправим, да дадим ей
и конвой, хоть людей лишних у нас
и нет. Да где же Маша?
В самом
деле, она встретила меня в дверях
и вручила мне шпагу.
— Умирать так умирать:
дело служивое!» В эту минуту мятежники набежали на нас
и ворвались в крепость.
Я изумился. В самом
деле сходство Пугачева с моим вожатым было разительно. Я удостоверился, что Пугачев
и он были одно
и то же лицо,
и понял тогда причину пощады, мне оказанной. Я не мог не подивиться странному сцеплению обстоятельств: детский тулуп, подаренный бродяге, избавлял меня от петли,
и пьяница, шатавшийся по постоялым дворам, осаждал крепости
и потрясал государством!
Пугачев взглянул на меня быстро. «Так ты не веришь, — сказал он, — чтоб я был государь Петр Федорович? Ну, добро. А разве нет удачи удалому? Разве в старину Гришка Отрепьев не царствовал? Думай про меня что хочешь, а от меня не отставай. Какое тебе
дело до иного-прочего? Кто ни поп, тот батька. Послужи мне верой
и правдою,
и я тебя пожалую
и в фельдмаршалы
и в князья. Как ты думаешь?».
Народ с криком бросился их подбирать,
и дело не обошлось без увечья.
— Что за вранье? — прервал Пугачев. — Какое мне
дело до погребцов
и до штанов с манжетами?
Когда все уселись
и всем разнесли по чашке чаю, генерал изложил весьма ясно
и пространно, в чем состояло
дело: «Теперь, господа, — продолжал он, — надлежит решить, как нам действовать противу мятежников: наступательно или оборонительно?
— Но, государи мои, — продолжал он, выпустив, вместе с глубоким вздохом, густую струю табачного дыму, — я не смею взять на себя столь великую ответственность, когда
дело идет о безопасности вверенных мне провинций ее императорским величеством, всемилостивейшей моею государыней. Итак, я соглашаюсь с большинством голосов, которое решило, что всего благоразумнее
и безопаснее внутри города ожидать осады, а нападения неприятеля силой артиллерии
и (буде окажется возможным) вылазками — отражать.
Спустя несколько
дней после сего знаменитого совета узнали мы, что Пугачев, верный своему обещанию, приближился к Оренбургу. Я увидел войско мятежников с высоты городской стены. Мне показалось, что число их вдесятеро увеличилось со времени последнего приступа, коему был я свидетель. При них была
и артиллерия, взятая Пугачевым в малых крепостях, им уже покоренных. Вспомня решение совета, я предвидел долговременное заключение в стенах оренбургских
и чуть не плакал от досады.
— Ба, ба, ба, ба! — сказал старик. — Теперь понимаю: ты, видно, в Марью Ивановну влюблен. О,
дело другое! Бедный малый! Но все же я никак не могу дать тебе роту солдат
и полсотни казаков. Эта экспедиция была бы неблагоразумна; я не могу взять ее на свою ответственность.
Я оставил генерала
и поспешил на свою квартиру. Савельич встретил меня с обыкновенным своим увещанием. «Охота тебе, сударь, переведываться с пьяными разбойниками! Боярское ли это
дело? Не ровен час: ни за что пропадешь.
И добро бы уж ходил ты на турку или на шведа, а то грех
и сказать на кого».
— Поздно рассуждать, — отвечал я старику. — Я должен ехать, я не могу не ехать. Не тужи, Савельич: бог милостив; авось увидимся! Смотри же, не совестись
и не скупись. Покупай, что тебе будет нужно, хоть втридорога. Деньги эти я тебе дарю. Если через три
дня я не ворочусь…
— Нечего их ни жалеть, ни жаловать! — сказал старичок в голубой ленте. — Швабрина сказнить не беда; а не худо
и господина офицера допросить порядком: зачем изволил пожаловать. Если он тебя государем не признает, так нечего у тебя
и управы искать, а коли признает, что же он до сегодняшнего
дня сидел в Оренбурге с твоими супостатами? Не прикажешь ли свести его в приказную да запалить там огоньку: мне сдается, что его милость подослан к нам от оренбургских командиров.
Уловка моя удалась. Пугачев развеселился. «Долг платежом красен, — сказал он, мигая
и прищуриваясь. — Расскажи-ка мне теперь, какое тебе
дело до той девушки, которую Швабрин обижает? Уж не зазноба ли сердцу молодецкому? а?»
— Тише! — прервал меня Пугачев. — Это мое
дело. А ты, — продолжал он, обращаясь к Швабрину, — не умничай
и не ломайся: жена ли она тебе, или не жена, а я веду к ней кого хочу. Ваше благородие, ступай за мною.
У дверей светлицы Швабрин опять остановился
и сказал прерывающимся голосом: «Государь, предупреждаю вас, что она в белой горячке
и третий
день как бредит без умолку».
— Слушай, — продолжал я, видя его доброе расположение. — Как тебя назвать не знаю, да
и знать не хочу… Но бог видит, что жизнию моей рад бы я заплатить тебе за то, что ты для меня сделал. Только не требуй того, что противно чести моей
и христианской совести. Ты мой благодетель. Доверши как начал: отпусти меня с бедною сиротою, куда нам бог путь укажет. А мы, где бы ты ни был
и что бы с тобою ни случилось, каждый
день будем бога молить о спасении грешной твоей души…
Он хотел меня развеселить; я думал себя рассеять: мы провели
день шумно
и буйно
и вечером выступили в поход.
Он выслал моего денщика
и объявил, что имеет до меня
дело.
Я стал ее читать: это был секретный приказ ко всем отдельным начальникам арестовать меня, где бы ни попался,
и немедленно отправить под караулом в Казань в Следственную комиссию, учрежденную по
делу Пугачева.
Надеюсь, что
дело не будет иметь никаких последствий
и что ты оправдаешься перед комиссией.