Неточные совпадения
Прочитав этот приказ, автор невольно задумался. «Увы! — сказал он сам себе. — В мире ничего нет прочного. И Петр Михайлыч Годнев больше не смотритель, тогда как по точному счету он носил это звание ровно двадцать пять лет. Что-то теперь старик станет поделывать? Не переменит ли образа своей жизни и где будет каждое утро сидеть с восьми часов
до двух вместо своей смотрительской каморы?»
В бесконечных мазурках барышни обыкновенно говорили с кавалерами о чувствах и
до того увлекались,
что даже не замечали, как мазурка кончалась и
что все давно уж сидели за ужином.
Скупость ее, говорят, простиралась
до того,
что не только дворовой прислуге, но даже самой себе с дочерью она отказывала в пище, и к столу у них, когда никого не было, готовилось в такой пропорции, чтоб только заморить голод; но зато для внешнего блеска генеральша ничего не жалела.
Милости прошу, — сказал почтмейстер и повел своего гостя через длинную и холодную залу, на стенах которой висели огромные масляной работы картины,
до того тусклые и мрачные,
что на первый взгляд невозможно было определить их содержание.
Все тут дело заключалось в том,
что им действительно ужасно нравились в Петербурге модные магазины, торцовая мостовая, прекрасные тротуары и газовое освещение,
чего, как известно, нет в Москве; но, кроме того, живя в ней две зимы, генеральша с известною целью давала несколько балов, ездила почти каждый раз с дочерью в Собрание, причем рядила ее
до невозможности; но ни туалет, ни таланты мамзель Полины не произвели ожидаемого впечатления: к ней даже никто не присватался.
Кроме того, по всему этому склону росли в наклоненном положении огромные кедры, в тени которых стояла не то часовня, не то хижина, где, по словам старожилов, спасался будто бы некогда какой-то старец, но другие объясняли проще, говоря,
что прежний владелец — большой между прочим шутник и забавник — нарочно старался придать этой хижине дикий вид и посадил деревянную куклу, изображающую пустынножителя, которая, когда кто входил в хижину, имела свойство вставать и кланяться,
чем пугала некоторых дам
до обморока, доставляя тем хозяину неимоверное удовольствие.
Дальновидная экономка рассчитала поставить к ней Калиновича, во-первых, затем, чтоб у приятельницы квартира не стояла пустая, во-вторых, она знала,
что та разузнает и донесет ей о молодом человеке все,
до малейших подробностей.
— Мать ты моя, Палагея Евграфовна! — начала она рапортовать. — Не узнаю я моей квартиры, не мой дом, не мои комнаты, хоть вон выходи. Что-что у меня
до этого дворянин-помещик стоял — насорил, начернил во всех углах; а у этого, у моего красавчика, красота, чистота… прелесть, прелесть мужчина!
Между тем по улице, обратив на себя всеобщее внимание, проносится в беговых дрожках, на вороном рысаке, молодой сын головы, страстный охотник
до лошадей и, как говорится, батькины слезы, потому
что сильно любит кутнуть, и все с дворянами.
— Царица небесная! Владычица моя! На тебя только моя надежда, всеми оставлена: и родными и прислугою…
Что это? Помилуйте,
до чего безнравственность доходит: по ночам бегают… трубку курят… этта одна пьяная пришла… Содом и Гоморр! Содом и Гоморр!
— Вся ваша воля, сударыня; мы никогда вам ни в
чем не противны. Полноте-ка, извольте лучше лечь в постельку, я вам ножки поглажу, — сказала изворотливая горничная и, уложив старуху,
до тех пор гладила ноги,
что та заснула, а она опять куда-то отправилась.
— Господи боже мой! Во всю жизнь не имел никаких дел, и
до чего я дожил! — воскликнул Петр Михайлыч.
— «Давно мы не приступали к нашему фельетону с таким удовольствием, как делаем это в настоящем случае, и удовольствие это, признаемся, в нас возбуждено не переводными стихотворениями с венгерского, в которых, между прочим, попадаются рифмы вроде «фимиам с вам»; не повестью госпожи Д…, которая хотя и принадлежит легкому дамскому перу, но отличается такою тяжеловесностью,
что мы еще не встречали ни одного человека, у которого достало бы силы дочитать ее
до конца; наконец, не учеными изысканиями г. Сладкопевцова «О римских когортах», от которых чувствовать удовольствие и оценить их по достоинству предоставляем специалистам; нас же, напротив, неприятно поразили в них опечатки, попадающиеся на каждой странице и дающие нам право обвинить автора за небрежность в издании своих сочинений (в незнании грамматики мы не смеем его подозревать, хотя имеем на то некоторое право)…»
— Молебен! — сказал он стоявшим на клиросе монахам, и все пошли в небольшой церковный придел, где покоились мощи угодника. Началась служба. В то время как монахи, после довольно тихого пения, запели вдруг громко: «Тебе, бога, хвалим; тебе, господи, исповедуем!» — Настенька поклонилась в землю и вдруг разрыдалась почти
до истерики, так
что Палагея Евграфовна принуждена была подойти и поднять ее. После молебна начали подходить к кресту и благословению настоятеля. Петр Михайлыч подошел первый.
Нечто вроде этого, кажется, подумал и въезжавший в это время с кляузного следствия в город толстый становой пристав, старый холостяк и давно известный своей заклятой ненавистью к женскому полу, доходившею
до того,
что он бранью встречал и бранью провожал даже молодых солдаток, приходивших в стан являть свои паспорты.
Прочие власти тоже, начиная с председателей палат
до последнего писца в ратуше, готовы были служить для него по службе всем,
что только от них зависело.
Говоря это, князь от первого
до последнего слова лгал, потому
что он не только романа Калиновича, но никакой, я думаю, книги, кроме газет, лет двадцать уж не читывал.
Надобно сказать,
что Петр Михайлыч со времени получения из Петербурга радостного известия о напечатании повести Калиновича постоянно занимался распространением славы своего молодого друга, и в этом случае чувства его были
до того преисполнены,
что он в первое же воскресенье завел на эту тему речь со стариком купцом, церковным старостой, выходя с ним после заутрени из церкви.
—
Что ж вы думаете сделать? — продолжал старик, входя. — Э! Да вот вы кстати и приоделись… Съездите к нему, сударь, сейчас же съездите! Подите-ка, как он вас
до небес превозносит.
Автор дошел
до твердого убеждения,
что для нас, детей нынешнего века, слава… любовь… мировые идеи… бессмертие — ничто пред комфортом.
— Ах, конечно, это очень приятно! — сказала кротко и тихим голосом княгиня,
до сих пор еще красавица, хотя и страдала около пяти лет расстройством нерв, так
что малейший стук возбуждал у ней головные боли, и поэтому князь оберегал ее от всякого шума с неусыпным вниманием.
Надобно сказать,
что при всей деликатности, доходившей
до того,
что из всей семьи никто никогда не видал князя в халате, он умел в то же время поставить себя в такое положение,
что каждое его слово, каждый взгляд был законом.
И, кроме того, дом генеральши, державший себя так высоко, низведен теперь его талантом
до того,
что там за счастие считают прослушать его творение.
Калинович, никогда
до двух часов ничего не евший, но не хотевший этого показать, стал выбирать глазами,
что бы взять, и m-r ле Гран обязательно предложил ему котлет, отозвавшись о них, и особенно о шпинате, с большой похвалой.
Полина приехала в амазонке, потому
что после обеда предполагалось катание верхом,
до которого княжна, m-r ле Гран и маленький князек были страшные охотники.
— Я очень рад, князь,
что вы договорились
до значения литератора: оно-то, кажется, и дает мне право располагать своим сердцем свободнее и не подчиниться безусловно вашим экономическим правилам.
Я был, наконец, любимец вельможи, имел в перспективе попасть в флигель-адъютанты, в тридцать лет пристегнул бы, наверняк, генеральские эполеты, и потому можете судить,
до чего бы я дошел в настоящем моем возрасте; но женился по страсти на девушке бедной, хоть и прелестной, в которой, кажется, соединены все достоинства женские, и сразу же должен был оставить Петербург, бросить всякого рода служебную карьеру и на всю жизнь закабалиться в деревне.
—
Что ж? — продолжал капитан. — Суди меня бог и царь, а себя я не пожалею: убить их сейчас могу, только то,
что ни братец, ни Настенька не перенесут того…
До чего он их обошел!.. Словно неспроста, с первого раза приняли, как родного сына… Отогрели змею за пазухой!
— Сейчас, хозяин, сейчас! Не торопись больно: смелешь, так опять приедешь, — успокаивал его староста, и сейчас это началось с того,
что старуха-баба притащила в охапке хомут и узду, потом мальчишка лет пятнадцати привел за челку мышиного цвета лошаденку: оказалось,
что она должна была быть коренная. Надев на нее узду и хомут, он начал, упершись коленками в клещи и побагровев
до ушей, натягивать супонь, но оборвался и полетел навзничь.
Туалет его около трех лет не освежавшийся, оказался
до такой степени негодным,
что не только мог заявить о вопиющей бедности, но даже внушить подозрение на счет нравственности.
— Господствует учение энциклопедистов… подкопаны все основания общественные, государственные, религиозные… затем кровь… безурядица.
Что можно было из этого предвидеть?.. Одно,
что народ дожил
до нравственного и материального разложения; значит, баста!.. Делу конец!.. Ничуть не бывало, возрождается, как феникс, и выскакивает в Наполеоне Первом. Это черт знает
что такое!
— Прогресс?.. — повторил он. — Прогресс теперь дело спорное. Мы знаем только то,
что каждая эпоха служит развитием
до крайних пределов известных идей, которые вначале пробиваются болезненно, а потом заражают весь воздух.
— Не знаю,
что тут хорошего, тем больше,
что с утра
до ночи ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт знает,
что такое! — воскликнул он. — Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму прошлого года жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста рублей серебром, — стоит она этого, хотя бы сравнительно с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
— «Отелло», — подхватил Белавин. — Не знаю, как в этот раз, а иногда прелесть
что бывает! Главное, меня публика восхищает —
до наивности мила:
чем восхищается и
что ее трогает…
«Даже этот мальчишка не знает,
что я сочинитель», — подумал Калинович и уехал из театра. Возвратившись домой и улегшись в постель, он
до самого почти рассвета твердил себе мысленно: «Служить, решительно служить», между тем как приговор Зыкова,
что в нем нет художника, продолжал обливать страшным, мучительным ядом его сердце.
—
Чего доброго, ваше превосходительство! Дело мое молодое; по пословице: «Седина в бороду, а бес в ребро».
До свиданья, ваше превосходительство, — говорил он, униженно раскланиваясь.
— Не по вине моей какой-нибудь, — продолжал он, — погибаю я, а
что место мое надобно было заменить господином Синицким, ее родным братом, равно как и
до сих пор еще вакантная должность бахтинского городничего исправляется другим ее родственником, о котором уже и производится дело по случаю учиненного смертоубийства его крепостною девкою над собственным своим ребенком, которого она бросила в колодезь; но им это было скрыто, потому
что девка эта была его любовница.
— Да-а, пожалуйста! — повторил директор. — В отношении собственно вас могу только, если уж вам это непременно угодно, могу зачислить вас писцом без жалованья, и в то же время должен предуведомить,
что более десяти молодых людей терпят у меня подобную участь и, конечно, по старшинству времени, должны раньше вас получить назначение, если только выйдет какое-нибудь, но когда именно дойдет
до вас очередь — не могу ничего сказать, ни обещать определительно.
— Не
до чего было: умирать сбирался… — отвечал Калинович.
— Прости? А ты не знаешь,
что довел было меня
до самоубийства?
Молись, говорит,
до кровавого пота!» Какой-то трепет духовный, ужас, друг мой, овладел мной… знаешь, как иногда перед причастьем ждешь,
что вот огонь небесный спалит тебя, недостойную.
А вы, наш друг и Аристид [Аристид (ок. 540—467
до н. э.) — древнегреческий политический деятель и полководец, получивший прозвание «Справедливый».], превосходные обеды которого мы поглощаем, утопая в наслаждении, вы, как всем известно, по случаю одного наследства десять лет (а это немножко труднее,
чем один раз шагнуть против совести), десять лет вели такого рода тактику,
что мы теперь совершенно обеспечены касательно ваших обедов на все будущее время.
— Не сердитесь… Я вас, кажется, буду очень любить! — подхватила Полина и протянула ему руку,
до которой он еще в первый раз дотронулся без перчатки; она была потная и холодная. Нервный трепет пробежал по телу Калиновича, а тут еще, как нарочно, Полина наклонилась к нему, и он почувствовал,
что даже дыхание ее было дыханием болезненной женщины. Приезд баронессы, наконец, прекратил эту пытку. Как радужная бабочка, в цветном платье, впорхнула она, сопровождаемая князем, и проговорила...
— Слушаю-с, — проговорил Калинович и ушел. Приятная улыбка, которая оживляла лицо его в продолжение всего визита, мгновенно исчезла, когда он сел в экипаж; ему хотелось хоть бы пьяным напиться
до бесчувствия, чтоб только не видеть и не понимать,
что вокруг него происходило. Дома, как нарочно, вышла ему навстречу Полина в новом ваточном платье для гулянья и спрашивала: «Хороша ли она?»
В противном случае можно дойти
до ужасного заключения,
что в самом деле совесть — дело условное.
Совратителей, говорят, и сейчас же указывают вам на богатого мужика или купца; он, говорят, пользуется уважением; к нему народу много ходит по торговле, по знакомству; но чтоб он был действительно совратителем — этого еще ни одним следствием не доказано, а только есть в виду какой-нибудь донос,
что вот такая-то девка, Марья Григорьева,
до пятидесяти лет ходила в православную церковь, а на шестидесятом перестала, и совратил ее какой-нибудь Федор Кузьмич — только!
Подобной болтовней она довела себя
до того,
что, по секретному приказанию начальника губернии, была выслана полицеймейстером из города, тем более
что губернатор, видимо, еще не хотел оглашать своих неудовольствий с вице-губернатором и все еще говорил,
что он именно такого помощника себе желал, чтоб тот помотал ему открывать злоупотребления, которые от него, как от человека, были скрыты.
Вслед за ними пришел прокурор, молодой еще человек,
до упаду всегда танцевавший на всех губернаторских балах польку-мазурку; но из председателей не явился никто; предводитель тоже; по уважению своему к начальнику губернии, все они раз навсегда сказали,
что, где только губернатор подпишет, там и их рука будет.
—
До свиданья, — сказал он, кивая всем приветливо головой. —
До свиданья, Яков Васильич. Очень жаль,
что так часто приходится нам спорить с вами, — прибавил он полушутливым, полуукоризненным тоном Калиновичу и гордо вышел из присутствия.
— Здравствуйте, Яков Васильич! Давно мы с вами не видались! — произнес старик, протягивая ему руку, но не приподымаясь с кресел, и
до такой степени сумел совладеть с собой,
что ноты неприязни не почувствовалось в этой фразе.