Неточные совпадения
Он
до того углубился в себя и уединился от всех,
что боялся даже всякой встречи, не только встречи с хозяйкой.
Он был
до того худо одет,
что иной, даже и привычный человек, посовестился бы днем выходить в таких лохмотьях на улицу.
«Если о сю пору я так боюсь,
что же было бы, если б и действительно как-нибудь случилось
до самого дела дойти?..» — подумал он невольно, проходя в четвертый этаж.
— Ваша воля. — И старуха протянула ему обратно часы. Молодой человек взял их и
до того рассердился,
что хотел было уже уйти; но тотчас одумался, вспомнив,
что идти больше некуда и
что он еще и за другим пришел.
Было душно, так
что было даже нестерпимо сидеть, и все
до того было пропитано винным запахом,
что, кажется, от одного этого воздуха можно было в пять минут сделаться пьяным.
Бивал он ее под конец; а она хоть и не спускала ему, о
чем мне доподлинно и по документам известно, но
до сих пор вспоминает его со слезами и меня им корит, и я рад, я рад, ибо хотя в воображениях своих зрит себя когда-то счастливой…
Можете судить потому,
до какой степени ее бедствия доходили,
что она, образованная и воспитанная и фамилии известной, за меня согласилась пойти!
Пришел я в первый день поутру со службы, смотрю: Катерина Ивановна два блюда сготовила, суп и солонину под хреном, о
чем и понятия
до сих пор не имелось.
Старшая девочка, лет девяти, высокенькая и тоненькая, как спичка, в одной худенькой и разодранной всюду рубашке и в накинутом на голые плечи ветхом драдедамовом бурнусике, сшитом ей, вероятно, два года назад, потому
что он не доходил теперь и
до колен, стояла в углу подле маленького брата, обхватив его шею своею длинною, высохшею как спичка рукой.
Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид с своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и
до того низкая,
что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось,
что вот-вот стукнешься головой о потолок.
Настасья так и покатилась со смеху. Она была из смешливых, и когда рассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь и трясясь всем телом,
до тех пор,
что самой тошно уж становилось.
И так-то вот всегда у этих шиллеровских прекрасных душ бывает:
до последнего момента рядят человека в павлиные перья,
до последнего момента на добро, а не на худо надеются; и хоть предчувствуют оборот медали, но ни за
что себе заранее настоящего слова не выговорят; коробит их от одного помышления; обеими руками от правды отмахиваются,
до тех самых пор, пока разукрашенный человек им собственноручно нос не налепит.
Слагается иногда картина чудовищная, но обстановка и весь процесс всего представления бывают при этом
до того вероятны и с такими тонкими, неожиданными, но художественно соответствующими всей полноте картины подробностями,
что их и не выдумать наяву этому же самому сновидцу, будь он такой же художник, как Пушкин или Тургенев.
— Да
что же это я! — продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении, — ведь я знал же,
что я этого не вынесу, так
чего ж я
до сих пор себя мучил? Ведь еще вчера, вчера, когда я пошел делать эту… пробу, ведь я вчера же понял совершенно,
что не вытерплю…
Чего ж я теперь-то?
Чего ж я еще
до сих пор сомневался? Ведь вчера же, сходя с лестницы, я сам сказал,
что это подло, гадко, низко, низко… ведь меня от одной мысли наяву стошнило и в ужас бросило…
— Нет, я не вытерплю, не вытерплю! Пусть, пусть даже нет никаких сомнений во всех этих расчетах, будь это все,
что решено в этот месяц, ясно как день, справедливо как арифметика. Господи! Ведь я все же равно не решусь!.. Я ведь не вытерплю, не вытерплю!..
Чего же,
чего же и
до сих пор…
Впоследствии, когда он припоминал это время и все,
что случилось с ним в эти дни, минуту за минутой, пункт за пунктом, черту за чертой, его
до суеверия поражало всегда одно обстоятельство, хотя, в сущности, и не очень необычайное, но которое постоянно казалось ему потом как бы каким-то предопределением судьбы его.
До его квартиры оставалось только несколько шагов. Он вошел к себе, как приговоренный к смерти. Ни о
чем не рассуждал и совершенно не мог рассуждать; но всем существом своим вдруг почувствовал,
что нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и
что все вдруг решено окончательно.
И если бы даже случилось когда-нибудь так,
что уже все
до последней точки было бы им разобрано и решено окончательно и сомнений не оставалось бы уже более никаких, — то тут-то бы, кажется, он и отказался от всего, как от нелепости, чудовищности и невозможности.
Что же касается
до того, где достать топор, то эта мелочь его нисколько не беспокоила, потому
что не было ничего легче.
По убеждению его выходило,
что это затмение рассудка и упадок воли охватывают человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят
до высшего своего момента незадолго
до совершения преступления; продолжаются в том же виде в самый момент преступления и еще несколько времени после него, судя по индивидууму; затем проходят, так же как проходит всякая болезнь.
Дойдя
до таких выводов, он решил,
что с ним лично, в его деле, не может быть подобных болезненных переворотов,
что рассудок и воля останутся при нем, неотъемлемо, во все время исполнения задуманного, единственно по той причине,
что задуманное им — «не преступление»…
Прибавим только,
что фактические, чисто материальные затруднения дела вообще играли в уме его самую второстепенную роль. «Стоит только сохранить над ними всю волю и весь рассудок, и они, в свое время, все будут побеждены, когда придется познакомиться
до малейшей тонкости со всеми подробностями дела…» Но дело не начиналось.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал,
что теряется,
что ему почти страшно,
до того страшно,
что, кажется, смотри она так, не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.
И
до того эта несчастная Лизавета была проста, забита и напугана раз навсегда,
что даже руки не подняла защитить себе лицо, хотя это был самый необходимо-естественный жест в эту минуту, потому
что топор был прямо поднят над ее лицом.
Наконец, вот и переулок; он поворотил в него полумертвый; тут он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к тому же тут сильно народ сновал, и он стирался в нем, как песчинка. Но все эти мучения
до того его обессилили,
что он едва двигался. Пот шел из него каплями, шея была вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда он вышел на канаву.
Но
до того уже он потерял способность сообразить что-нибудь,
что прямо подошел к дворницкой и растворил ее.
Вдруг он вспомнил,
что кошелек и вещи, которые он вытащил у старухи из сундука, все
до сих пор у него по карманам лежат!
Помощник
до того вспылил,
что в первую минуту даже ничего не мог выговорить, и только какие-то брызги вылетали из уст его. Он вскочил с места.
Письмоводитель смотрел на него с снисходительною улыбкой сожаления, а вместе с тем и некоторого торжества, как на новичка, которого только
что начинают обстреливать: «
Что, дескать, каково ты теперь себя чувствуешь?» Но какое, какое было ему теперь дело
до заемного письма,
до взыскания!
Хозяйка моя добрая женщина, но она
до того озлилась,
что я уроки потерял и не плачу четвертый месяц,
что не присылает мне даже обедать…
— Все эти чувствительные подробности, милостисдарь,
до нас не касаются, — нагло отрезал Илья Петрович, — вы должны дать отзыв и обязательство, а
что вы там изволили быть влюблены и все эти трагические места,
до этого нам совсем дела нет.
Раскольникову показалось,
что письмоводитель стал с ним небрежнее и презрительнее после его исповеди, — но странное дело, — ему вдруг стало самому решительно все равно
до чьего бы то ни было мнения, и перемена эта произошла как-то в один миг, в одну минуту.
Не то чтоб он понимал, но он ясно ощущал, всею силою ощущения,
что не только с чувствительными экспансивностями, как давеча, но даже с
чем бы то ни было ему уже нельзя более обращаться к этим людям в квартальной конторе, и будь это всё его родные братья и сестры, а не квартальные поручики, то и тогда ему совершенно незачем было бы обращаться к ним и даже ни в каком случае жизни; он никогда еще
до сей минуты не испытывал подобного странного и ужасного ощущения.
И
что всего мучительнее — это было более ощущение,
чем сознание,
чем понятие; непосредственное ощущение, мучительнейшее ощущение из всех
до сих пор жизнию пережитых им ощущений.
Позыв был
до того силен,
что он уже встал с места для исполнения.
Он шел скоро и твердо, и хоть чувствовал,
что весь изломан, но сознание было при нем. Боялся он погони, боялся,
что через полчаса, через четверть часа уже выйдет, пожалуй, инструкция следить за ним; стало быть, во
что бы ни стало надо было
до времени схоронить концы. Надо было управиться, пока еще оставалось хоть сколько-нибудь сил и хоть какое-нибудь рассуждение… Куда же идти?
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель, то каким же образом ты
до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь,
что тебе досталось, из-за
чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
—
Что ты? — закричал он, осматривая с ног
до головы вошедшего товарища; затем помолчал и присвистнул.
Голос бившего стал
до того ужасен от злобы и бешенства,
что уже только хрипел, но все-таки и бивший тоже что-то такое говорил, и тоже скоро, неразборчиво, торопясь и захлебываясь.
Но по какой-то странной, чуть не звериной хитрости ему вдруг пришло в голову скрыть
до времени свои силы, притаиться, прикинуться, если надо, даже еще не совсем понимающим, а между тем выслушать и выведать,
что такое тут происходит?
Правда, вот он на диване лежит, под одеялом, но уж
до того затерся и загрязнился с тех пор,
что уж, конечно, Заметов ничего не мог рассмотреть.
— Кой черт улики! А впрочем, именно по улике, да улика-то эта не улика, вот
что требуется доказать! Это точь-в-точь как сначала они забрали и заподозрили этих, как бишь их… Коха да Пестрякова. Тьфу! Как это все глупо делается, даже вчуже гадко становится! Пестряков-то, может, сегодня ко мне зайдет… Кстати, Родя, ты эту штуку уж знаешь, еще
до болезни случилось, ровно накануне того, как ты в обморок в конторе упал, когда там про это рассказывали…
Некто крестьянин Душкин, содержатель распивочной, напротив того самого дома, является в контору и приносит ювелирский футляр с золотыми серьгами и рассказывает целую повесть: «Прибежал-де ко мне повечеру, третьего дня, примерно в начале девятого, — день и час! вникаешь? — работник красильщик, который и
до этого ко мне на дню забегал, Миколай, и принес мне ефту коробку, с золотыми сережками и с камушками, и просил за них под заклад два рубля, а на мой спрос: где взял? — объявил,
что на панели поднял.
— «Каким таким манером?» — «А таким самым манером,
что мазали мы этта с Митреем весь день,
до восьми часов, и уходить собирались, а Митрей взял кисть да мне по роже краской и мазнул, мазнул, этта, он меня в рожу краской, да и побег, а я за ним.
А коробку он выронил из кармана, когда за дверью стоял, и не заметил,
что выронил, потому не
до того ему было.
— В самом серьезном, так сказать, в самой сущности дела, — подхватил Петр Петрович, как бы обрадовавшись вопросу. — Я, видите ли, уже десять лет не посещал Петербурга. Все эти наши новости, реформы, идеи — все это и
до нас прикоснулось в провинции; но чтобы видеть яснее и видеть все, надобно быть в Петербурге. Ну-с, а моя мысль именно такова,
что всего больше заметишь и узнаешь, наблюдая молодые поколения наши. И признаюсь: порадовался…
Если мне, например,
до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то
что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, — выходило то,
что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь».
Я ведь и заговорил с целию, а то мне вся эта болтовня-себятешение, все эти неумолчные, беспрерывные общие места и все то же да все то же
до того в три года опротивели,
что, ей-богу, краснею, когда и другие-то, не то
что я, при мне говорят.
Я же хотел только узнать теперь, кто вы такой, потому
что, видите ли, к общему-то делу в последнее время прицепилось столько разных промышленников и
до того исказили они все, к
чему ни прикоснулись, в свой интерес,
что решительно все дело испакостили.
— А доведите
до последствий,
что вы давеча проповедовали, и выйдет,
что людей можно резать…