Неточные совпадения
— Не
знаю… вряд ли! Между людьми есть счастливцы и несчастливцы. Посмотрите вы в жизни: один и глуп, и бездарен, и ленив, а между тем ему плывет счастье в руки, тогда как другой каждый ничтожный шаг к успеху, каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом: и я, кажется, принадлежу к последним. — Сказав это, Калинович взял
себя за голову, облокотился
на стол и снова задумался.
Хотя поток времени унес далеко счастливые дни моей юности, когда имел я счастие быть вашим однокашником, и фортуна поставила вас, достойно возвыся,
на слишком высокую, сравнительно со мной, ступень мирских почестей, но, питая полную уверенность в неизменность вашу во всех благородных чувствованиях и
зная вашу полезную, доказанную многими опытами любовь к успехам русской литературы, беру
на себя смелость представить
на ваш образованный суд сочинение в повествовательном роде одного молодого человека, воспитанника Московского университета и моего преемника по службе, который желал бы поместить свой труд в одном из петербургских периодических изданий.
— Ничего. Я
знала, что все пустяками кончится. Ей просто жаль мне приданого. Сначала
на первое письмо она отвечала ему очень хорошо, а потом, когда тот намекнул насчет состояния, — боже мой! — вышла из
себя, меня разбранила и написала ему какой только можешь ты
себе вообразить дерзкий ответ.
Из числа их обратил только
на себя некоторое внимание священников работник — шершавый, плечистый малый, с совершенно плоским лицом, в поняве и лаптях, парень работящий, но не из умных, так что счету даже не
знал.
— Хорошо, — отвечал односложно Калинович, думая про
себя: «Эта несносная девчонка употребляет, кажется, все средства, чтоб сделать мой отъезд в Петербург как можно труднее, и неужели она не понимает, что мне нельзя
на ней жениться? А если понимает и хочет взять это силой, так неужели не
знает, что это совершенно невозможно при моем характере?»
— Я
знаю еще больше, — продолжал Калинович, —
знаю, что вам тяжело и очень тяжело жить
на свете, хотя, может быть, вы целые дни смеетесь и улыбаетесь.
На днях еще видел я девушку, которую бросил любимый человек и которую укоряют за это родные, презрели в обществе, но все-таки она счастливее вас, потому что ей не за что
себя нравственно презирать.
— Не
знаю, по крайней мере я
на самом
себе имею этот опыт, — отвечал он.
— Потом-с, — продолжал Дубовский, у которого озлобленное выражение лица переменилось
на грустное, — потом напечатали… Еду я получать деньги, и вдруг меня рассчитывают по тридцати пяти рублей, тогда как я
знаю, что всем платят по пятидесяти. Я, конечно, позволил
себе спросить:
на каком праве делается это различие? Мне
на это спокойно отвечают, что не могут более назначить, и сейчас же уезжают из дома. Благороден этот поступок или нет? — заключил он, взглянув вопросительно
на Калиновича.
Калинович не утерпел и вошел, но невольно попятился назад. Небольшая комната была завалена книгами, тетрадями и корректурами; воздух был удушлив и пропитан лекарствами. Зыков, в поношенном халате, лежал
на истертом и полинялом диване. Вместо полного сил и здоровья юноши, каким когда-то
знал его Калинович в университете, он увидел перед
собою скорее скелет, чем живого человека.
Несмотря
на твердое намерение начать службу, Калинович, однако, около недели медлил идти представиться директору. Петербург уж начинал ему давать
себя окончательно чувствовать, и хоть он не
знал его еще с бюрократической стороны, но уж заранее предчувствовал недоброе. Робко и нерешительно пошел он, наконец, одним утром и далеко не той смелою рукою, как у редактора, дернул за звонок перед директорской квартирой. Дверь ему отворил курьер.
Одним утром, не
зная, что с
собой делать, он лежал в своем нумере, опершись грудью
на окно, и с каким-то тупым и бессмысленным любопытством глядел
на улицу,
на которой происходили обыкновенные сцены: дворник противоположного дома, в ситцевой рубахе и в вязаной фуфайке, лениво мел мостовую; из квартиры с красными занавесками, в нижнем этаже, выскочила, с кофейником в руках, растрепанная девка и пробежала в ближайший трактир за водой; прошли потом похороны с факельщиками, с попами впереди и с каретами назади, в которых мелькали черные чепцы и белые плерезы.
Обезумевший Калинович бросился к ней и, схватив ее за руки, начал ощупывать, как бы желая убедиться, не привидение ли это, а потом между ними прошла та немая сцена неожиданных и радостных свиданий, где избыток чувств не находит даже слов. Настенька, сама не
зная, что делает, снимала с
себя бурнус, шляпку и раскладывала все это по разным углам, а Калинович только глядел
на нее.
— Да, не
знаю, как удастся. Конечно,
на себя я еще больше надеюсь, потому что все-таки много работал, но, главное, девицы, которые теперь участвуют, никак не хотят играть Юлии.
— Нет, ничего, — отвечал Калинович, — женщина, о которой мы с вами говорили… я не
знаю… я не могу ее оставить! — проговорил он рыдающим голосом и, схватив
себя за голову, бросился
на диван.
— Да, я почти сумасшедший! — произнес Калинович. — Но, боже мой! Боже мой! Если б она только
знала мои страдания, она бы мне простила. Понимаете ли вы, что у меня тут
на душе? Ад у меня тут! Пощадите меня! — говорил он, колотя
себя в грудь.
Уединенно пришлось ей сидеть в своем замкоподобном губернаторском доме, и общественное мнение явно уже склонилось в пользу их врага, и началось это с Полины, которая вдруг, ни с того ни с сего, найдена была превосходнейшей женщиной,
на том основании, что при таком состоянии, нестарая еще женщина, она решительно не рядится, не хочет жить в свете, а всю
себя посвятила семейству; но что, собственно, делает она в этой семейной жизни — никто этого не
знал, и даже поговаривали, что вряд ли она согласно живет с мужем, но хвалили потому только, что надобно же было за что-нибудь похвалить.
Вице-губернатор всех их вызвал к
себе и объявил, что если они не станут заниматься думскими делами и не увеличат городских доходов, то выговоров он не будет делать, а перепечатает их лавки, фабрики, заводы и целый год не даст им ни продать, ни купить
на грош, и что простотой и незнанием они не смели бы отговариваться, потому что каждый из них такой умный плут, что все
знает.
Едва только
узнал он о постигшем несчастии тестя, как тотчас же ускакал в Сибирь, чтоб отклонить от
себя всякое подозрение
на участие в этом деле и бросил даже свою бедную жену, не хотевшую, конечно, оставить отца в подобном положении.
«По почерку вы
узнаете, кто это пишет. Через несколько дней вы можете увидеть меня
на вашей сцене — и, бога ради, не обнаружьте ни словом, ни взглядом, что вы меня
знаете; иначе я не выдержу
себя; но если хотите меня видеть, то приезжайте послезавтра в какой-то ваш глухой переулок, где я остановлюсь в доме Коркина. О, как я хочу сказать вам многое, многое!.. Ваша…»
Ты сам очень хорошо
знаешь,
на каких этот человек всегда умел
себя держать заманчивых ходулях, которые я только после поняла и оценила.
Двух-трех учителей, в честности которых я был убежден и потому перевел
на очень ничтожные места — и то мне поставлено в вину: говорят, что я подбираю
себе шайку, тогда как я сыну бы родному, умирай он с голоду
на моих глазах, гроша бы жалованья не прибавил, если б не
знал, что он полезен для службы, в которой я хочу быть, как голубь, свят и чист от всякого лицеприятия — это единственная мечта моя…
— Домой, — отвечал Калинович. — Я нынче начинаю верить в предчувствие, и вот, как хочешь объясни, — продолжал он, беря
себя за голову, — но только меня как будто бы в клещи ущемил какой-то непонятный страх, так что я ясно чувствую… почти вижу, что в эти именно минуты там, где-то
на небе, по таинственной воле судеб, совершается перелом моей жизни: к худому он или к хорошему — не
знаю, но только страшный перелом… страшный.
Смело уверяя читателя в достоверности этого факта, я в то же время никогда не позволю
себе назвать имена совершивших его, потому что, кто
знает строгость и щепетильность губернских понятий насчет нравственности, тот поймет всю громадность уступки, которую сделали в этом случае обе дамы и которая, между прочим, может показать,
на какую жертву после того не решатся женщины нашего времени для служебной пользы мужей.
— Нет! — начал он. — Это обидно, очень обидно! Обидно за
себя, когда
знаешь, что в десять лет положил
на службу и душу и сердце… Наконец, грустно за самое дело, которое, что б ни говорили, мало подвигается к лучшему.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Ну что ты? к чему? зачем? Что за ветреность такая! Вдруг вбежала, как угорелая кошка. Ну что ты нашла такого удивительного? Ну что тебе вздумалось? Право, как дитя какое-нибудь трехлетнее. Не похоже, не похоже, совершенно не похоже
на то, чтобы ей было восемнадцать лет. Я не
знаю, когда ты будешь благоразумнее, когда ты будешь вести
себя, как прилично благовоспитанной девице; когда ты будешь
знать, что такое хорошие правила и солидность в поступках.
Городничий. Я здесь напишу. (Пишет и в то же время говорит про
себя.)А вот посмотрим, как пойдет дело после фриштика да бутылки толстобрюшки! Да есть у нас губернская мадера: неказиста
на вид, а слона повалит с ног. Только бы мне
узнать, что он такое и в какой мере нужно его опасаться. (Написавши, отдает Добчинскому, который подходит к двери, но в это время дверь обрывается и подслушивавший с другой стороны Бобчинский летит вместе с нею
на сцену. Все издают восклицания. Бобчинский подымается.)
— дворянин учится наукам: его хоть и секут в школе, да за дело, чтоб он
знал полезное. А ты что? — начинаешь плутнями, тебя хозяин бьет за то, что не умеешь обманывать. Еще мальчишка, «Отче наша» не
знаешь, а уж обмериваешь; а как разопрет тебе брюхо да набьешь
себе карман, так и заважничал! Фу-ты, какая невидаль! Оттого, что ты шестнадцать самоваров выдуешь в день, так оттого и важничаешь? Да я плевать
на твою голову и
на твою важность!
О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что в самом деле? Я такой! я не посмотрю ни
на кого… я говорю всем: «Я сам
себя знаю, сам». Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш… (Поскальзывается и чуть-чуть не шлепается
на пол, но с почтением поддерживается чиновниками.)
— Не
знаю я, Матренушка. // Покамест тягу страшную // Поднять-то поднял он, // Да в землю сам ушел по грудь // С натуги! По лицу его // Не слезы — кровь течет! // Не
знаю, не придумаю, // Что будет? Богу ведомо! // А про
себя скажу: // Как выли вьюги зимние, // Как ныли кости старые, // Лежал я
на печи; // Полеживал, подумывал: // Куда ты, сила, делася? //
На что ты пригодилася? — // Под розгами, под палками // По мелочам ушла!