Неточные совпадения
Кроме
того, по всему этому склону росли в наклоненном положении огромные кедры, в тени которых
стояла не
то часовня, не
то хижина, где, по словам старожилов, спасался будто бы некогда какой-то старец, но другие объясняли проще, говоря, что прежний владелец — большой между прочим шутник и забавник — нарочно старался придать этой хижине дикий вид и посадил деревянную куклу, изображающую пустынножителя, которая, когда кто входил в хижину, имела свойство вставать и кланяться, чем пугала некоторых дам до обморока, доставляя
тем хозяину неимоверное удовольствие.
Дальновидная экономка рассчитала поставить к ней Калиновича, во-первых, затем, чтоб у приятельницы квартира не
стояла пустая, во-вторых, она знала, что
та разузнает и донесет ей о молодом человеке все, до малейших подробностей.
Петра Михайлыча они застали тоже в большом испуге. Он
стоял, расставивши руки, перед Настенькой, которая в
том самом платье, в котором была вечером, лежала с закрытыми глазами на диване.
В тридцать градусов мороза и в июльские жары он всегда в одном и
том же, ничем не подбитом нанковом подряснике и в худых, на босу ногу, сапогах, сидел около столика, на котором
стояла небольшая икона угодника и покрытое с крестом пеленою блюдо для сбора подаяния в монастырь.
Сначала она нацарапала на лоскутке бумажки страшными каракульками: «путыку шимпанзскова», а потом принялась будить спавшего на полатях Терку, которого Петр Михайлыч, по выключке его из службы, взял к себе почти Христа ради, потому что инвалид ничего не делал, лежал упорно или на печи, или на полатях и воды даже не хотел подсобить принести кухарке, как
та ни бранила его. В этот раз Палагее Евграфовне тоже немалого
стоило труда растолкать Терку, а потом втолковать ему, в чем дело.
Два рыжие писца, родные братья Медиокритского, тоже молодые люди, владевшие замечательно красивым почерком,
стояли у стеклянных дверей присутствия и обнаруживали большое внимание к
тому, что там происходило.
Худощавый лакей генеральши
стоял, прислонясь к стене, и с самым грустным выражением в лице глядел на толпу, между
тем как молоденький предводительский лакей курил окурок сигары, отворачиваясь каждый раз выпущать дым в угол, из опасения, чтоб не заметили господа.
Между
тем игроки вышли в залу. Князь начал осматривать танцующих в лорнет. Четвериков
стоял рядом с ним.
— Ну, покушать, так покушать… Живей! Марш! — крикнул Петр Михайлыч. Палагея Евграфовна пошла было… —
Постой! — остановил ее, очень уж довольный приездом Калиновича, старик. — Там княжеский кучер. Изволь ты у меня, сударыня, его накормить, вином, пивом напоить. Лошадкам дай овса и сена! Все это им за
то, что они нам Якова Васильича привезли.
Одна из пристяжных пришла сама. Дворовый ямщик, как бы сжалившись над ней, положил ее постромки на вальки и, ударив ее по спине, чтоб она их вытянула, проговорил: «Ладно! Идет!» У дальней избы баба, принесшая хомут, подняла с каким-то мужиком страшную брань за вожжи. Другую пристяжную привел, наконец, сам извозчик, седенький, сгорбленный старичишка, и принялся ее припутывать. Между
тем старый извозчик, в ожидании на водку,
стоял уже без шапки и обратился сначала к купцу.
Калинович не без волнения развернул свою повесть и начал как бы читать ее, ожидая, что не скажет ли ему половой что-нибудь про его произведение. Но
тот, хоть и
стоял перед ним навытяжку, но, кажется, более ожидал, что прикажут ему подать из съестного или хмельного.
Калинович понял, что он теперь на пульсовой жиле России, а между
тем, перенеся взгляд от земли на небо, он даже удивился: нигде еще не видал он, чтоб так низко ходили облака и так низко
стояло солнце.
— Не знаю, что тут хорошего,
тем больше, что с утра до ночи ест, говорят, конфеты… Или теперь… Это черт знает, что такое! — воскликнул он. — Известная наша сочинительница, Касиновская, целую зиму прошлого года жила у него в доме, и он за превосходные ее произведения платил ей по триста рублей серебром, —
стоит она этого, хотя бы сравнительно с моим трудом, за который заплачено по тридцати пяти?
Калинович вошел. Единственная стеариновая свечка, горевшая перед зеркалом, слабо освещала комнату. Гардины на окнах были спущены, и, кроме
того, на них
стояли небольшие ширмочки, которые решительно не давали никакой возможности видеть с улицы
то, что происходило внутри. Над маленьким роялино висела гравюра совершенно гологрудой женщины. Мебель была мягкая. Бархатом обитый диван, казалось Калиновичу, так и манил присесть на него с хорошенькой женщиной.
— А
то сказал, что «привязанности, говорит, земные у тебя сильны, а любила ли ты когда-нибудь бога, размышляла ли о нем, безумная?» Я
стою, как осужденная, и, конечно, в этакую ужасную минуту, как вообразила, припомнила всю свою жизнь, так мне сделалось страшно за себя…
Чем дальше они шли,
тем больше открывалось:
то пестрела китайская беседка, к которой через канаву перекинут был, как игрушка, деревянный мостик;
то что-то вроде грота, а вот, куда-то далеко, отводил темный коридор из акаций, и при входе в него сидел на пьедестале грозящий пальчиком амур, как бы предостерегающий: «Не ходи туда, смертный, — погибнешь!» Но что представила площадка перед домом — и вообразить трудно: как бы простирая к нему свои длинные листья,
стояли тут какие-то тополевидные растения в огромных кадках; по кулаку человеческому цвели в средней куртине розаны, как бы венцом окруженные всевозможных цветов георгинами.
— Ах, да, знаю, знаю! — подхватила
та. — Только
постойте; как же это сделать? Граф этот… он очень любит меня, боится даже…
Постойте, если вам теперь ехать к нему с письмом от меня, очень не мудрено, что вы затеряетесь в толпе: он и будет хотеть вам что-нибудь сказать, но очень не мудрено, что не успеет. Не лучше ли вот что: он будет у меня на бале; я просто подведу вас к нему, представлю и скажу прямо, чего мы хотим.
Перед ужином пробежал легкий говор, что он своему партнеру проиграл две тысячи серебром, и, в оправдание моего героя, я должен сказать, что в этом случае он не столько старался о
том, сколько в самом деле был рассеян: несносный образ насмешливо улыбавшегося Белавина, как привидение,
стоял перед ним.
Жена его, молоденькая и краснощекая дама, сидела тоже с работою, но губернаторша не обращала на нее никакого внимания; зато очень умильно взглядывал на нее сам губернатор — замечательно еще бодрый старик, в сюртуке нараспашку, с болтающимися густыми эполетами и вообще в такой мере благообразный, что когда он
стоял в соборе за обедней в белых штанах и ботфортах,
то многие из очень милых дам заверяли, что в него решительно можно еще влюбиться.
От управляющего губернией был послан между
тем жандарм за начальником арестантской роты, и через какие-нибудь полчаса в приемной зале уж
стоял навытяжке и в полной форме дослужившийся из сдаточных капитан Тимков, который, несмотря на
то, что владел замечательно твердым характером и столь мало подвижным лицом, что как будто бы оно обтянуто было лубом, а не кожей человеческой, несмотря на все это, в настоящие минуты, сам еще не зная, зачем его призвали, был бледен до такой степени, что молодой чиновник, привезенный вице-губернатором из Петербурга и теперь зачисленный в штат губернского правления, подошел к нему и, насмешливо зевая, спросил...
Калинович между
тем, как остался, взявшись за спинку кресла, так и
стоял, не изменяя своего положения.
На выезде главной Никольской улицы, вслед за маленькими деревянными домиками, в окнах которых виднелись иногда цветы и детские головки, вдруг показывался, неприятно поражая, огромный серый острог с своей высокой стеной и железной крышей. Все в нем, по-видимому, обстояло благополучно: ружья караула были в козлах, и у пестрой будки
стоял посиневший от холода солдат. Наступили сумерки. По всему зданию
то тут,
то там замелькали огоньки.
Наименовал себя не помнящим родства, да и
стоит на
том, хоть ты режь!
— Непременно! Строжайшей ответственности, по закону, должны быть подвергнуты. Но главная теперь их опора в свидетельстве: говорят, документ, вами составленный, при прошении вашем представлен; и ежели бы даже теперь лица, к делу прикосновенные, оказались от него изъятыми,
то правительство должно будет других отыскивать, потому что фальшивый акт существует, и вы все-таки перед законом
стоите один его совершитель.
У театрального подъезда горели два фонаря. Как рыцарь, вооруженный с головы до ног, сидел жандарм на лошади, употребляя все свои умственные способности на
то, чтоб лошадь под ним не шевелилась и
стояла смирно. Другой жандарм, побрякивая саблей, ходил пеший. Хожалый, в кивере и с палочкой, тоже ходил, перебраниваясь с предводительским форейтором.
В первый еще раз на театральных подмостках
стояла перед ними не актриса, а женщина, с такой правдой страдающая, что, пожалуй, не встретишь
того и в жизни, где, как известно, очень много притворщиц.
— Я только такую в Варшаве и видел, когда мы там
стояли; а
то ни в Петербурге, ни в Москве нет такой, — рассказывал почти всем председатель казенной палаты.
На ломберном столе с прожженным сукном
стоял самовар, и чай разливал в полунаклоненном положении капитан, в
том же как будто неизносимом вицмундире с светлыми пуговицами;
та же, кажется, его коротенькая пенковая трубка
стояла между чашками и только вместо умершей Дианки сидел в углу комнаты на задних лапах огромный кобель, Трезор, родной сын ее и как две капли воды похожий на нее.
Часто среди дня он прямо из присутственных мест проезжал на квартиру к Настеньке, где, как все видели, экипаж его
стоял у ворот до поздней ночи; видели потом, как Настенька иногда проезжала к нему в его карете с неподнятыми даже окнами, и, наконец, он дошел до
того, что однажды во время многолюдного гулянья на бульваре проехал с ней мимо в открытом фаэтоне.
Плоховатая пожарная команда под его грозными распоряжениями начала обнаруживать рьяную храбрость и молодечество, и в
то время, как он, запыленный, закоптелый, в саже, облитый водою,
стоял почти перед самым пламенем, так что лошадь его беспрестанно фыркала и пятилась назад, — в это самое время с обеда председателя казенной палаты, а потому порядком навеселе, приехал тоже на пожар статский советник Опенкин.