Неточные совпадения
В освещенную залу генеральши, где уж
было несколько человек гостей, Петр Михайлыч вошел, ведя дочь под
руку.
Он
был, конечно, в целой губернии первый стрелок и замечательнейший охотник на медведей, которых собственными
руками на своем веку уложил более тридцати штук.
Петр Михайлыч и учителя вошли в горенку, в которой нашли дверь в соседнюю комнату очень плотно притворенною. Ожидали они около четверти часа; наконец, дверь отворилась, Калинович показался. Это
был высокий молодой человек, очень худощавый, с лицом умным, изжелта-бледным. Он
был тоже в новом, с иголочки, хоть и не из весьма тонкого сукна мундире, в пике безукоризненной белизны жилете, при шпаге и с маленькой треугольной шляпой в
руках.
Он
был в перчатках, но без галстука и без фуражки, которую держал в
руках.
Экзархатов вместо ответа хотел
было поймать у него
руку и поцеловать, но Годнев остерегся.
— Что же вас так интересует это письмо? — заговорил он. — Завтра вы
будете иметь его в
руках ваших. К чему такое домогательство?
Весь вечер и большую часть дня он ходил взад и вперед по комнате и
пил беспрестанно воду, а поутру, придя в училище, так посмотрел на стоявшего в прихожей сторожа, что у того колени задрожали и
руки вытянулись по швам.
Как нарочно все случилось: этот благодетель мой, здоровый как бык, вдруг ни с того ни с сего помирает, и пока еще он
был жив, хоть скудно, но все-таки совесть заставляла его оплачивать мой стол и квартиру, а тут и того не стало: за какой-нибудь полтинник должен
был я бегать на уроки с одного конца Москвы на другой, и то слава богу, когда еще
было под
руками; но проходили месяцы, когда сидел я без обеда, в холодной комнате, брался переписывать по гривеннику с листа, чтоб иметь возможность купить две — три булки в день.
— Помиримтесь! — сказал Калинович, беря и целуя ее
руки. — Я знаю, что я, может
быть, неправ, неблагодарен, — продолжал он, не выпуская ее
руки, — но не обвиняйте меня много: одна любовь не может наполнить сердце мужчины, а тем более моего сердца, потому что я честолюбив, страшно честолюбив, и знаю, что честолюбие не безрассудное во мне чувство. У меня
есть ум,
есть знание,
есть, наконец, сила воли, какая немногим дается, и если бы хоть раз шагнуть удачно вперед, я ушел бы далеко.
— Не знаю… вряд ли! Между людьми
есть счастливцы и несчастливцы. Посмотрите вы в жизни: один и глуп, и бездарен, и ленив, а между тем ему плывет счастье в
руки, тогда как другой каждый ничтожный шаг к успеху, каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом: и я, кажется, принадлежу к последним. — Сказав это, Калинович взял себя за голову, облокотился на стол и снова задумался.
С лица капитана капал крупными каплями пот;
руки делали какие-то судорожные движения и, наконец, голова затекла, так что он принужден
был приподняться на несколько минут, и когда потом взглянул в скважину, Калинович, обняв Настеньку, целовал ей лицо и шею…
— Что ж им беспокоиться? Позвольте мне сходить, — проговорил Калинович и, войдя вслед за Настенькой в кабинет, хотел
было взять ее за
руку, но она отдернула.
— Душегубка! Где
была и пропадала — сказывай! — говорила госпожа, растопыривая пред ней
руки.
Капитан, вероятно, нескоро бы еще расстался с своей жертвой; но в эту минуту точно из-под земли вырос Калинович. Появление его, в свою очередь, удивило Флегонта Михайлыча, так что он выпустил из
рук кисть и Медиокритского, который, воспользовавшись этим, вырвался и пустился бежать. Калинович тоже
был встревожен. Палагея Евграфовна, сама не зная для чего, стала раскрывать ставни.
Петра Михайлыча они застали тоже в большом испуге. Он стоял, расставивши
руки, перед Настенькой, которая в том самом платье, в котором
была вечером, лежала с закрытыми глазами на диване.
Когда богомольцы наши вышли из монастыря,
был уже час девятый. Калинович, пользуясь тем, что скользко и темно
было идти, подал Настеньке
руку, и они тотчас же стали отставать от Петра Михайлыча, который таким образом ушел с Палагеею Евграфовной вперед.
— Как же, говорю, в этом случае поступать? — продолжал старик, разводя
руками. — «Богатый, говорит, может поступать, как хочет, а бедный должен себя прежде обеспечить, чтоб, женившись,
было чем жить…» И понимай, значит, как знаешь: клади в мешок, дома разберешь!
Калинович подал Палагее Евграфовне деньги и при этом случае пожал ей с улыбкою
руку. Он никогда еще не
был столько любезен с старою девицею, так что она даже покраснела.
— Руки-то
есть, старый хрен: стукнись. Пошел, пошел скорей! Выспишься еще; ночь-то длинна, — говорила Палагея Евграфовна.
Перед лещом Петр Михайлыч, налив всем бокалы и произнеся торжественным тоном: «За здоровье нашего молодого, даровитого автора!» —
выпил залпом. Настенька, сидевшая рядом с Калиновичем, взяла его
руку, пожала и
выпила тоже целый бокал. Капитан отпил половину, Палагея Евграфовна только прихлебнула. Петр Михайлыч заметил это и заставил их докончить. Капитан дохлебнул молча и разом; Палагея Евграфовна с расстановкой, говоря: «Ой
будет, голова заболит», но допила.
Несмотря на свои пятьдесят лет, князь мог еще
быть назван, по всей справедливости, мужчиною замечательной красоты: благообразный с лица и несколько уж плешивый, что, впрочем, к нему очень шло, среднего роста, умеренно полный, с маленькими, красивыми
руками, одетый всегда молодо, щеголевато и со вкусом, он имел те приятные манеры, которые напоминали несколько манеры ветреных, но милых маркизов.
На оборотной стороне билетика
рукою князя
было написано: «Заезжал поблагодарить автора за доставленное мне удовольствие!» Прочитав фамилию и надпись, Калинович улыбнулся, и потом, подумав немного, сбросив с себя свой поношенный вицмундир, тщательно выбрился, напомадился, причесался и, надев черную фрачную пару, отправился сначала к Годневым.
— Настенька! Полноте! Что это вы! — проговорил Калинович и хотел
было взять ее за
руку, но она отдернула
руку.
— Конечно, — подхватил князь и продолжал, — но, как бы то ни
было, он входит к ней в спальню, запирает двери… и какого рода происходила между ними сцена — неизвестно; только вдруг раздается сначала крик, потом выстрелы. Люди прибегают, выламывают двери и находят два обнявшиеся трупа. У Сольфини в
руках по пистолету: один направлен в грудь этой госпожи, а другой он вставил себе в рот и пробил насквозь череп.
Князь поцеловал у ней за это
руку. Она взглянула на тюрик с конфектами: он ей подал весь и ушел. В уме его родилось новое предположение. Слышав, по городской молве, об отношениях Калиновича к Настеньке, он хотел взглянуть собственными глазами и убедиться, в какой мере это
было справедливо. Присмотревшись в последний визит к Калиновичу, он верил и не верил этому слуху. Все это князь в тонких намеках объяснил Полине и прибавил, что очень
было бы недурно пригласить Годневых на вечер.
Желая не конфузиться и
быть свободной в обращении, она с какой-то надменностью подала
руку Полине, едва присела князю, генеральше кивнула головой, а на княгиню и княжну только бегло взглянула.
— Я не
буду больше, — отвечала Настенька и поцеловала у Калиновича
руку.
— Знаю, знаю. Но вы, как я слышал, все это поправляете, — отвечал князь, хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав
был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел на первый раз обласкать его, и тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой
руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою, начал расхаживать по зале.
Княжна, в каком-то уж совершенно воздушном, с бесчисленным числом оборок, кисейном платье, с милым и веселым выражением в лице, подошла к отцу, поцеловала у него
руку и подала ему ценную черепаховую сигарочницу, на одной стороне которой
был сделан вышитый шелками по бумаге розан. Это она подарила свою работу, секретно сработанную и секретно обделанную в Москве.
— А! Да это славно
быть именинником: все дарят. Я готов
быть по несколько раз в год, — говорил князь, пожимая
руку мистрисс Нетльбет. — Ну-с, а вы, ваше сиятельство, — продолжал он, подходя к княгине, беря ее за подбородок и продолжительно целуя, — вы чем меня подарите?
Раздав все подарки, княжна вбежала по лестнице на террасу, подошла и отцу и поцеловала его, вероятно, за то, что он дал ей случай сделать столько добра. Вслед за тем
были выставлены на столы три ведра вина, несколько ушатов пива и принесено огромное количество пирогов. Подносить вино вышел камердинер князя, во фраке и белом жилете. Облокотившись одною
рукою на стол, он обратился к ближайшей толпе...
Порешив с водкой, он подошел к пиву, взял обеими
руками налитую ендову, обдул пену и
пил до тех пор, пока посинел, потом захватил середки две пирога и, молча, не поднимая головы, поклонился и ушел.
Парень воротился,
выпил, не переводя дух, как небольшой стакан, целую ендову. В толпе опять засмеялись. Он тоже засмеялся, махнул
рукой и скрылся. После мужиков следовала очередь баб. Никто не выходил.
Калинович еще раз поклонился, отошел и пригласил Полину. Та пожала ему с чувством
руку. Визави их
был m-r ле Гран, который танцевал с хорошенькой стряпчихой. Несмотря на счастливое ее положение, она заинтересовала француза донельзя: он с самого утра за ней ухаживал и беспрестанно смешил ее, хоть та ни слова не говорила по-французски, а он очень плохо говорил по-русски, и как уж они понимали друг друга — неизвестно.
Вам
будет грех и стыдно каким-нибудь неблагоразумным браком спутать себя на первых порах по
рукам и по ногам.
Последние слова князь говорил протяжно и остановился, как бы ожидая, не скажет ли чего-нибудь Калинович; но тот молчал и смотрел на него пристально и сурово, так что князь принужден
был потупиться, но потом вдруг взял его опять за
руку и проговорил с принужденною улыбкою...
— Я не отговариваю. Отчего не съездить, если это необходимо? — отвечала Настенька, хотя на глазах ее навернулись уж слезы и
руки так дрожали, что она не в состоянии
была держать вилки.
— Помолимся! — сказала Настенька, становясь на колени перед могилой. — Стань и ты, — прибавила она Калиновичу. Но тот остался неподвижен. Целый ад
был у него в душе; он желал в эти минуты или себе смерти, или — чтоб умерла Настенька. Но испытание еще тем не кончилось: намолившись и наплакавшись, бедная девушка взяла его за
руку и положила ее на гробницу.
— Нет, ты сердишься. Нынче ты все сердишься. Прежде ты не такой
был!.. — сказала со вздохом Настенька. — Дай мне
руку, — прибавила она.
Калинович подал. Войдя в город, он проговорил: «Здесь неловко так идти» и хотел
было руку отнять, но Настенька не пустила.
— Ну, так садитесь! — произнес математик, подвигая одной
рукой увесистый стул, а другой доставая с окна деревянную кружку с квасом, которую и
выпил одним приемом до дна.
Он чувствовал, что если Настенька хоть раз перед ним расплачется и разгрустится, то вся решительность его пропадет; но она не плакала: с инстинктом любви, понимая, как тяжело
было милому человеку расстаться с ней, она не хотела его мучить еще более и старалась
быть спокойною; но только заняться уж ничем не могла и по целым часам сидела, сложив
руки и уставя глаза на один предмет.
Накануне своего отъезда Калинович совершенно переселился с своей квартиры и должен
был ночевать у Годневых. Вечером Настенька в первый еще раз, пользуясь правом невесты, села около него и, положив ему голову на плечо, взяла его за
руку. Калинович не в состоянии
был долее выдержать своей роли.
У Палагеи Евграфовны
были красные, наплаканные пятна под глазами; даже Терка с каким-то чувством поймал и поцеловал
руку Калиновича, а разрумянившаяся от водки приказничиха поцеловалась с ним три раза. Все вышли потом проводить на крыльцо.
— Что говорить, батюшка, — повторил и извозчик, — и в молитве господней, сударь, сказано, — продолжал он, — избави мя от лукавого, и священники нас, дураков, учат: «Ты, говорит, только еще о грехе подумал, а уж ангел твой хранитель на сто тысяч верст от тебя отлетел — и вселилась в тя нечистая сила:
будет она твоими ногами ходить и твоими
руками делать; в сердце твоем, аки птица злобная, совьет гнездо свое…» Учат нас, батюшка!
Чисто с целью показаться в каком-нибудь обществе Калинович переоделся на скорую
руку и пошел в трактир Печкина, куда он,
бывши еще студентом, иногда хаживал и знал, что там собираются актеры и некоторые литераторы, которые, может
быть, оприветствуют его, как своего нового собрата; но — увы! — он там нашел все изменившимся: другая
была мебель, другая прислуга, даже комнаты
были иначе расположены, и не только что актеров и литераторов не
было, но вообще публика отсутствовала: в первой комнате он не нашел никого, а из другой виднелись какие-то двое мрачных господ, игравших на бильярде.
— Ах, да,
есть… хорошо, — отвечала она, и когда поезд остановился, Калинович вел ее уж под
руку в вокзал.
Вошла Амальхен. Она
была в небрежно надетом капоте.
Руки ее
были совсем обнажены и, точно из слоновой кости выточенные, блистали белизною и представляли прелестнейшие формы. Лицо
было как-то еще идеальнее.
Кроме Калиновича, в зале находились и другие лица; это
были: незначительной, но довольно приятной наружности молодой чиновник в вицмундире, застегнутом на все пуговицы, и с портфелью в
руках.
— Pardon, comte [Извините, граф (франц.).], — заговорил он, быстро подходя и дружески здороваясь с молодым человеком. — Вот как занят делом — по горло! — прибавил он и показал
рукой даже выше горла; но заявленные при этом случае, тщательно вычищенные, длинные ногти сильно заставляли подозревать, что не делами, а украшением своего бренного и высохшего тела
был занят перед тем директор.