Неточные совпадения
Занявшись в смотрительской составлением отчетов и рапортов, во время перемены классов Петр Михайлыч обходил училище и
начинал, как водится, с первого класса, в котором, тоже, как водится,
была пыль столбом.
— Вы, Николай Иваныч, опять вашей несчастной страсти
начинаете предаваться! Сами, я думаю, знаете греческую фразу: «Пьянство
есть небольшое бешенство!» И что за желание
быть в полусумасшедшем состоянии! С вашим умом, с вашим образованием… нехорошо, право, нехорошо!
Учить Настеньку чистописанию, закону божию, 1-й и 2-й части арифметики и грамматике Петр Михайлыч
начал сам. Девочка
была очень понятлива. С каким восторгом он показывал своим знакомым написанную ее маленькими ручонками, но огромными буквами известную пропись: «Америка очень богата серебром!»
Так время шло. Настеньке
было уж за двадцать; женихов у ней не
было, кроме одного, впрочем, случая. Отвратительный Медиокритский, после бала у генеральши, вдруг
начал каждое воскресенье являться по вечерам с гитарой к Петру Михайлычу и, посидев немного, всякий раз просил позволения что-нибудь
спеть и сыграть. Старик по своей снисходительности принимал его и слушал. Медиокритский всегда почти
начинал, устремив на Настеньку нежный взор...
Капитан
начал было выдувать свою коротенькую трубку.
— Да,
ем, — отвечал тот с несколько насмешливой улыбкой, но, попробовав,
начал есть с большим аппетитом. — Это очень хорошо, — проговорил он, — прекрасно приготовлено!
— Скажите-ка мне, Яков Васильич, —
начал Петр Михайлыч, — что-нибудь о Московском университете. Там, я слышал, нынче прекрасные профессора. Вы какого изволили
быть факультета?
Калинович слушал Петра Михайлыча полувнимательно, но зато очень пристально взглядывал на Настеньку, которая сидела с выражением скуки и досады в лице. Петр Михайлыч по крайней мере в миллионный раз рассказывал при ней о Мерзлякове и о своем желании побывать в Москве. Стараясь, впрочем, скрыть это, она то
начинала смотреть в окно, то опускала черные глаза на развернутые перед ней «Отечественные записки» и, надобно сказать, в эти минуты
была прехорошенькая.
— Нынче
есть великие писатели, —
начала Настенька, — эти трое: Пушкин, Лермонтов, Гоголь, о которых Белинский так много теперь пишет в «Отечественных записках».
День
был, как это часто бывает в
начале сентября, ясный, теплый; с реки, гладкой, как стекло,
начинал подыматься легкий туман.
И действительно, приказничиха
начала, как зайца, выслеживать постояльца своего и на первое время
была в совершенном от него восторге.
Впрочем, больше всех гроза разразилась над Экзархатовым, который крепился
было месяца четыре, но, получив январское жалованье, не вытерпел и
выпил; домой пришел, однако, тихий и спокойный; но жена, по обыкновению, все-таки
начала его бранить и стращать, что пойдет к новому смотрителю жаловаться.
Две младшие девчонки, испугавшись за мать,
начали реветь. На крик этот пришел домовый хозяин, мещанин, и стал
было унимать Экзархатова; но тот, приняв грозный вид, закричал на него...
Вообще Флегонт Михайлыч в последнее время
начал держать себя как-то странно. Он ни на шаг обыкновенно не оставлял племянницы, когда у них бывал Калинович: если Настенька сидела с тем в гостиной — и он
был тут же; переходили молодые люди в залу — и он, ни слова не говоря, а только покуривая свою трубку, следовал за ними; но более того ничего не выражал и не высказывал.
Невдолге после описанных мною сцен Калиновичу принесли с почты объявление о страховом письме и о посылке на его имя. Всегда спокойный и ровный во всех своих поступках, он пришел на этот раз в сильное волнение: тотчас же пошел скорыми шагами на почту и
начал что
есть силы звонить в колокольчик. Почтмейстер отворил, по обыкновению, двери сам; но, увидев молодого смотрителя, очень сухо спросил своим мрачным голосом...
— Интереснее всего
было, — продолжал Калинович, помолчав, — когда мы
начали подрастать и нас стали учить: дурни эти мальчишки ничего не делали, ничего не понимали. Я за них переводил, решал арифметические задачи, и в то время, когда гости и родители восхищались их успехами, обо мне обыкновенно рассказывалось, что я учусь тоже недурно, но больше беру прилежанием… Словом, постоянное нравственное унижение!
Как хотите, с каким бы человек ни
был рожден овечьим характером, невольно
начнет ожесточаться!..
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная, иди к невским берегам», —
начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В то время, как он занят
был этим делом, капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и сказал ей что-то на ухо.
— Я вас сам об этом же прошу, — отвечал капитан и, уткнув глаза в тарелку,
начал есть.
— А! Так это вы красите дегтем! — проговорил он и, что
есть силы,
начал молодого столоначальника тыкать кистью в нос и в губы.
Старик встал и
начал ходить по комнате, и если б, кажется, он
был вдвоем с своим подсудимым, так тому бы не уйти от его клюки.
На первой неделе у них, по заведенному порядку,
начали говеть: ходили, разумеется, за каждую службу,
ели постное, и то больше сухоедением.
— Молебен! — сказал он стоявшим на клиросе монахам, и все пошли в небольшой церковный придел, где покоились мощи угодника. Началась служба. В то время как монахи, после довольно тихого пения, запели вдруг громко: «Тебе, бога, хвалим; тебе, господи, исповедуем!» — Настенька поклонилась в землю и вдруг разрыдалась почти до истерики, так что Палагея Евграфовна принуждена
была подойти и поднять ее. После молебна
начали подходить к кресту и благословению настоятеля. Петр Михайлыч подошел первый.
—
Был у нас с ним, сударыня, об этом разговор, —
начал он, — хоть не прямой, а косвенный; я, признаться, нарочно его и завел… брат меня все смущает… Там у них это неудовольствие с Калиновичем вышло, ну да и шуры-муры ихние замечает, так беспокоится…
Прочие власти тоже,
начиная с председателей палат до последнего писца в ратуше, готовы
были служить для него по службе всем, что только от них зависело.
— Вот вы, некоторые из купечества, избегаете образовывать детей ваших. Это очень нехорошо! —
начал было он.
В подобном обществе странно бы, казалось, и совершенно бесполезно
начинать разговор о литературе, но Петр Михайлыч не утерпел и, прежде еще высмотрев на окне именно тот нумер газеты, в котором
был расхвален Калинович, взял его, проговоря скороговоркой...
Услышав звон к поздней обедне, он пошел в собор поблагодарить бога, что уж и в провинции
начинает распространяться образование, особенно в дворянском быту, где прежде
были только кутилы, собачники, картежники, никогда не читавшие никаких книг.
— Тогда, конечно,
будет совсем другое дело, —
начал он, — тогда у вас
будет своя семья, отдельное существование; тогда хочешь или нет, а отдать должна; но, cher cousine [дорогая кузина (франц.).], — продолжал он, пожав плечами, — надобно наперед выйти замуж, хоть бы даже убежать для этого пришлось: а за кого?..
— Нет, Жак, это не каприз, а просто предчувствие, —
начала она. — Как ты сказал, что
был у тебя князь, у меня так сердце замерло, так замерло, как будто все несчастья угрожают тебе и мне от этого знакомства. Я тебя еще раз прошу, не езди к генеральше, не плати визита князю: эти люди обоих нас погубят.
— Послушайте, Калинович! —
начала она. — Если вы со мной станете так говорить… (голос ее дрожал, на глазах навернулись слезы). Вы не смеете со мной так говорить, — продолжала она, — я вам пожертвовала всем… не шутите моей любовью, Калинович! Если вы со мной
будете этакие штучки делать, я не перенесу этого, — говорю вам, я умру, злой человек!
И я вот, по моей кочующей жизни в России и за границей, много
был знаком с разного рода писателями и художниками,
начиная с какого-нибудь провинциального актера до Гете, которому имел честь представляться в качестве русского путешественника, и, признаюсь, в каждом из них замечал что-то особенное, не похожее на нас, грешных, ну, и, кроме того, не говоря об уме (дурака писателя и артиста я не могу даже себе представить), но, кроме ума, у большей части из них прекрасное и благородное сердце.
— С Пушкиным, ваше сиятельство, вероятно, изволили
быть знакомы? —
начал Калинович.
— Ужасен! — продолжал князь. — Он
начинает эту бедную женщину всюду преследовать, так что муж не велел, наконец, пускать его к себе в дом; он затевает еще больший скандал: вызывает его на дуэль; тот, разумеется, отказывается; он ходит по городу с кинжалом и хочет его убить, так что муж этот принужден
был жаловаться губернатору — и нашего несчастного любовника, без копейки денег, в одном пальто, в тридцать градусов мороза, высылают с жандармом из города…
— Au revoir, au revoir… [До свиданья, до свиданья… (франц.).] —
начал было князь.
— Полно, душа моя… —
начал было старик, но у Настеньки вдруг переменилось выражение лица. Она подумала...
Полина
начала было занимать Настеньку, но та опять ей отвечала как-то свысока, хоть и с заметным усилием над собой.
Генеральша в одну неделю совсем перебралась в деревню, а дня через два
были присланы князем лошади и за Калиновичем. В последний вечер перед его отъездом Настенька, оставшись с ним вдвоем,
начала было плакать; Калинович вышел почти из себя.
— Allons! — повторил князь и, надев тоже серую полевую шляпу, повел сначала в сад. Проходя оранжереи и теплицы, княжна изъявила неподдельную радость, что самый маленький бутончик в розане распустился и что единственный на огромном дереве померанец толстеет и наливается. В поле князь
начал было рассказывать Калиновичу свои хозяйственные предположения, но княжна указала на летевшую вдали птичку и спросила...
— Я-с?.. —
начал было тот.
Кавалькада
начала собираться тотчас после обеда. М-r ле Гран и князек, давно уже мучимые нетерпением, побежали взапуски в манеж, чтобы смотреть, как
будут седлать лошадей. Княжна, тоже очень довольная, проворно переоделась в амазонку. Княгиня кротко просила ее бога ради ехать осторожнее и не скакать.
— Княжна, князь просил вас не скакать! — крикнул Калинович по-французски. Княжна не слыхала; он крикнул еще; княжна остановилась и
начала их поджидать. Гибкая, стройная и затянутая в синюю амазонку, с несколько нахлобученною шляпою и с разгоревшимся лицом, она
была удивительно хороша, отразившись вместе с своей серой лошадкой на зеленом фоне перелеска, и герой мой забыл в эту минуту все на свете: и Полину, и Настеньку, и даже своего коня…
На колокольне, завидев их экипаж,
начали благовест. Священник и дьякон служили в самых лучших ризах, положенных еще покровом на покойную княгиню, мать князя. Дьячок и пономарь, с распущенными косами и в стихарях, составили нечто вроде хора с двумя отпускными семинаристами: философом-басом и грамматиком-дискантом. При окончании литургии имениннику вынесена
была целая просфора, а Калиновичу половина.
— Знаю, знаю. Но вы, как я слышал, все это поправляете, — отвечал князь, хотя очень хорошо знал, что прежний становой пристав
был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел на первый раз обласкать его, и тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою,
начал расхаживать по зале.
Пришли священники и еще раз поздравили знаменитого именинника с тезоименитством, а семинарист-философ, выступив вперед, сказал приветственную речь,
начав ее воззванием: «Достопочтенный болярин!..» Князь выслушал его очень серьезно и дал ему трехрублевую бумажку. Священнику, дьякону и становому приказано
было подать чай, а прочий причет отправился во флигель, к управляющему, для принятия должного угощения.
Кадников пристал к этому разговору,
начал оправдывать Медиокритского и, разгорячась, так кричал, что все
было слышно в гостиной. Князь только морщился. Не оставалось никакого сомнения, что молодой человек, обыкновенно очень скромный и очень не глупый,
был пьян. Что делать! Робея и конфузясь ехать к князю в такой богатый и модный дом, он для смелости хватил два стаканчика неподслащенной наливки, которая теперь и сказывала себя.
После всех подъехал господин в щегольской коляске шестериком, господин необыкновенно тучный, белый, как папошник — с сонным выражением в лице и двойным, отвислым подбородком. Одет он
был в совершенно летние брюки, в летний жилет, почти с расстегнутой батистовою рубашкою, но при всем том все еще сильно страдал от жара. Тяжело дыша и лениво переступая,
начал он взбираться на лестницу, и когда князю доложили о приезде его, тот опрометью бросился встречать.
Чтоб кадриль
была полнее и чтоб все гости
были заняты, княгиня подозвала к себе стряпчего и потихоньку попросила его пригласить исправницу, которая в самом деле
начала уж обижаться, что ею вообще мало занимаются. Против них поставлен
был маленький князек с мистрисс Нетльбет, которая чопорно и с важностью
начала выделывать chasse en avant и chasse en arriere. [Фигуры танца (франц.).]
— Я описываю, —
начал он, — одно семейство… богатое, которое живет, положим, в Москве и в котором
есть, между прочим, дочь — девушка умная и, как говорится, с душой, но светская.
Калиновичу возвратилась
было надежда заснуть, но снова вошли судья и исправник, которые, в свою очередь, переодевшись в шелковые, сшитые из старых, жениных платьев халаты и в спальные, зеленого сафьяна, сапоги, уселись на свою кровать и
начали кашлять и кряхтеть.