— Что говорить, батюшка, — повторил и извозчик, — и в молитве господней, сударь, сказано, — продолжал он, — избави мя от лукавого, и священники нас, дураков, учат: «Ты, говорит, только еще о грехе подумал, а уж ангел твой хранитель на сто тысяч верст
от тебя отлетел — и вселилась в тя нечистая сила: будет она твоими ногами ходить и твоими руками делать; в сердце твоем, аки птица злобная, совьет гнездо свое…» Учат нас, батюшка!
Неточные совпадения
— Он решительно
тебя не понимает; да как же можно
от него этого и требовать? — отвечала Настенька.
— Нет,
ты понимаешь, только в
тебе это твоя гордость говорит! — вскрикнул он, стукнув по столу. — По-твоему,
от всех людей надобно отворачиваться, кто нас приветствует; только вот мы хороши! Не слушайте ее, Яков Васильич!.. Пустая девчонка!.. — обратился он к Калиновичу.
— Нет, Жак, это не каприз, а просто предчувствие, — начала она. — Как
ты сказал, что был у
тебя князь, у меня так сердце замерло, так замерло, как будто все несчастья угрожают
тебе и мне
от этого знакомства. Я
тебя еще раз прошу, не езди к генеральше, не плати визита князю: эти люди обоих нас погубят.
— Вот
тебе за это! — проговорил он я потом, не зная
от удовольствия, что бы такое еще сделать, прибавил, потирая руки и каким-то ребячески добродушным голосом...
«Но
ты от горького лобзанья свои уста оторвала» — опять образ!
Эко
ты, господи боже мой! — заключил Забоков, пожимая
от удивления плечами, а потом, обратившись к Калиновичу, присовокупил...
Под ее влиянием я покинул
тебя, мое единственное сокровище, хоть, видит бог, что сотни людей, из которых
ты могла бы найти доброго и нежного мужа, — сотни их не в состоянии
тебя любить так, как я люблю; но, обрекая себя на этот подвиг, я не вынес его: разбитый теперь в Петербурге во всех моих надеждах, полуумирающий
от болезни, в нравственном состоянии, близком к отчаянию, и, наконец, без денег, я пишу к
тебе эти строчки, чтоб
ты подарила и возвратила мне снова любовь твою.
— Что ж
ты, болван? — повторил Калинович. — Поди сейчас и принеси сюда вещи
от извозчика.
— Если бы
ты, душа моя, только знала, что я, бывши больным, перенес
от этого животного… — проговорил он.
Но еще больше жаль мне
тебя, честный муж, потомок благородного рода: как одиноко стоишь
ты с отуманенной
от дел головой, зная, что тут же десятки людей точат на
тебя крамолы за воздвигнутые
тобой гонения на разные спокойно существовавшие пакости…
— Сто
ты ругаешься? — возразил он с запальчивостью. — Про сто меня наказут, коли я правду говорю, а
ты думаешь, побоюсь
тебя. Как же! Сто
ты с девкой-то у нас сделал? Мальчик, васе пиисхадитество, у него
от девки-то родился: девусник-усник-подоко-сесник!
— Суфлер, ваше превосходительство, — отвечало пальто. — Так как труппа наша имеет прибыть сюда, и госпожа Минаева, первая, значит, наша драматическая актриса, стали мне говорить. «
Ты теперь, говорит, Михеич, едешь ранее нашего, явись, значит, прямо к господину вице-губернатору и записку, говорит, предоставь ему
от меня». Записочку, ваше превосходительство, предоставить приказано.
— Как
ты приехала
от твоего аргуса? — начал, наконец, князь.
Он очень хорошо понимает, что во мне может снова явиться любовь к
тебе, потому что
ты единственный человек, который меня истинно любил и которого бы я должна была любить всю жизнь — он это видит и, чтоб ударить меня в последнее больное место моего сердца, изобрел это проклятое дело,
от которого, если бог спасет
тебя, — продолжала Полина с большим одушевлением, — то я разойдусь с ним и буду жить около
тебя, что бы в свете ни говорили…
— О господи! — воскликнула Полина. — Неужели
ты сомневаешься, что если б
от меня что-нибудь зависело…
«Если, говорит, я не наставлю их, в слепоте ходящих, в ком же им после того защиту иметь?» Он Петру прямо начал с того: «Несть, говорит, Петруша, власти аще не
от бога, а
ты, я слышал, против барина идешь.
В явлении ее с обманутым мужем она вышла с покойной твердостью принять на себя всю тяжесть обвинения; но когда трагик спросил ее, и спросил довольно задушевным голосом: «Чего
ты хочешь
от меня, Эйлалия?», она вздрогнула всем телом.
— Ну-с, так вот как! — продолжала Настенька. — После той прекрасной минуты, когда вам угодно было убежать
от меня и потом так великодушно расплатиться со мной деньгами, которые мне ужасно хотелось вместе с каким-нибудь медным шандалом бросить
тебе в лицо… и, конечно, не будь тогда около меня Белавина, я не знаю, что бы со мной было…
— Давно уж, друг мой, — начала она с грустной улыбкой, — прошло для меня время хранить и беречь свое имя, и чтоб
тебе доказать это, скажу прямо, что меня удержало
от близкой интриги с ним не pruderie [стыдливость (франц.).] моя, а он сам того не хотел. Довольны ли вы этим признанием?
—
Ты вообразить себе не можешь: старуха оказалась злейшее существо, гордое, напыщенное, так что в полгода какие-нибудь я начала чувствовать, что у меня решительно делается чахотка
от этого постоянного унижения, вечного ожидания, что вот заставят
тебя подать скамеечку или поднять платок.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да у меня много их всяких. Ну, пожалуй, я вам хоть это: «О
ты, что в горести напрасно на бога ропщешь, человек!..» Ну и другие… теперь не могу припомнить; впрочем, это все ничего. Я вам лучше вместо этого представлю мою любовь, которая
от вашего взгляда… (Придвигая стул.)
А уж Тряпичкину, точно, если кто попадет на зубок, берегись: отца родного не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это
от судьи триста; это
от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка
ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Купцы. Да уж куда милость твоя ни запроводит его, все будет хорошо, лишь бы, то есть,
от нас подальше. Не побрезгай, отец наш, хлебом и солью: кланяемся
тебе сахарцом и кузовком вина.
Анна Андреевна. Ну да, Добчинский, теперь я вижу, — из чего же
ты споришь? (Кричит в окно.)Скорей, скорей! вы тихо идете. Ну что, где они? А? Да говорите же оттуда — все равно. Что? очень строгий? А? А муж, муж? (Немного отступя
от окна, с досадою.)Такой глупый: до тех пор, пока не войдет в комнату, ничего не расскажет!