Неточные совпадения
— Ну, ну, не рассказывай! Изволь-ка мне лучше прочесть: мне приятнее от автора
узнать,
как и что было, — перебивал Петр Михайлыч, и Настенька не рассказывала.
Еще в Москве он женился на какой-то вдове, бог
знает из
какого звания, с пятерыми детьми, — женщине глупой, вздорной, по милости которой он, говорят, и пить начал.
Автор однажды высказал в обществе молодых деревенских девиц, что, по его мнению, если девушка мечтает при луне, так это прекрасно рекомендует ее сердце, — все рассмеялись и сказали в один голос: «
Какие глупости мечтать!» Наш великий Пушкин, призванный, кажется, быть вечным любимцем женщин, Пушкин, которого барышни моего времени
знали всего почти наизусть, которого Татьяна была для них идеалом, — нынешние барышни почти не читали этого Пушкина, но зато поглотили целые сотни томов Дюма и Поля Феваля [Феваль Поль (1817—1887) — французский писатель, автор бульварных романов.], и
знаете ли почему? — потому что там описывается двор, великолепные гостиные героинь и торжественные поезды.
Далее потом молодой столоначальник, изучивший французскую кадриль самоучкой и более наглядкой, не совсем твердо
знал ее и беспрестанно мешался, а в пятой фигуре,
как более трудной, совершенно спутался.
— Это, Петр Михайлыч, обыкновенно говорят
как один пустой предлог! — возразила она. — Я не
знаю, а по-моему, этот молодой человек — очень хороший жених для Настасьи Петровны. Если он беден, так бедность не порок.
— А я, конечно, еще более сожалею об этом, потому что точно надобно быть очень осторожной в этих случаях и хорошо
знать, с
какими людьми будешь иметь дело, — проговорила исправница, порывисто завязывая ленты своей шляпы и надевая подкрашенное боа, и тотчас же уехала.
— Ничего-с! Маменька только наказывала: «Ты, говорит, Ванюшка, не разговаривай много с новым начальником:
как еще это, не
знав тебя, ему понравится; неравно слово выпадет, после и не воротишь его», — простодушно объяснил преподаватель словесности.
— Так, сударь, так; это выходит очень недавнее время. Желательно бы мне
знать,
какие идут там суждения, так
как пишут, что на горизонте нашем будет проходить комета.
—
Знаю, сударь,
знаю; великие наши астрономы ясно читают звездную книгу и аки бы пророчествуют. О господи помилуй, господи помилуй, господи помилуй! — сказал опять старик, приподняв глаза кверху, и продолжал
как бы сам с собою. — Знамения небесные всегда предшествуют великим событиям; только сколь ни быстр разум человека, но не может проникнуть этой тайны, хотя уже и многие другие мы имеем указания.
—
Как же вы его
знаете, когда не бывали? Я этого не понимаю, — заметила Полина.
— Любопытно мне
знать, — продолжал он, подумав, — вспоминают ли еще теперь господа студенты Мерзлякова, уважают ли его,
как следует.
— Не знаю-с, — отвечал Петр Михайлыч, — я говорю,
как понимаю. Вот
как перебранка мне их не нравится, так не нравится! Помилуйте, что это такое? Вместо того чтоб рассуждать о каком-нибудь вопросе, они ставят друг другу шпильки и стараются,
как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.
— Так, так! — подтверждал Петр Михайлыч, видимо, не понявший, что именно говорил Калинович. — И вообще, — продолжал он с глубокомысленным выражением в лице, — не
знаю,
как вы, Яков Васильич, понимаете, а я сужу так, что нынче вообще упадает литература.
— Это, сударыня, авторская тайна, — заметил Петр Михайлыч, — которую мы не смеем вскрывать, покуда не захочет того сам сочинитель; а бог даст, может быть, настанет и та пора, когда Яков Васильич придет и сам прочтет нам: тогда мы
узнаем, потолкуем и посудим… Однако, — продолжал он, позевнув и обращаясь к брату, —
как вы, капитан, думаете: отправиться на свои зимние квартиры или нет?
«Вон лес-то растет, а моркови негде сеять», — брюзжала она, хотя очень хорошо
знала, что морковь было бы где сеять, если б она не пустила две лишние гряды под капусту; но Петр Михайлыч, отчасти по собственному желанию, отчасти по настоянию Настеньки, оставался тверд и оставлял большую часть сада в том виде, в
каком он был, возражая экономке...
— Все чудо
как хороши! «Индиану» я и не
знаю сколько раз прочитала.
Знаешь девушку иль нет,
Черноглазу, черноброву?
Ах, где, где, где?
Во Дворянской слободе.
Как та девушка живет,
С кем любовь свою ведет?
Ах, где, где, где?
Во Дворянской слободе.
Ходит к ней,
знать, молодец,
Не боярин, не купец.
Ах, где, где, где?
— Нет, Калинович, не говорите тут о кокетстве! Вы вспомните,
как вас полюбили? В первый же день,
как вас увидели; а через неделю вы уж
знали об этом… Это скорей сумасшествие, но никак не кокетство.
— Помиримтесь! — сказал Калинович, беря и целуя ее руки. — Я
знаю, что я, может быть, неправ, неблагодарен, — продолжал он, не выпуская ее руки, — но не обвиняйте меня много: одна любовь не может наполнить сердце мужчины, а тем более моего сердца, потому что я честолюбив, страшно честолюбив, и
знаю, что честолюбие не безрассудное во мне чувство. У меня есть ум, есть знание, есть, наконец, сила воли,
какая немногим дается, и если бы хоть раз шагнуть удачно вперед, я ушел бы далеко.
— Не
знаю… вряд ли! Между людьми есть счастливцы и несчастливцы. Посмотрите вы в жизни: один и глуп, и бездарен, и ленив, а между тем ему плывет счастье в руки, тогда
как другой каждый ничтожный шаг к успеху, каждый кусок хлеба должен завоевывать самым усиленным трудом: и я, кажется, принадлежу к последним. — Сказав это, Калинович взял себя за голову, облокотился на стол и снова задумался.
Калинович только улыбался, слушая,
как петушились два старика, из которых про Петра Михайлыча мы
знаем,
какого он был строгого характера; что же касается городничего, то все его полицейские меры ограничивались криком и клюкой, которою зато он действовал отлично, так что этой клюки боялись вряд ли не больше, чем его самого,
как будто бы вся сила была в ней.
—
Как не был? Еще запирается, стрикулист! Говорить у меня правду, лжи не люблю —
знаешь! — воскликнул городничий, стукнув клюкой.
— Нет-с, я не буду вам отвечать, — возразил Медиокритский, — потому что я не
знаю, за что именно взят: меня схватили,
как вора какого-нибудь или разбойника; и так
как я состою по ведомству земского суда, так желаю иметь депутата, а вам я отвечать не стану. Не угодно ли вам послать за моим начальником господином исправником.
Эти короткие и, видимо, небрежно и свысока написанные строки показались Годневым бог
знает какого благодушия исполненной вестью.
— Ах,
какой ты странный! Зачем? Что ж мне делать, если я не могу скрыть? Да и что скрывать? Все уж
знают. Дядя на днях говорил отцу, чтоб не принимать тебя.
— Нет, он очень добрый: он не все еще говорит, что
знает, — возразила Настенька и вздохнула. — Но что досаднее мне всего, — продолжала она, — это его предубеждение против тебя: он
как будто бы уверен, что ты меня обманешь.
—
Как он хорошо меня
знает! — проговорил Калинович с усмешкою.
Генеральша, не
зная этого, доверила ему,
как и прежде часто случалось, получить с почты тысячу рублей серебром.
При таких широких размахах жизни князь, казалось, давно бы должен был промотаться в пух, тем более, что после отца, известного мота, он получил,
как все очень хорошо
знали, каких-нибудь триста душ, да и те в залоге.
— Конечно-с, — подтвердил Петр Михайлыч, —
какие здесь могут быть перемены. Впрочем, — продолжал он, устремляя на князя пристальный взгляд, — есть одна и довольно важная новость. Здешнего нового господина смотрителя училищного изволите
знать?
— Да,
как же,
как же,
знаю, видал его: очень, кажется, порядочный молодой человек.
— Ты спроси, князь, — отвечала она полушепотом, —
как я еще жива. Столько перенести, столько страдать, сколько я страдала это время, — я и не
знаю!.. Пять лет прожить в этом городишке, где я человеческого лица не вижу; и теперь еще эта болезнь… ни дня, ни ночи нет покоя… вечные капризы… вечные жалобы… и, наконец, эта отвратительная скупость — ей-богу, невыносимо, так что приходят иногда такие минуты, что я готова бог
знает на что решиться.
— Ничего. Я
знала, что все пустяками кончится. Ей просто жаль мне приданого. Сначала на первое письмо она отвечала ему очень хорошо, а потом, когда тот намекнул насчет состояния, — боже мой! — вышла из себя, меня разбранила и написала ему
какой только можешь ты себе вообразить дерзкий ответ.
— Не
знаю, — прибавила она, — я видела его раза два; лицо совершенно
как у иезуита. Не нравится он мне; должно быть, очень хитрый.
— Я очень хорошо наперед
знала, — возразила Настенька, — что тебе самое ничтожное твое желание дороже бог
знает каких моих страданий.
Я его встречал, кроме Петербурга, в Молдавии и в Одессе, наконец,
знал эту даму, в которую он был влюблен, — и это была прелестнейшая женщина,
каких когда-либо создавал божий мир; ну, тогда, может быть, он желал казаться повесой,
как было это тогда в моде между всеми нами, молодежью… ну, а потом, когда пошла эта всеобщая слава, наконец, внимание государя императора, звание камер-юнкера — все это заставило его высоко ценить свое дарование.
Ничего этого, конечно, Сольфини
как свободный гражданин и
знать не хотел…
Когда все расселись по мягким низеньким креслам, князь опять навел разговор на литературу, в котором, между прочим, высказал свое удивление, что, бывая в последние годы в Петербурге, он никого не встречал из нынешних лучших литераторов в порядочном обществе; где они живут? С кем знакомы? — бог
знает, тогда
как это сближение писателей с большим светом, по его мнению, было бы необходимо.
Мало ли мы видим, — продолжал он, — что в самых верхних слоях общества живут люди ничем не значительные, бог
знает,
какого сословия и даже звания, а русский литератор, поверьте, всегда там займет приличное ему место.
— Я очень рада, князь, и, пожалуйста, будь хозяином у меня… Ты
знаешь,
как я тебя люблю.
— Да я ж почем
знаю? — отвечал сердито инвалид и пошел было на печь; но Петр Михайлыч, так
как уж было часов шесть, воротил его и, отдав строжайшее приказание закладывать сейчас же лошадь, хотел было тут же к слову побранить старого грубияна за непослушание Калиновичу, о котором тот рассказал; но Терка и слушать не хотел: хлопнул, по обыкновению, дверьми и ушел.
—
Как же лучше? Ты
знаешь, что меня здесь удерживает, — возразила Полина.
— Нет, это невозможно; это, по ее скупости, покажется бог
знает каким разорением! Она уж и теперь говорит, зачем он у нас так часто обедает.
Но посреди этой глуши вдруг иногда запахнет отовсюду ландышем, зальется где-то очень близко соловей, чирикнут и перекликнутся уж бог
знает какие птички, или шумно порхнет из-под куста тетерев…
Как бы желая чем-нибудь занять молодого человека, она, после нескольких минут молчания, придумала, наконец, и спросила его, откуда он родом, и когда Калинович отвечал, — что из Симбирска, поинтересовалась
узнать, далеко ли это.
— О, помилуйте! Я
знаю,
как трудна ваша служба, — подхватил князь.
—
Знаю,
знаю. Но вы,
как я слышал, все это поправляете, — отвечал князь, хотя очень хорошо
знал, что прежний становой пристав был человек действительно пьющий, но знающий и деятельный, а новый — дрянь и дурак; однако все-таки, по своей тактике, хотел на первый раз обласкать его, и тот, с своей стороны, очень довольный этим приветствием, заложил большой палец левой руки за последнюю застегнутую пуговицу фрака и, покачивая вправо и влево головою, начал расхаживать по зале.
— Девушка эта, — продолжал Калинович, — имела несчастье внушить любовь человеку, вполне,
как сама она понимала, достойному, но не стоявшему породой на одной с ней степени. Она
знала, что эта страсть составляет для него всю жизнь, что он чахнет и что достаточно одной ничтожной ласки с ее стороны, чтобы этот человек ожил…
— «Ладно», — говорит Лукин, засучил,
знаете, немного рукава, перекрестился по-нашему, по-христианскому, да
как свистнет…
Знаете ли, что я и мое образование, которое по тому времени, в котором я начинал жить, было не совсем заурядное, и мои способности, которые тоже из ряда посредственных выходили, и, наконец, самое здоровье — все это я должен был растратить в себе и сделаться прожектером, аферистом, купцом, для того чтоб поддержать и воспитать семью,
как прилично моему роду.