Неточные совпадения
Добродушный и всегда довольный Петр Михайлыч стал ее возмущать, особенно когда кого-нибудь хвалил из городских или рассказывал какие-нибудь происшествия, случавшиеся в городе, и даже когда он с удовольствием обедал — словом, она
начала делаться для себя, для отца и для прочих домашних какой-то маленькой тиранкой и с каждым
днем более и более обнаруживать странностей.
Полина совсем почти прищурила глаза и
начала рисовать. Калинович догадался, что объявлением своей службы он уронил себя в мнении своих новых знакомых, и, поняв, с кем имеет
дело, решился поправить это.
— Гоголь громадный талант, —
начал он, — но покуда с приличною ему силою является только как сатирик, а потому раскрывает одну сторону русской жизни, и раскроет ли ее вполне, как обещает в «Мертвых душах», и проведет ли славянскую
деву и доблестного мужа — это еще сомнительно.
День был, как это часто бывает в
начале сентября, ясный, теплый; с реки, гладкой, как стекло,
начинал подыматься легкий туман.
Взяв рукопись, Петр Михайлыч первоначально перекрестился и, проговорив: «С богом, любезная, иди к невским берегам», —
начал запаковывать ее с таким старанием, как бы отправлял какое-нибудь собственное сочинение, за которое ему предстояло получить по крайней мере миллион или бессмертие. В то время, как он занят был этим
делом, капитан заметил, что Калинович наклонился к Настеньке и сказал ей что-то на ухо.
—
Дело в том, —
начал Калинович, нахмурив брови, — мне кажется, что твои родные как будто
начинают меня не любить и смотреть на меня какими-то подозрительными глазами.
— Тогда, конечно, будет совсем другое
дело, —
начал он, — тогда у вас будет своя семья, отдельное существование; тогда хочешь или нет, а отдать должна; но, cher cousine [дорогая кузина (франц.).], — продолжал он, пожав плечами, — надобно наперед выйти замуж, хоть бы даже убежать для этого пришлось: а за кого?..
— Все это, —
начал он после нескольких минут размышления, — я рассказал Пушкину; он выслушал, и чрез несколько
дней мы опять с ним встречаемся.
Генеральша в одну неделю совсем перебралась в деревню, а
дня через два были присланы князем лошади и за Калиновичем. В последний вечер перед его отъездом Настенька, оставшись с ним вдвоем,
начала было плакать; Калинович вышел почти из себя.
Калинович, измученный и истерзанный ощущениями
дня, сошел вниз первый, разделся и лег, с тем чтоб заснуть по крайней мере поскорей; но оказалось это невозможным: вслед за ним явился почтмейстер и
начал укладываться.
— Глас народа, говорит пословица, глас божий. Во всякой сплетне есть всегда тень правды, —
начал он. — Впрочем, не в том
дело. Скажите вы мне… я вас решительно хочу сегодня допрашивать и надеюсь, что вы этим не обидитесь.
Результатом предыдущего разговора было то, что князь, несмотря на все свое старание, никак не мог сохранить с Калиновичем по-прежнему ласковое и любезное обращение; какая-то холодность и полувнимательная важность
начала проглядывать в каждом его слове. Тот сейчас же это заметил и на другой
день за чаем просил проводить его.
Распоряжаясь таким образом, Калинович никак не имел духу сказать о том Годневым, и — странное
дело! — в этом случае по преимуществу его останавливал возвратившийся капитан: стыдясь самому себе признаться, он
начинал чувствовать к нему непреодолимый страх.
— Под этими фактами, —
начал он, — кроется весьма серьезное основание, а видимая неустойчивость — общая участь всякого народа, который социальные идеи не оставляет, как немцы, в кабинете, не перегоняет их сквозь реторту парламентских прений, как делают это англичане, а сразу берет и, прикладывает их к
делу. Это общая участь! И за то уж им спасибо, что они с таким самоотвержением представляют из себя какой-то оселок, на котором пробуется мысль человеческая. Как это можно? Помилуйте!
Начальника теперь присылают: миллион людей у него во власти и хотя бы мало-мальски
дело понимать мог, так и за то бы бога благодарили, а то приедет, на первых-то порах тоже, словно степной конь,
начнет лягаться да брыкаться: «Я-ста, говорит, справедливости ищу»; а смотришь, много через полгода, эту справедливость такой же наш брат, суконное рыло, правитель канцелярии, оседлает, да и ездит…
— Как это жалко! — произнес немец, и когда
начали играть, оказался очень плохим мастером этого
дела. С первой игры Калинович
начал без церемонии браниться; ставя ремиз, он говорил: «Так нельзя играть; это значит подсиживать!.. У вас все приемные листы, а вы пасуете».
Конечно, уж
начало этому кроется даже не в голове ловкого механика, приложившего силу к
делу, а прямо в полусумасшедших теориях алхимиков.
—
Дело мое, ваше сиятельство, —
начал Калинович, стараясь насильно улыбнуться, — как вы и тогда говорили, что Петербург хорошая для молодых людей школа.
— Все это прекрасно, что вы бывали, и, значит, я не дурно сделал, что возобновил ваше знакомство; но
дело теперь в том, мой любезнейший… если уж
начинать говорить об этом серьезно, то прежде всего мы должны быть совершенно откровенны друг с другом, и я прямо
начну с того, что и я, и mademoiselle Полина очень хорошо знаем, что у вас теперь на руках женщина… каким же это образом?.. Сами согласитесь…
— Хорошо, смотрите — я вам верю, —
начал он, — и первое мое слово будет: я купец, то есть человек, который ни за какое
дело не возьмется без явных барышей; кроме того, отнимать у меня время, употребляя меня на что бы то ни было, все равно, что брать у меня чистые деньги…
Конечно, ей, как всякой девушке, хотелось выйти замуж, и, конечно, привязанность к князю, о которой она упоминала, была так в ней слаба, что она, особенно в последнее время, заметив его корыстные виды,
начала даже опасаться его; наконец, Калинович в самом
деле ей нравился, как человек умный и даже наружностью несколько похожий на нее: такой же худой, бледный и белокурый; но в этом только и заключались, по крайней мере на первых порах, все причины, заставившие ее сделать столь важный шаг в жизни.
— Ну что, сэр? —
начал он. —
Дело обделывается: чрез месяц мы будем иметь с вами пятьдесят тысяч чистогану… Понимаете?
— Опять — умрет! — повторил с усмешкою князь. — В романах я действительно читал об этаких случаях, но в жизни, признаюсь, не встречал. Полноте, мой милый! Мы, наконец, такую дребедень
начинаем говорить, что даже совестно и скучно становится. Волишки у вас, милостивый государь, нет, характера — вот в чем
дело!
— Что ваша, однако, баронесса, скажите? Я видел ее как-то на
днях и говорил с ней о вас, —
начал было князь.
Это вот, например, палата государственных имуществ… это палата финансовая… там юстиция… удел и, наконец, ваше губернское правление с своими исправниками, городничими — и очень понятно, по самому простому, естественному течению
дел, что никому из всех этих ведомств не понравится, когда другое заедет к нему и
начнет умничать…
Не ограничиваясь этим, губернаторша, забыв на этот раз свою гордость, отплатила на другой же
день визит Полине, пила у ней также кофе и просидела часа три, а потом везде
начала говорить, что новая вице-губернаторша хоть и нехороша собой, но чрезвычайно милая женщина.
Знаем тоже его не сегодня; может, своими глазами видали, сколько все действия этого человека на интересе основаны: за какие-нибудь тысячи две-три он мало что ваше там незаконное свидетельство, а все бы
дело вам отдал — берите только да жгите, а мы-де
начнем новое, — бывали этакие случаи, по смертоубийствам даже, где уж точно что кровь иногда вопиет на небо; а вы, слава богу, еще не душу человеческую загубили!
— Было, — продолжала она, — что я в самом
деле полюбила его, привыкла, наконец, к нему и вижу в то же время, что нравилась ему, потому что, как хочешь, он целые
дни просиживает у меня, предупреждает малейшие мои желания, читает мне, толкует — а между тем деньжонки мои
начинают подходить все.
Она обвила его руками и
начала целовать в темя, в лоб, в глаза. Эти искренние ласки, кажется, несколько успокоили Калиновича. Посадив невдалеке от себя Настеньку, он сейчас же принялся писать и занимался почти всю ночь. На другой
день от него была отправлена в Петербург эстафета и куча писем. По всему было видно, что он чего-то сильно опасался и принимал против этого всевозможные меры.
— Не лицам!.. На службе
делу хочет выехать! Нельзя, сударь, у нас так служить! — воскликнул он и, встав с своего места,
начал, злобно усмехаясь, ходить по комнате. Выражение лица его было таково, что из сидевших тут лиц никто не решался с ним заговорить.
— Нет! —
начал он. — Это обидно, очень обидно! Обидно за себя, когда знаешь, что в десять лет положил на службу и душу и сердце… Наконец, грустно за самое
дело, которое, что б ни говорили, мало подвигается к лучшему.
Из партии врагов его князь, не оставленный даже в подозрении по своему
делу, снова поселился в своей усадьбе и
начал жить решительно на прежнюю ногу.