Неточные совпадения
В бесконечных мазурках барышни обыкновенно
говорили с кавалерами
о чувствах и до
того увлекались, что даже не замечали, как мазурка кончалась и что все давно уж сидели за ужином.
— Не знаю-с, — отвечал Петр Михайлыч, — я
говорю, как понимаю. Вот как перебранка мне их не нравится, так не нравится! Помилуйте, что это такое? Вместо
того чтоб рассуждать
о каком-нибудь вопросе, они ставят друг другу шпильки и стараются, как борцы какие-нибудь, подшибить друг друга под ногу.
Экзархатов схватил его за шиворот и приподнял на воздух; но в это время ему самому жена вцепилась в галстук; девчонки еще громче заревели… словом, произошла довольно неприятная домашняя сцена, вследствие которой Экзархатова, подхватив с собой домохозяина, отправилась с жалобой к смотрителю, все-про-все рассказала ему
о своем озорнике, и чтоб доказать, сколько он человек буйный, не скрыла и
того, какие он про него, своего начальника,
говорил поносные слова.
Калинович прежде никогда ничего не
говорил о себе, кроме
того, что он отца и матери лишился еще в детстве.
— Так неужели еще мало вас любят? Не грех ли вам, Калинович, это
говорить, когда нет минуты, чтоб не думали
о вас; когда все радости, все счастье в
том, чтоб видеть вас, когда хотели бы быть первой красавицей в мире, чтоб нравиться вам, — а все еще вас мало любят! Неблагодарный вы человек после этого!
— Я уж не
говорю о капитане. Он ненавидит меня давно, и за что — не знаю; но даже отец твой… он скрывает, но я постоянно замечаю в лице его неудовольствие, особенно когда я остаюсь с тобой вдвоем, и, наконец, эта Палагея Евграфовна — и
та на меня хмурится.
— Умный бы старик, но очень уж односторонен, —
говорил он, идя домой, и все еще, видно, мало наученный этими опытами, на
той же неделе придя в казначейство получать пенсию, не утерпел и заговорил с казначеем
о Калиновиче.
— Нет, вы погодите, чем еще кончилось! — перебил князь. — Начинается с
того, что Сольфини бежит с первой станции. Проходит несколько времени —
о нем ни слуху ни духу. Муж этой госпожи уезжает в деревню; она остается одна… и тут различно рассказывают: одни — что будто бы Сольфини как из-под земли вырос и явился в городе, подкупил людей и пробрался к ним в дом; а другие
говорят, что он писал к ней несколько писем, просил у ней свидания и будто бы она согласилась.
Не
говоря уже
о Полине, которая заметно каждое его слово обдумывала и взвешивала, но даже княжна, и
та начала как-то менее гордо и более снисходительно улыбаться ему, а рассказом своим
о видении шведского короля, приведенном как несомненный исторический факт, он так ее заинтересовал, что она пошла и сказала об этом матери.
Это приехал
тот самый молодой дворянин Кадников, охотник купаться,
о котором я
говорил в первой части.
— Вы смотрите на это глазами вашего услужливого воображения, а я сужу об этом на основании моей пятидесятилетней опытности. Положим, что вы женитесь на
той девице,
о которой мы сейчас
говорили. Она прекраснейшая девушка, и из нее, вероятно, выйдет превосходная жена, которая вас будет любить, сочувствовать всем вашим интересам; но вы не забывайте, что должны заниматься литературой, и тут сейчас же возникнет вопрос: где вы будете жить; здесь ли, оставаясь смотрителем училища, или переедете в столицу?
— Даже безбедное существование вы вряд ли там найдете. Чтоб жить в Петербурге семейному человеку, надобно… возьмем самый минимум, меньше чего я уже вообразить не могу… надо по крайней мере две тысячи рублей серебром, и
то с величайшими лишениями, отказывая себе в какой-нибудь рюмке вина за столом, не
говоря уж об экипаже,
о всяком развлечении; но все-таки помните — две тысячи, и будем теперь рассчитывать уж по цифрам: сколько вы получили за ваш первый и, надобно сказать, прекрасный роман?
— Да; но тут не
то, — перебил князь. — Тут, может быть, мне придется
говорить о некоторых лицах и
говорить такие вещи, которые я желал бы, чтоб знали вы да я, и в случае, если мы не сойдемся в наших мнениях, чтоб этот разговор решительно остался между нами.
— Ты сегодня же должен
поговорить с отцом, а
то он будет беспокоиться
о твоем отъезде… Дядя тоже наговорил ему, — присовокупила она простодушно.
— Да, — отвечал
тот и потом, подумав, прибавил: — прежде отъезда моего я желал бы
поговорить с вами
о довольно серьезном деле.
Чем ближе подходило время отъезда,
тем тошней становилось Калиновичу, и так как цену людям, истинно нас любящим, мы по большей части узнаем в
то время, когда их теряем,
то, не
говоря уже
о голосе совести, который не умолкал ни перед какими доводами рассудка, привязанность к Настеньке как бы росла в нем с каждым часом более и более: никогда еще не казалась она ему так мила, и одна мысль покинуть ее, и покинуть, может быть, навсегда, заставляла его сердце обливаться кровью.
— А
то сказал, что «привязанности,
говорит, земные у тебя сильны, а любила ли ты когда-нибудь бога, размышляла ли
о нем, безумная?» Я стою, как осужденная, и, конечно, в этакую ужасную минуту, как вообразила, припомнила всю свою жизнь, так мне сделалось страшно за себя…
Выслушав все это, Калинович вздохнул. Он приказал старику, чтоб
тот не болтал
о том, что ему
говорил, и, заставив его взять три целковых, велел теперь идти домой; но Григорий Васильев не двигался с места.
Надобно решительно иметь детское простодушие одного моего знакомого прапорщика, который даже в пище вкусу не знает; надобно именно владеть его головой, чтоб поверить баронессе, когда она мило уверяет вас, что дает этот бал для удовольствия общества, а не для
того, чтоб позатянуть поступившее на нее маленькое взыскание, тысяч в тридцать серебром,
о чем она и будет тут же, под волшебные звуки оркестра Лядова,
говорить с особами, от которых зависит дело.
— Вы давеча
говорили насчет Чичикова, что он не заслуживает
того нравственного наказания, которому подверг его автор, потому что само общество не развило в нем понятия
о чести; но что тут общество сделает, когда он сам дрянь человек?
Три дня старик медлил; но от вице-губернатора получено было новое полуофициальное письмо, в котором он
говорил, что ежели его превосходительству неугодно будет удалить секретаря Медиокритского,
то он вынужденным найдется просить министерство
о назначении себя в другую губернию.
— Да, знаю, — отвечала мадам Четверикова, лукаво потупившись. — А послушайте, — прибавила она, — вы написали
тот роман,
о котором, помните, тогда
говорили?
Из одного этого можно заключить, что начал выделывать подобный господин в губернском городе: не
говоря уже
о том, что как только дядя давал великолепнейший на всю губернию бал, он делал свой, для горничных — в один раз все для брюнеток, а другой для блондинок, которые, конечно, и сбегались к нему потихоньку со всего города и которых он так угощал, что многие дамы, возвратившись с бала, находили своих девушек мертвецки пьяными.
— Не
о смете, любезный, тут разговор: я вон ее не видал, да и глядеть не стану… Тьфу мне на нее! — Вот она мне что значит. Не сегодня тоже занимаемся этими делами; коли я обсчитан, так и ваш брат обсчитан. Это что
говорить! Не
о том теперь речь; а что сами мы, подрядчики, глупы стали, — вон оно что!
— Старик этот сознался уж, что только на днях дал это свидетельство, и, наконец, — продолжал он, хватая себя за голову, — вы
говорите, как женщина. Сделать этого нельзя, не
говоря уже
о том, как безнравствен будет такой поступок!
— Молюсь! — отвечал Калинович со вздохом. — Какое странное, однако, наше свидание, — продолжал он, взмахнув глаза на Настеньку, — вместо
того чтоб
говорить слова любви и нежности, мы толкуем бог знает
о чем… Такие ли мы были прежде?
Я не
говорю уже
о полицейских властях, которые, я знаю, дозволяют себе и фальшивое направление в следствиях, и умышленную медленность при производстве взысканий, и вообще вопиющую нераспорядительность от незнания дела, от лености, от пьянства; и так как все это непосредственно подчинено мне,
то потому я наперед
говорю, что все это буду преследовать с полною строгостью и в отношении виновных буду чужд всякого снисхождения.
Неточные совпадения
Марья Антоновна. Право, маменька, все смотрел. И как начал
говорить о литературе,
то взглянул на меня, и потом, когда рассказывал, как играл в вист с посланниками, и тогда посмотрел на меня.
Городничий. Ну, а что из
того, что вы берете взятки борзыми щенками? Зато вы в бога не веруете; вы в церковь никогда не ходите; а я, по крайней мере, в вере тверд и каждое воскресенье бываю в церкви. А вы…
О, я знаю вас: вы если начнете
говорить о сотворении мира, просто волосы дыбом поднимаются.
Г-жа Простакова. Полно, братец,
о свиньях —
то начинать. Поговорим-ка лучше
о нашем горе. (К Правдину.) Вот, батюшка! Бог велел нам взять на свои руки девицу. Она изволит получать грамотки от дядюшек. К ней с
того света дядюшки пишут. Сделай милость, мой батюшка, потрудись, прочти всем нам вслух.
— Не к
тому о сем
говорю! — объяснился батюшка, — однако и
о нижеследующем не излишне размыслить: паства у нас равнодушная, доходы малые, провизия дорогая… где пастырю-то взять, господин бригадир?
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича
о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или,
говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели человек начинает издалека заводить речь
о правде,
то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.