Неточные совпадения
Я вошел. Сильно нагретым
и удушливым воздухом
так и обдало меня.
— Ой, не говори уж лучше,
такая у них этта пановщина была с барыней-то, что хоть до нехорошего… Мирила, мирила их, да
и полно!
— На, аль взаправду это не тебе тетка-то?
Так,
так,
так!.. Николаю Егорычу Бекасову, вот ведь чья она тетка-то, — вывернулась старуха. — Похороны, сударь, были богатеющие, совершали, как должно, не жалеючи денег. Что было этого духовенства, что этой нищей братии!.. — продолжала она, поджимая руки
и приготовляясь, кажется, к длинному рассказу. Но в это время из соседней комнаты послышался треск
и закричал сиплый голос...
— Ну, да хмелен уж очень,
так посвязали его… опасаются тоже, чтобы чего не случилось, сюда-то уж приехал до зелена змея пьяный, да
и здесь еще полштофа выпил, ну
так и опасаются, посвязали.
— В
таком случае, тетка, пусти меня в избу, здесь угарно, да
и пьяный, — сказал я, вставая.
— Не думали
и мы, сударыня, что наше родное детище будет
таким, — проговорила старушка своим жеманным
и несколько плаксивым тоном.
А тут слышим, что по
таким делам пошел, что, пожалуй,
и в острог попадет.
Стали писать
и звать,
так только через два года явился: пришел наг
и бос.
— Госпожа наша, — начал он, не торопясь
и с ударением, — была, может, наипервая особа в России: только званье имела, что женщина была; а что супротив их ни один мужчина говорить не мог. Как ими сказано,
так и быть должно. Умнейшего ума были дама.
А другое: зрение они слабое имели,
и по той причине письма под диктовку их писал, по делам тоже в присутственных местах хождение имел,
так как я грамоте хорошо обучен
и хоть законов доподлинно не знаю, а все с чиновниками мог разговаривать, умел, как
и что сказать; до пятидесяти лет, сударь, моей жизни, окроме шелковых чулков
и тонкого английского сукна фрака, другого платья не нашивал.
— Никак нет-с, да
и быть, сударь, не может. Не имею чести знать, кто вы
такие, а по слепоте моей
и лица вашего не вижу;
таких господ уже нет! — отвечал старик, как бы удерживаясь говорить со мною откровенно.
— Девяносто седьмой год, сударь, живу на свете
и большую вижу во всем перемену: старые господа,
так надо сказать, против нынешних орлы перед воробьями! — проговорил он, значительно мотнув головою.
— Первое дело, — начал он, — что все состоянием-то как-то порасстроились, да
и духу уж
такого не имеют; у нынешних господ как-то уж совсем поведенье другое, а прежде жили просто; всего было много: хлеба, скота, винная седка тоже своя, одних наливок —
так бочками заготовлялось, медов этих, браг сладких!
Разве какой старый да хворый, а то все, почесть, на службе состоят, а уж из этаких-то больших персон,
так и нет никого; хошь бы теперь взять: госпожа наша гоф-интенданша, — продолжал он почти с умилением, — какой она гонор по губернии имела: по-старинному наместника, а по-нынешнему губернатора, нового назначают, он еще в Петербурге, а она уж там своим знакомым министрам
и сенаторам пишет, что
так как едет к нам новый губернатор, вы скажите ему, чтобы он меня знал,
и я его знать буду, а как теперь дали ей за известие, что приехал, сейчас изволит кликать меня.
— Именно, что дружелюбие, слово ваше справедливое! — подхватил он. — По той причине, что как теперь его превосходительство начальник губернии изволят на ревизию поехать,
так и к нам в гости,
и наезды бывали богатеющие: нынешние вот губернаторы, как видали
и слыхали, с форсом тоже ездят, приема
и уважения себе большого требуют, страх хоша бы маленьким чиновникам от них великий бывает, но, знавши все это по старине, нынешние против того ничего не значат.
Про собачек этих особый экипаж шел, а для охранения их нарочный исправник ехал, да как-то по нечаянности одну собачку
и потерял,
так ее превосходительство губернаторша, невзирая на свой великий сан, по щеке его ударила при всей публике да из службы еще за то выгнали, времена какие были-с.
— Просто было-с, — заключил Яков Иванов, потом, подумав, продолжал: — Бывало, сударь, вся эта компания наедет к нам, сутки трои, четыре, неделю гостят,
и теперь какую бы губернатор в доме вещь ни похвалил: часы ли, картину ли, мису ли серебряную, я уж заранее
такой приказ имею, что как вечер,
так и несу к ним в опочивальню, докладываю, что госпоже нашей очень приятно, что такая-то вещь им понравилась,
и просят принять ее.
— Чехвальство чехвальством, — отвечал Яков Иванов, — конечно,
и самолюбие они большое имели, но паче того
и выгоды свои из того извлекали: примерно
так доложить, по губернскому правлению именье теперь в продажу идет,
и госпожа наша хоть бы по дружественному расположению начальников губернии, на какое только оком своим взглянут, то
и будет наше.
— А
и сдали, — отвечала Грачиха, — не любила, сударь, их госпожа генеральша мужиков своих под красную шапку отдавать, все ей были нужны да надобны,
так дворянин на ту пору небогатенькой прилучился: дурашной этакой с роду, маленького, что ли, изурочили, головища большая, плоская была, а разума очень мало имел: ни счету, ни дней, ничего не знал.
Прежде, бывало, при покойной госпоже дворовые наши ребята уж точно что народ был буйный… храмового праздника не проходило, чтобы буйства не сделали, целые базары разбивали,
и тут начальство, понимаючи, чьи
и какой госпожи эти люди, больше словом, что упросят, то
и есть, а нынче небольшой бы, кажется, человек наш становой пристав, командует, наказует у нас по деревням, все из интересу этого поганого, к которому, кажется,
такое пристрастие имеет, что тот самый день считает в жизни своей потерянным, в который выгоды не имел по службе.
Я как-то раз, встретивши его в городе, говорю: «За что
и за какие вины, говорю, сударь, вы
так уж очень вотчину покойной госпожи моей обижаете?» — «Ах, говорит, старец почтенный, где нынче нам, земской полиции, стало поначальствовать, как не в опекунских имениях; времена пошли строгие: за дела брать нельзя, а что без дела сорвешь, то
и поживешь», смеется-с!
— А то не по нраву, что не люблю, коли говорят неправду, — отвечала Грачиха, — не от бога ваши молодые господа померли, про сынка, пускай уж, не знаем, в Питере дело было, хоть тоже слыхали, что из-за денег все вышло: он думал
так, что маменька богата, не пожалеет для него, взял да казенным денежкам глаза
и протер, а выкупу за него не сделали. За неволю с ума спятишь, можо, не своей смертью
и помер, а принял что-нибудь, — слыхали тоже
и знаем!
— Шалишь, дедушка, знаешь
и ты, только не сказываешь. А что про вашу барышню,
так уж это, батюшка, извини, на наших глазах было, как старая ваша барыня во гроб ее гнала, подсылы делала да с мужем ссорила
и разводила, пошто вот вышла не за
такого, за какого я хотела, а чем барин был худ? Из себя красивый, в речах складный, как быть служащий.
— По вашему, сударыня, женскому рассудку, может быть,
и так, — произнес он с полупрезрительной миной, — а что как мы понимаем,
так этот господин был нашей барышне не пара.
— Знаем, сударь Яков Иваныч, — перебила Грачиха, — понимаем, батюшка, что вы со старой госпожой вашей мнением своим никого себе равного не находили. Фу ты, ну ты, на, смотри! Руки в боки, глаза в потолоки себя носили, а как по-другому тоже посудить,
так все ваше чванство в богатстве было, а деньги, любезный, дело нажитое
и прожитое: ты вот был больно богат, а стал беден, дочку за купца выдавал было, а внук под красну шапку поспел.
— Да что мне знать-то? Знать мне, матушка Алена Игнатьевна, нечего: коли по миру идти — пойду, мне ничего. Э! Не
такая моя голова, завивай горе веревочкой: лапотницей была, лапотницей
и стала! А уж кто, любезная, из салопов
и бархатов надел поневу,
так уж нет, извини: тому тошно, ах, как тошно! — отрезала Грачиха
и ушла из избы, хлопнув дверью.
Алена Игнатьевна еще более покраснела; старый дворецкий продолжал насильно улыбаться. Мне сделалось его жаль; понятно, что плутовка Грачиха в прежние времена не стала бы
и не посмела
так с ним разговаривать. Несколько времени мы молчали, но тут я вспомнил тоже рассказы матушки о том, что у старухи Пасмуровой было какое-то романическое приключение, что внучка ее влюбилась в молодого человека
и бежала с ним ночью. Интересуясь узнать подробности, я начал издалека...
— На ветер лаять все можно, — отвечал Яков Иванов, — а коли человек в рассудке,
так он никогда сказать того не может, чтоб госпожа наша внучки своей не любила всем сердцем, только конечно, что по своей привязанности к ним ожидали, что какой-нибудь принц или граф будет им супругом,
и сколь много у нашей барышни ни было женихов по губернии, всем генеральша одно отвечала: «Ищите себе другой невесты, а Оленька моя вам не пара, если быть ей в замужестве,
так быть за придворным».
И было бы
так: невеста наша была не заурядная, хоть бы насчет состояния, полторы тысячи душ впереди, сама ученая по-французски, по-немецки, из себя красавица.
— Соседка тут была около нас, бедная дворянка, — отвечал он, —
так за сына ее изволила выйти, молодого офицера, всего еще в прапорщичьем чине,
и так как крестником нашей старой госпоже приходился, приехал тогда в отпуск, является: «Маменька да маменька крестная, не оставьте вашими милостями, позвольте бывать у вас».
Ну
и генеральша наша принимала, разумея
так, что еще мальчик.
Барышня наша,
так доложить, на фортепьянах была большая музыканша, а Федор Гаврилыч на флейте играли, ну
и стали тешить себя, играли вместе, старушка даже часто сама приказывала: «Подите, дети, побренчите что-нибудь», или когда вечером музыкантам прикажут играть, а их заставит танцевать разные мазурки
и лекосезы, а не то в карты займутся, либо книжку промеж собой читают.
— Через маменьку Федора Гаврилыча, Аграфену Григорьевну, — продолжала Алена Игнатьевна, — люди их тоже после рассказывали,
так как стала она говорить сыну: «Приехал ты через кои веки к матери на побывку, а все свое время проводишь у Катерины Евграфовны», а он ей на это говорит: «Маменька, говорит, я должен вам сказать, что мне очень нравится Ольга Николавна, а также
и я им». Аграфена Григорьевна очень тому обрадовалась.
— Еще бы, — заметил с насмешкою Яков Иванов, — по пословице: залетели вороны в большие хоромы! Только бы прежде надо было подумать, что
такое они значут
и что значит наша барышня.
— Свое детище, Яков Иваныч, до кого ни доведись, всякому дорого
и мило, — скромно
и с почтением возразила Алена Игнатьевна
и потом снова обратилась ко мне. — Думавши, может быть,
так, что госпожа наша Федора Гаврилыча изволят ласкать
и принимать, они
и понадеялись.
Службу свою, по желанию моему, он оставляет
и будет жить при мне,
и теперь бы
такое с ним наше намерение, чтобы он женился».
Госпожа наша только плечами пожала
и,
так как просто
и строго с этакими маленькими
и необразованными дворянами изволила обращаться, прямо ей
и говорит: «Что ты, глупая фефела, вздумала?
Аграфена Григорьевна
и этого ничего не поняла
и все продолжает свое: «Матушка, говорит, Катерина Евграфовна, как нам этаких мыслей не иметь, когда ваша Ольга Николавна дали уж Феденьке слово, а если, говорит, насчет состояния,
так он не нищий, у него после моей смерти будет двадцать душ».
«Господи, что только будет», — думаю; но они
и тут себя сдержали, стукнули своей клюкой
и только крикнули: «Вон из моего дома!» Сваха, как сидела,
так и вскочила, накинула себе на голову свою шаль
и почесть что без салопу уехала; мы, лакеи, уж
и не провожали,
и этого почету даже не отдали.
Проговоря это, старик утомился
и замолчал,
и только по выражению его лица можно было догадаться о волновавшей его глубокой досаде на то, что все шло
и делалось не
так, как рассчитывала
и желала госпожа его
и он.
— Не без того, сударь, — отвечала она, взглянув на мужа
и как бы желая угадать, нравятся ли ему ее слова. — Сами мы не слыхали, — продолжала Алена Игнатьевна вполголоса, — а болтали тоже после, что Ольга Николавна прямо бабеньке сказали, что ни за кого, кроме Федора Гаврилыча, не пойдут замуж,
и что будто бы, не знаю, правда или нет, старушка,
так оченно рассердившись, ударила их по щеке.
Словно мертвую отнесли мы их в мезонин, а от Катерины Евграфовны слышим
такой приказ, чтобы
и ходить за ними никто не смел, но, видевши их в
таком положении, я осталась при них, стала им головку уксусом примачивать.
«Ах, говорит, Аленушка, зачем я, несчастная, ожила опять на белой свет», а сами всплеснули ручками да
так и залились слезами.
Взяла да Федора Гаврилыча
и похвалила, что умен
и хорош он очень,
так не поверите, сударь, словно барышня моя ожила, дыханье даже перевести хорошенько не могут.
— «Полноте, говорю, сударыня, как это может быть: бабенька вас любит
и так только, может быть, на первых порах изволили разгневаться, а после сердце их отойдет.
— Барышня пролежали в постели целый день, на другой день тоже: пищи никакой не принимают, что ни на есть чашка чаю,
так и той в день не выкушают, сами из себя худеют, бледнеют, а бабенька хоть бы спросили, точно их совсем
и на свете не бывало; по тому только
и приметно, что сердце ихнее болело, что еще, кажется, больше прежнего строги стали к нам, прислуге.
В старческом дрожащем его голосе
так и слышалась накипевшая желчь.
При мне это было, стукнули своей табакеркой золотой по столу: «
Так не бывать же, говорят, ни тому, ни другому», а надобно спросить, что чувствовала их душа, зная, что они делали,
и видя, чем им за это платят.
— «Али, говорит, дура, тебя никогда не воровывали, а ты все своей волей ходишь?» — «Все, говорю, своей волей хожу»;
так оба
и покатились со смеху.
Врунья я смолоду была, а, пожалуй,
и теперь
такая.