Неточные совпадения
Истинный масон, крещен он или нет, всегда духом христианин, потому
что догмы наши в самом чистом виде находятся в евангелии, предполагая,
что оно не истолковывается с вероисповедными особенностями; а
то хороша будет наша всех обретающая и всех призывающая любовь, когда мы только будем брать
из католиков, лютеран, православных, а люди других исповеданий — плевать на них, гяуры они, козлища!
Дамы тоже были немало поражены: одни пожимали плечами, другие тупились, третьи переглядывались значительными взглядами, хотя в
то же время — нельзя этого утаить — многие
из них сделали бы с величайшим удовольствием
то,
что сделала теперь Клавская.
— Прочтите!.. Это отличнейшая вещь!.. Сюжет ее в
том,
что некто Елецкий любит цыганку Сару… Она живет у него в доме, и вот описывается одно
из их утр...
Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с
тем сейчас же принялся зубоскалить над Марфиным и его восторженным обожанием Людмилы, на
что она не без досады возражала: «Ну, да, влюблена, умираю от любви к нему!» — и в
то же время взглядывала и на стоявшего у дверей Марфина, который, опершись на косяк, со сложенными, как Наполеон, накрест руками, и подняв, по своей манере, глаза вверх, весь был погружен в какое-то созерцательное состояние; вылетавшие по временам
из груди его вздохи говорили,
что у него невесело на душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех Ченцова, так как каждый раз Марфина при этом даже подергивало.
Марфин сначала вспыхнул, а потом сильно нахмурился; Ченцов не ошибся в расчете: Егору Егорычу более всего был тяжел разговор с племянником о масонстве, ибо он в этом отношении считал себя много и много виноватым; в дни своих радужных чаяний и надежд на племянника Егор Егорыч предполагал образовать
из него искреннейшего, душевного и глубоко-мысленного масона; но, кроме
того духовного восприемства, думал сделать его наследником и всего своего материального богатства, исходатайствовав вместе с
тем, чтобы к фамилии Ченцов была присоединена фамилия Марфин по
тому поводу,
что Валерьян был у него единственный родственник мужского пола.
Что касается до самого гусара,
то он вряд ли
из жажды просвещения, а не
из простого любопытства, притворился,
что будто бы с готовностью выслушивает преподаваемые ему наставления, и в конце концов просил дядю поскорее ввести его в ложу.
Егор Егорыч, не меньше своих собратий сознавая свой проступок, до
того вознегодовал на племянника,
что, вычеркнув его собственноручно
из списка учеников ложи, лет пять после
того не пускал к себе на глаза; но когда Ченцов увез
из монастыря молодую монахиню, на которой он обвенчался было и которая, однако, вскоре его бросила и убежала с другим офицером, вызвал сего последнего на дуэль и, быв за
то исключен
из службы, прислал обо всех этих своих несчастиях дяде письмо, полное отчаяния и раскаяния, в котором просил позволения приехать, — Марфин не выдержал характера и разрешил ему это.
— Так ты бы давно это сказал, — забормотал, по обыкновению, Марфин, — с
того бы и начал,
чем городить околесную; на, возьми! — закончил он и, вытащив
из бокового кармана своего толстую пачку ассигнаций, швырнул ее Ченцову.
В
то утро, которое я буду теперь описывать, в хаотическом доме было несколько потише, потому
что старуха, как и заранее предполагала, уехала с двумя младшими дочерьми на панихиду по муже, а Людмила, сказавшись больной, сидела в своей комнате с Ченцовым: он прямо от дяди проехал к Рыжовым. Дверь в комнату была несколько притворена. Но прибыл Антип Ильич и вошел в совершенно пустую переднюю. Он кашлянул раз, два; наконец к нему выглянула одна
из горничных.
Егор Егорыч, ожидая возвращения своего камердинера, был как на иголках; он
то усаживался плотно на своем кресле,
то вскакивал и подбегал к окну,
из которого можно было видеть, когда подъедет Антип Ильич. Прошло таким образом около часу. Но вот входная дверь нумера скрипнула. Понятно,
что это прибыл Антип Ильич; но он еще довольно долго снимал с себя шубу, обтирал свои намерзшие бакенбарды и сморкался. Егора Егорыча даже подергивало от нетерпения. Наконец камердинер предстал перед ним.
— Нельзя этого, нельзя, Антип Ильич! — воскликнул
тем же досадливо-плачевным тоном Егор Егорыч. —
Из этого выйдет скандал!.. Это бог знает
что могут подумать!
— Главные противоречия, — начал он неторопливо и потирая свои руки, — это в отношении губернатора… Одни утверждают,
что он чистый вампир, вытянувший
из губернии всю кровь,
чего я, к удивлению моему, по делам совершенно не вижу… Кроме
того, другие лица, не принадлежащие к партии губернского предводителя, мне говорят совершенно противное…
— Не нюхаю! — отвечал
тот отрывисто, но на табакерку взглянул и, смекнув,
что она была подарок
из дворцового кабинета, заподозрил,
что сенатор сделал это с умыслом, для внушения вящего уважения к себе: «Вот кто я, смотри!» — и Марфин, как водится, рассердился при этой мысли своей.
Клавская действительно прежде ужасно кокетничала с молодыми людьми, но последнее время вдруг перестала совершенно обращать на них внимание; кроме
того, и во внешней ее обстановке произошла большая перемена: прежде она обыкновенно выезжала в общество с кем-нибудь
из своих родных или знакомых, в туалете, хоть и кокетливом, но очень небогатом, а теперь, напротив,
что ни бал,
то на ней было новое и дорогое платье; каждое утро она каталась в своем собственном экипаже на паре серых с яблоками жеребцов, с кучером, кафтан которого кругом был опушен котиком.
Все это некоторые объясняли прямым источником
из кармана сенатора, а другие —
тем,
что к m-me Клавской одновременно со Звездкиным стали забегать разные чиновники, которым угрожала опасность по ревизии; но, как бы
то ни было, в одном только никто не сомневался:
что граф был от нее без ума.
Сенатор выскочил
из саней первый, и в
то время, как он подавал руку Клавской, чтобы высадить ее, мимо них пронесся на своей тройке Марфин и сделал вид,
что он не видал ни сенатора, ни Клавской.
Те тоже как будто бы не заметили его.
Катрин, не проронившая ни одного звука
из того,
что говорилось в кабинете, негромко велела возвращавшемуся оттуда лакею налить и ей стакан шампанского.
Тот исполнил ее приказание и, когда поставил начатую бутылку на стол к играющим,
то у Крапчика не прошло это мимо глаз.
Ченцов очень хорошо видел,
что в настоящие минуты она была воск мягкий,
из которого он мог вылепить все,
что ему хотелось, и у него на мгновение промелькнула было в голове блажная мысль отплатить этому подлецу Крапчику за его обыгрыванье кое-чем почувствительнее денег; но, взглянув на Катрин, он сейчас же отказался от
того, смутно предчувствуя,
что смирение ее перед ним было не совсем искреннее и только на время надетая маска.
Все это gnadige Frau подала мужу собственноручно, и
из того,
что он прежде всего выпил сряду три рюмки водки, она заключила,
что Сверстов был сильно не в духе.
Дело в
том,
что она вступила в брак со Сверстовым уже вдовою; в первом же замужестве была за лютеранским пастором в Ревеле, который тоже пил и довольно много, но только благородное баварское пиво, выписываемое им бочками из-за границы.
— Следовало бы, — согласился с ней и муж, — но поди ты, — разве им до
того? Полиция наша только и ладит, как бы взятку сорвать, а Турбин этот с ума совсем спятил: врет что-то и болтает о своих деньгах, а
что человека из-за него убили, — это ему ничего!
— Купец русский, — заметила с презрением gnadige Frau: она давно и очень сильно не любила торговых русских людей за
то,
что они действительно многократно обманывали ее и особенно при продаже дамских материй, которые через неделю же у ней, при всей бережливости в носке, делались тряпки тряпками; тогда как — gnadige Frau без чувства не могла говорить об этом, — тогда как платье, которое она сшила себе в Ревеле
из голубого камлота еще перед свадьбой, было до сих пор новешенько.
Он обо всех этих ужасных случаях слышал и на мой вопрос отвечал,
что это, вероятно, дело рук одного раскольника-хлыста, Федота Ермолаева, богатого маляра
из деревни Свистова, который, — как известно это было почтмейстеру по службе, — имеет на крестьян сильное влияние, потому
что, производя в Петербурге по летам стотысячные подряды, он зимой обыкновенно съезжает сюда, в деревню, и закабаливает здесь всякого рода рабочих, выдавая им на их нужды задатки, а с весной уводит их с собой в Питер; сверх
того, в продолжение лета, высылает через почту домашним этих крестьян десятки тысяч, — воротило и кормилец, понимаете, всей округи…
Тогда является ко мне священник
из того прихода, где жил этот хлыстовщик, и стал мне объяснять,
что Ермолаев вовсе даже не раскольник, и
что хотя судился по хлыстовщине [Хлыстовщина — мистическая секта, распространившаяся в России в XVII веке.], но отрекся от нее и ныне усердный православный,
что доказывается
тем,
что каждогодно
из Петербурга он привозит удостоверение о своем бытии на исповеди и у святого причастия; мало того-с: усердствуя к их приходской церкви, устроил в оной на свой счет новый иконостас, выкрасил, позолотил его и украсил даже новыми иконами, и
что будто бы секта хлыстов с скопческою сектою не имеет никакого сходства, и
что даже они враждуют между собою.
В догматике ее рассказывается,
что бог Саваоф, видя,
что христианство пало на земле от пришествия некоего антихриста
из монашеского чина, разумея, без сомнения, под этим антихристом патриарха Никона […патриарх Никон — в миру Никита Минов (1605—1681), выдающийся русский религиозный деятель.], сошел сам на землю в лице крестьянина Костромской губернии, Юрьевецкого уезда, Данилы [Данила Филиппов (ум. в 1700 г.) — основатель хлыстовской секты.], или, как другие говорят, Капитона Филипповича; а между
тем в Нижегородской губернии, сколько мне помнится, у двух столетних крестьянских супругов Сусловых родился ребенок-мальчик, которого ни поп и никто
из крестьян крестить и воспринять от купели не пожелали…
Детей они весьма часто убивали, сопровождая это разными, придуманными для
того, обрядами: ребенка, например, рожденного от учителя и хлыстовки, они наименовывали агнцем непорочным, и отец этого ребенка сам закалывал его, тело же младенца сжигали, а кровь и сердце
из него высушивали в порошок, который клали потом в их причастный хлеб, и ересиарх, раздавая этот хлеб на радениях согласникам, говорил,
что в хлебе сем есть частица закланного агнца непорочного.
— То-то-с, нынче, кажется, это невозможно, — проговорил губернский предводитель, — я вот даже слышал,
что у этого именно хлыста Ермолаева в доме бывали радения, на которые собиралось народу человек по сту; но чтобы происходили там подобные зверства — никто не рассказывает, хотя, конечно, и
то надобно сказать,
что ворота и ставни в его большущем доме, когда к нему набирался народ, запирались, и
что там творилось, никто
из православных не мог знать.
Я был мальчуган живой и подвижный; мне что-то не заспалось, и прежде всего я догадался,
что нас
из сеней снаружи, должно быть, заперли, а потом начинаю слышать в соседней избе шум, гам, пение и топанье великое, и в
то же время вижу сквозь щель в перегородке свет
из той избы…
— Для
того же, полагаю, зачем вертятся факиры, шаманы наши сибирские, — чтобы привести себя в возбужденное состояние; и после радений их обыкновенно тотчас же некоторые
из согласников начинают пророчествовать, потому, как объяснил мне уже здесь один хлыст на увещании в консистории,
что, умерев посредством бичеваний об Адаме, они воскресали о Христе и чувствовали в себе наитие святого духа.
И вообще, — продолжал Евгений с несколько уже суровым взором, — для каждого хлыста главною заповедью служит: отречься от всего,
что требуют от него церковь, начальство, общежитие, и слушаться только
того,
что ему говорит его внутренний голос, который он считает после его радений вселившимся в него от духа святого, или
что повелевает ему его наставник
из согласников, в коем он предполагает еще большее присутствие святого духа,
чем в самом себе.
Но я не токмо
что и в расколе ныне не пребываю, а был я допреж
того христовщик, по капитоновскому согласию, а скопцы же веры иной — селивановской, и я никогда не скопчествовал и прибегаю ныне к стопам вашего сиятельства, слезно прося приказать меня освидетельствовать и
из заключения моего меня освободить».
Егор Егорыч промолчал на это. Увы, он никак уж не мог быть
тем, хоть и кипятящимся, но все-таки смелым и отважным руководителем, каким являлся перед Сверстовым прежде, проповедуя обязанности христианина, гражданина, масона. Дело в
том,
что в душе его ныне горела иная, более активная и, так сказать, эстетико-органическая страсть, ибо хоть он говорил и сам верил в
то,
что желает жениться на Людмиле, чтобы сотворить
из нее масонку, но красота ее была в этом случае все-таки самым могущественным стимулом.
— Отбросьте это душевное настроение!.. Это, повторяю вам еще раз, аскетический эгоизм… равнодушие Пилата, умывшего себе руки! — почти кричал Сверстов, не слыхавший даже,
что в губернии происходит сенаторская ревизия, и знавший только,
что Крапчик — масон:
из длинного же письма
того он понял одно,
что речь шла о чиновничьих плутнях, и этого было довольно.
Вошедшая к ней одна
из красивых горничных и хотевшая было подать gnadige Frau умываться, от
чего та отказалась, так как имела привычку всегда сама умываться, доложила затем,
что Егор Егорыч уехал
из Кузьмищева и оставил господину доктору записку, которую горничная и вручила gnadige Frau.
Крапчик очень хорошо понимал,
что все это совершилось под давлением сенатора и делалось
тем прямо в пику ему; потом у Крапчика с дочерью с каждым днем все более и более возрастали неприятности: Катрин с
тех пор, как уехал
из губернского города Ченцов, и уехал даже неизвестно куда, сделалась совершеннейшей тигрицей; главным образом она, конечно, подозревала,
что Ченцов последовал за Рыжовыми, но иногда ей подумывалось и
то,
что не от долга ли карточного Крапчику он уехал, а потому можно судить, какие чувства к родителю рождались при этой мысли в весьма некроткой душе Катрин.
— Если графу так угодно понимать и принимать дворян,
то я повинуюсь
тому, — проговорил он, — но во всяком случае прошу вас передать графу,
что я приезжал к нему не с каким-нибудь пустым, светским визитом, а по весьма серьезному делу: сегодня мною получено от моего управляющего письмо, которым он мне доносит,
что в одном
из имений моих какой-то чиновник господина ревизующего сенатора делал дознание о моих злоупотреблениях, как помещика, — дознание, по которому ничего не открылось.
Крапчик, в свою очередь, немножко уж и раскаивался,
что так взволновал своего друга, поняв,
что теперь никаким рычагом не своротишь
того с главного предмета его беспокойств, а потому решился вытянуть
из Егора Егорыча хоть малую толику пользы для своих целей.
Егор Егорыч, оставшись один, хотел было (к
чему он всегда прибегал в трудные минуты своей жизни) заняться умным деланием, и когда ради сего спустил на окнах шторы, запер входную дверь, сжал для полного безмолвия свои уста и, постаравшись сколь возможно спокойнее усесться на своем кресле, стал дышать не грудью, а носом,
то через весьма короткое время начинал уже чувствовать,
что силы духа его сосредоточиваются в области сердца, или — точнее — в солнечном узле брюшных нервов,
то есть под ложечкой; однако
из такого созерцательного состояния Егор Егорыч был скоро выведен стуком, раздавшимся в его дверь.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет
то,
что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на
того и сердился, но в
то же время в глубине души его шевелилось,
что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника
из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей в лучшем свете,
чем они были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство
тому,
что, если бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал бы на Кавказ, а оставался бы около нее».
Старый и пространный дом, как бы желая способствовать ее вдохновению, вторил во всех углах своих
тому,
что она играла, а играла Муза на
тему терзающей ее печали, и сумей она записать играемое ею,
из этого, может быть, вышло бы нечто весьма замечательное, потому
что тут работали заодно сила впечатления и художественный импульс.
— Ах, ко всякой красоте мужчины приглядываются!.. — восклицала с одушевлением Миропа Дмитриевна и объясняла далее,
что это ей известно
из собственного опыта, ибо покойный муж ее, несмотря на
то,
что она была молоденькая и хорошенькая, спустя год после свадьбы стал к ней заметно холоден.
Миропа Дмитриевна непременно ожидала,
что Рыжовы примут ее приветливо и даже с уважением, но, к удивлению своему, она совершенно этого не встретила, и началось с
того,
что к ней вышла одна только старуха-адмиральша с лицом каким-то строгим и печальным и объявила,
что у нее больна дочь и
что поэтому они ни с кем
из знакомых своих видаться не будут.
Произошло его отсутствие оттого,
что капитан, возбужденный рассказами Миропы Дмитриевны о красоте ее постоялки, дал себе слово непременно увидать m-lle Рыжову и во
что бы
то ни стало познакомиться с нею и с матерью ее, ради
чего он, подобно Миропе Дмитриевне, стал предпринимать каждодневно экскурсии по переулку, в котором находился домик Зудченки, не заходя, впрочем, к сей последней,
из опасения,
что она начнет подтрунивать над его увлечением, и в первое же воскресенье Аггей Никитич, совершенно неожиданно для него, увидал,
что со двора Миропы Дмитриевны вышли: пожилая, весьма почтенной наружности, дама и молодая девушка, действительно красоты неописанной.
Несмотря на совершеннейшую чистоту своих помыслов, Сусанна
тем не менее поняла хорошо,
что сказала ей сестра, и даже чуткой своей совестью на мгновение подумала,
что и с нею
то же самое могло быть, если бы она кого-либо
из мужчин так сильно полюбила.
— Многое-с, очень многое!.. Я сам три года стоял в Польше и достаточно видал этих костелов; кроме
того, мне все это говорил один почтамтский чиновник, и он утверждал,
что почтамт у нас весь состоит
из масонов и
что эти господа, хоть и очень умные, но проходимцы великие!.. — лупил на всех парусах капитан.
Панночка в отчаянии и говорит ему: «Сними ты с себя портрет для меня, но пусти перед этим кровь и дай мне несколько капель ее; я их велю положить живописцу в краски, которыми будут рисовать, и тогда портрет выйдет совершенно живой, как ты!..» Офицер, конечно, — да и кто бы
из нас не готов был сделать
того, когда мы для женщин жизнью жертвуем? — исполнил,
что она желала…
Тот сначала своими жестами усыпил его, и
что потом было с офицером в этом сне, — он не помнит; но когда очнулся, магнетизер велел ему взять ванну и дал ему при этом восковую свечку, полотенчико и небольшое зеркальце… «Свечку эту, говорит, вы зажгите и садитесь с нею и с зеркальцем в ванну, а когда вы там почувствуете сильную тоску под ложечкой,
то окунитесь… свечка при этом — не бойтесь — не погаснет, а потом, не выходя
из ванны, протрите полотенчиком зеркальце и, светя себе свечкою, взгляните в него…
А Людмиле тотчас же пришло в голову,
что неужели же Ченцов может умереть, когда она сердито подумает об нем? О, в таком случае Людмила решилась никогда не сердиться на него в мыслях за его поступок с нею… Сусанна ничего не думала и только безусловно верила
тому,
что говорил Егор Егорыч; но адмиральша — это немножко даже и смешно — ни звука не поняла
из слов Марфина, может быть, потому,
что очень была утомлена физически и умственно.
Фаэтон между
тем быстро подкатил к бульвару Чистые Пруды, и Егор Егорыч крикнул кучеру: «Поезжай по левой стороне!», а велев свернуть близ почтамта в переулок и остановиться у небольшой церкви Феодора Стратилата, он предложил Сусанне выйти
из экипажа, причем самым почтительнейшим образом высадил ее и попросил следовать за собой внутрь двора, где и находился храм Архангела Гавриила, который действительно своими колоннами, выступами, вазами, стоявшими у подножия верхнего яруса, напоминал скорее башню,
чем православную церковь, — на куполе его, впрочем, высился крест; наружные стены храма были покрыты лепными изображениями с таковыми же лепными надписями на славянском языке: с западной стороны, например, под щитом, изображающим благовещение, значилось: «Дом мой — дом молитвы»; над дверями храма вокруг спасителева венца виднелось: «Аз есмь путь и истина и живот»; около дверей, ведущих в храм, шли надписи: «Господи, возлюблю благолепие дому твоего и место селения славы твоея».
Сила тогда у меня была уж порядочная, и раз я одного этакого кутейника так съездил по скуле,
что у
того салазки выскочили
из места…