Неточные совпадения
—
То есть безнадежно вполне-с, заранее зная,
что из сего ничего не выйдет.
«Я, конечно, говорит, Семен Захарыч, помня ваши заслуги, и хотя вы и придерживались этой легкомысленной слабости, но как уж вы теперь обещаетесь, и
что сверх
того без вас у нас худо пошло (слышите, слышите!),
то и надеюсь, говорит, теперь на ваше благородное слово»,
то есть все это, я вам скажу, взяла да и выдумала, и не
то чтоб
из легкомыслия, для одной похвальбы-с!
Ну-с, государь ты мой (Мармеладов вдруг как будто вздрогнул, поднял голову и в упор посмотрел на своего слушателя), ну-с, а на другой же день, после всех сих мечтаний (
то есть это будет ровно пять суток назад
тому) к вечеру, я хитрым обманом, как тать в нощи, похитил у Катерины Ивановны от сундука ее ключ, вынул,
что осталось
из принесенного жалованья, сколько всего уж не помню, и вот-с, глядите на меня, все!
Настасья так и покатилась со смеху. Она была
из смешливых, и когда рассмешат, смеялась неслышно, колыхаясь и трясясь всем телом, до
тех пор,
что самой тошно уж становилось.
Но теперь, странное дело, в большую такую телегу впряжена была маленькая, тощая саврасая крестьянская клячонка, одна
из тех, которые — он часто это видел — надрываются иной раз с высоким каким-нибудь возом дров или сена, особенно коли воз застрянет в грязи или в колее, и при этом их так больно, так больно бьют всегда мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам, а ему так жалко, так жалко на это смотреть,
что он чуть не плачет, а мамаша всегда, бывало, отводит его от окошка.
Мало
того, даже, как нарочно, в это самое мгновение только
что перед ним въехал в ворота огромный воз сена, совершенно заслонявший его все время, как он проходил подворотню, и чуть только воз успел выехать
из ворот во двор, он мигом проскользнул направо.
Он стоял, смотрел и не верил глазам своим: дверь, наружная дверь,
из прихожей на лестницу,
та самая, в которую он давеча звонил и вошел, стояла отпертая, даже на целую ладонь приотворенная: ни замка, ни запора, все время, во все это время! Старуха не заперла за ним, может быть,
из осторожности. Но боже! Ведь видел же он потом Лизавету! И как мог, как мог он не догадаться,
что ведь вошла же она откуда-нибудь! Не сквозь стену же.
С криком вырвался кто-то внизу
из какой-то квартиры и не
то что побежал, а точно упал вниз, по лестнице, крича во всю глотку...
Наконец, вот и переулок; он поворотил в него полумертвый; тут он был уже наполовину спасен и понимал это: меньше подозрений, к
тому же тут сильно народ сновал, и он стирался в нем, как песчинка. Но все эти мучения до
того его обессилили,
что он едва двигался. Пот шел
из него каплями, шея была вся смочена «Ишь нарезался!» — крикнул кто-то ему, когда он вышел на канаву.
Помощник до
того вспылил,
что в первую минуту даже ничего не мог выговорить, и только какие-то брызги вылетали
из уст его. Он вскочил с места.
— Позвольте, позвольте, я с вами совершенно согласен, но позвольте и мне разъяснить, — подхватил опять Раскольников, обращаясь не к письмоводителю, а все к Никодиму Фомичу, но стараясь всеми силами обращаться тоже и к Илье Петровичу, хотя
тот упорно делал вид,
что роется в бумагах и презрительно не обращает на него внимания, — позвольте и мне с своей стороны разъяснить,
что я живу у ней уж около трех лет, с самого приезда
из провинции и прежде… прежде… впрочем, отчего ж мне и не признаться в свою очередь, с самого начала я дал обещание,
что женюсь на ее дочери, обещание словесное, совершенно свободное…
«Если действительно все это дело сделано было сознательно, а не по-дурацки, если у тебя действительно была определенная и твердая цель,
то каким же образом ты до сих пор даже и не заглянул в кошелек и не знаешь,
что тебе досталось, из-за
чего все муки принял и на такое подлое, гадкое, низкое дело сознательно шел? Да ведь ты в воду его хотел сейчас бросить, кошелек-то, вместе со всеми вещами, которых ты тоже еще не видал… Это как же?»
Но, стало быть, и к нему сейчас придут, если так, «потому
что… верно, все это
из того же… из-за вчерашнего…
— Это, брат, невозможно;
из чего ж я сапоги топтал! — настаивал Разумихин. — Настасьюшка, не стыдитесь, а помогите, вот так! — и, несмотря на сопротивление Раскольникова, он все-таки переменил ему белье.
Тот повалился на изголовье и минуты две не говорил ни слова.
— Да врешь; горячишься. Ну, а серьги? Согласись сам,
что коли в
тот самый день и час к Николаю
из старухина сундука попадают серьги в руки, — согласись сам,
что они как-нибудь да должны же были попасть? Это немало при таком следствии.
А коробку он выронил
из кармана, когда за дверью стоял, и не заметил,
что выронил, потому не до
того ему было.
И если теперь эта старуха-процентщица убита одним
из общества более высшего, ибо мужики не закладывают золотых вещей,
то чем же объяснить эту с одной стороны распущенность цивилизованной части нашего общества?
— А правда ль,
что вы, — перебил вдруг опять Раскольников дрожащим от злобы голосом, в котором слышалась какая-то радость обиды, — правда ль,
что вы сказали вашей невесте… в
тот самый час, как от нее согласие получили,
что всего больше рады
тому…
что она нищая… потому
что выгоднее брать жену
из нищеты, чтоб потом над ней властвовать… и попрекать
тем,
что она вами облагодетельствована?
— А?
Что? Чай?.. Пожалуй… — Раскольников глотнул
из стакана, положил в рот кусочек хлеба и вдруг, посмотрев на Заметова, казалось, все припомнил и как будто встряхнулся: лицо его приняло в
ту же минуту первоначальное насмешливое выражение. Он продолжал пить чай.
«Ну так
что ж! И пожалуй!» — проговорил он решительно, двинулся с моста и направился в
ту сторону, где была контора. Сердце его было пусто и глухо. Мыслить он не хотел. Даже тоска прошла, ни следа давешней энергии, когда он
из дому вышел, с
тем «чтобы все кончить!». Полная апатия заступила ее место.
— А журнал, это есть, братец ты мой, такие картинки, крашеные, и идут они сюда к здешним портным каждую субботу, по почте, из-за границы, с
тем то есть, как кому одеваться, как мужскому, равномерно и женскому полу. Рисунок, значит. Мужской пол все больше в бекешах пишется, а уж по женскому отделению такие, брат, суфлеры,
что отдай ты мне все, да и мало!
Раскольников скоро заметил,
что эта женщина не
из тех, которые тотчас же падают в обмороки. Мигом под головою несчастного очутилась подушка — о которой никто еще не подумал; Катерина Ивановна стала раздевать его, осматривать, суетилась и не терялась, забыв о себе самой, закусив свои дрожавшие губы и подавляя крики, готовые вырваться
из груди.
Меж
тем комната наполнилась так,
что яблоку упасть было негде. Полицейские ушли, кроме одного, который оставался на время и старался выгнать публику, набравшуюся с лестницы, опять обратно на лестницу. Зато
из внутренних комнат высыпали чуть не все жильцы г-жи Липпевехзель и сначала было теснились только в дверях, но потом гурьбой хлынули в самую комнату. Катерина Ивановна пришла в исступление.
— И всё дело испортите! — тоже прошептал,
из себя выходя, Разумихин, — выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, — продолжал он полушепотом, уж на лестнице, —
что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил! Понимаете вы это! Самого доктора! И
тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает над собой…
Пульхерия Александровна была чувствительна, впрочем не до приторности, робка и уступчива, но до известной черты: она многое могла уступить, на многое могла согласиться, даже
из того,
что противоречило ее убеждению, но всегда была такая черта честности, правил и крайних убеждений, за которую никакие обстоятельства не могли заставить ее переступить.
Самым ужаснейшим воспоминанием его было
то, как он оказался вчера «низок и гадок», не по
тому одному,
что был пьян, а потому,
что ругал перед девушкой, пользуясь ее положением,
из глупо-поспешной ревности, ее жениха, не зная не только их взаимных между собой отношений и обязательств, но даже и человека-то не зная порядочно.
— Он ничего и никогда сам об этой истории со мною не говорил, — осторожно отвечал Разумихин, — но я кой-что слышал от самой госпожи Зарницыной, которая тоже, в своем роде, не
из рассказчиц, и
что слышал,
то, пожалуй, несколько даже и странно…
— Бог меня прости, а я таки порадовалась тогда ее смерти, хоть и не знаю, кто
из них один другого погубил бы: он ли ее, или она его? — заключила Пульхерия Александровна; затем осторожно, с задержками и беспрерывными взглядываниями на Дуню,
что было
той, очевидно, неприятно, принялась опять расспрашивать о вчерашней сцене между Родей и Лужиным.
— О будущем муже вашей дочери я и не могу быть другого мнения, — твердо и с жаром отвечал Разумихин, — и не
из одной пошлой вежливости это говорю, а потому… потому… ну хоть по
тому одному,
что Авдотья Романовна сама, добровольно, удостоила выбрать этого человека.
Дамы потихоньку пошли за отправившимся по лестнице вперед Разумихиным, и когда уже поравнялись в четвертом этаже с хозяйкиною дверью,
то заметили,
что хозяйкина дверь отворена на маленькую щелочку и
что два быстрые черные глаза рассматривают их обеих
из темноты. Когда же взгляды встретились,
то дверь вдруг захлопнулась, и с таким стуком,
что Пульхерия Александровна чуть не вскрикнула от испуга.
Раскольников до
того смеялся,
что, казалось, уж и сдержать себя не мог, так со смехом и вступили в квартиру Порфирия Петровича.
Того и надо было Раскольникову:
из комнат можно было услышать,
что они вошли смеясь и все еще хохочут в прихожей.
Разумихин, поместившись напротив, за
тем же столом, горячо и нетерпеливо следил за изложением дела, поминутно переводя глаза с
того на другого и обратно,
что уже выходило немного
из мерки.
Одним словом, я вывожу,
что и все, не
то что великие, но и чуть-чуть
из колеи выходящие люди,
то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое, должны, по природе своей, быть непременно преступниками, — более или менее, разумеется.
— Позвольте вам заметить, — отвечал он сухо, —
что Магометом иль Наполеоном я себя не считаю… ни кем бы
то ни было
из подобных лиц, следственно, и не могу, не быв ими, дать вам удовлетворительного объяснения о
том, как бы я поступил.
Как: из-за
того,
что бедный студент, изуродованный нищетой и ипохондрией, накануне жестокой болезни с бредом, уже, может быть, начинавшейся в нем (заметь себе!), мнительный, самолюбивый, знающий себе цену и шесть месяцев у себя в углу никого не видавший, в рубище и в сапогах без подметок, — стоит перед какими-то кварташками [Кварташка — ироническое от «квартальный надзиратель».] и терпит их надругательство; а тут неожиданный долг перед носом, просроченный вексель с надворным советником Чебаровым, тухлая краска, тридцать градусов Реомюра, [Реомюр, Рене Антуан (1683–1757) — изобретатель спиртового термометра, шкала которого определялась точками кипения и замерзания воды.
Впрочем, вам позволительно думать,
что я
из видов заискиваю,
тем более
что имею дело до вашей сестрицы, сам объявил.
— Удивляюсь,
что вы ставите так вопрос, Авдотья Романовна, — раздражался все более и более Лужин. — Ценя и, так сказать, обожая вас, я в
то же время весьма и весьма могу не любить кого-нибудь
из ваших домашних. Претендуя на счастье вашей руки, не могу в
то же время принять на себя обязательств несогласимых…
Эта последняя претензия до
того была в характере Петра Петровича,
что Раскольников, бледневший от гнева и от усилий сдержать его, вдруг не выдержал и — расхохотался. Но Пульхерия Александровна вышла
из себя...
Проходя канцелярию, Раскольников заметил,
что многие на него пристально посмотрели. В прихожей, в толпе, он успел разглядеть обоих дворников
из того дома, которых он подзывал тогда ночью к квартальному. Они стояли и чего-то ждали. Но только
что он вышел на лестницу, вдруг услышал за собой опять голос Порфирия Петровича. Обернувшись, он увидел,
что тот догонял его, весь запыхавшись.
Это был один
из того бесчисленного и разноличного легиона пошляков, дохленьких недоносков и всему недоучившихся самодуров, которые мигом пристают непременно к самой модной ходячей идее, чтобы тотчас же опошлить ее, чтобы мигом окарикатурить все,
чему они же иногда самым искренним образом служат.
Вот у нас обвиняли было Теребьеву (вот
что теперь в коммуне),
что когда она вышла
из семьи и… отдалась,
то написала матери и отцу,
что не хочет жить среди предрассудков и вступает в гражданский брак, и
что будто бы это было слишком грубо, с отцами-то,
что можно было бы их пощадить, написать мягче.
Эта гордость, хотя и заслуженная, не понравилась почему-то Катерине Ивановне: «в самом деле, точно без Амалии Ивановны и стола бы не сумели накрыть!» Не понравился ей тоже и чепец с новыми лентами: «уж не гордится ли,
чего доброго, эта глупая немка
тем,
что она хозяйка и
из милости согласилась помочь бедным жильцам?
Петр Петрович Лужин, например, самый, можно сказать, солиднейший
из всех жильцов, не явился, а между
тем еще вчера же вечером Катерина Ивановна уже успела наговорить всем на свете,
то есть Амалии Ивановне, Полечке, Соне и полячку,
что это благороднейший, великодушнейший человек, с огромнейшими связями и с состоянием, бывший друг ее первого мужа, принятый в доме ее отца и который обещал употребить все средства, чтобы выхлопотать ей значительный пенсион.
Заметим здесь,
что если Катерина Ивановна и хвалилась чьими-нибудь связями и состоянием,
то это без всякого интереса, безо всякого личного расчета, совершенно бескорыстно, так сказать, от полноты сердца,
из одного только удовольствия восхвалить и придать еще более цены хвалимому.
Его только
из милости пригласили, и
то потому,
что он с Петром Петровичем в одной комнате стоит и знакомый его, так неловко было не пригласить».
Не явилась тоже и одна тонная дама с своею «перезрелою девой», дочерью, которые хотя и проживали всего только недели с две в нумерах у Амалии Ивановны, но несколько уже раз жаловались на шум и крик, подымавшийся
из комнаты Мармеладовых, особенно когда покойник возвращался пьяный домой, о
чем, конечно, стало уже известно Катерине Ивановне, через Амалию же Ивановну, когда
та, бранясь с Катериной Ивановной и грозясь прогнать всю семью, кричала во все горло,
что они беспокоят «благородных жильцов, которых ноги не стоят».
Амалия Ивановна, тоже предчувствовавшая что-то недоброе, а вместе с
тем оскорбленная до глубины души высокомерием Катерины Ивановны, чтобы отвлечь неприятное настроение общества в другую сторону и кстати уж чтоб поднять себя в общем мнении, начала вдруг, ни с
того ни с сего, рассказывать,
что какой-то знакомый ее, «Карль
из аптеки», ездил ночью на извозчике и
что «извозчик хотель его убиваль и
что Карль его ошень, ошень просиль, чтоб он его не убиваль, и плакаль, и руки сложиль, и испугаль, и от страх ему сердце пронзиль».
Ну согласитесь, ну можно ли рассказывать о
том,
что «Карль
из аптеки страхом сердце пронзиль» и
что он (сопляк!), вместо
того чтобы связать извозчика, «руки сложиль и плакаль и ошень просиль».
Неизвестно каким образом вдруг очутился в ее руках
тот самый «похвальный лист», о котором уведомлял Раскольникова еще покойник Мармеладов, объясняя ему в распивочной,
что Катерина Ивановна, супруга его, при выпуске
из института танцевала с шалью «при губернаторе и при прочих лицах».
Похвальный лист этот, очевидно, должен был теперь послужить свидетельством о праве Катерины Ивановны самой завести пансион; но главное, был припасен с
тою целью, чтобы окончательно срезать «обеих расфуфыренных шлепохвостниц», на случай если б они пришли на поминки, и ясно доказать им,
что Катерина Ивановна
из самого благородного, «можно даже сказать, аристократического дома, полковничья дочь и уж наверно получше иных искательниц приключений, которых так много расплодилось в последнее время».