Неточные совпадения
И при этом они пожали друг другу руки
и не так, как обыкновенно пожимаются руки между мужчинами, а как-то очень уж отделив большой палец от других пальцев, причем хозяин чуть-чуть произнес: «А… Е…», на что Марфин слегка как бы шикнул: «Ши!». На указательных пальцах у того
и у другого тоже были довольно оригинальные
и совершенно одинакие чугунные перстни, на печатках которых была вырезана Адамова голова с лежащими под ней берцовыми костями
и надписью наверху: «Sic eris». [«
Таким будешь» (лат.).]
Таким образом, вся эта святыня как будто бы навеяна была из-чужа, из католицизма, а между тем Крапчик только по-русски
и умел говорить, никаких иностранных книг
не читал
и даже за границей никогда
не бывал.
— Мне повелено было объяснить, — продолжал Марфин, кладя свою миниатюрную руку на могучую ногу Крапчика, — кто я, к какой принадлежу ложе, какую занимаю степень
и должность в ней
и какая разница между масонами
и энциклопедистами, или, как там выражено, волтерианцами,
и почему в обществе между ими
и нами существует
такая вражда. Я на это написал все,
не утаив ничего!
— Мы
такие и есть
и такими всегда останемся! —
не удержался
и воскликнул с просветлевшим лицом предводитель.
— Дослушайте, пожалуйста,
и дайте договорить, а там уж
и делайте ваши замечания, — произнес он досадливым голосом
и продолжал прежнюю свою речь: — иначе
и не разумел, но… (
и Марфин при этом поднял свой указательный палец) все-таки желательно, чтоб в России
не было ни масонов, ни энциклопедистов, а были бы только истинно-русские люди, истинно-православные, любили бы свое отечество
и оставались бы верноподданными.
— Никакой!.. Да я бы
и не дал ее: я как был, есмь,
так и останусь масоном! — отвечал Марфин.
—
И опять-таки вы слышали звон, да
не уразумели, где он! — перебил его с обычною своей резкостью Марфин. — Сказано: «запретить собрания наши», — тому мы должны повиноваться, а уж никак это
не касается нашего внутреннего устройства: на религию
и на совесть узды класть нельзя! В противном случае,
такое правило заставит человека или лгать, или изломать всю свою духовную натуру.
Губернский предводитель немного сконфузился при этом: он никак
не желал подобного очищения, опасаясь, что в нем, пожалуй, крупинки золота
не обретется,
так как он был ищущим масонства
и, наконец, удостоился оного вовсе
не ради нравственного усовершенствования себя
и других, а чтобы только окраситься цветом образованного человека, каковыми тогда считались все масоны,
и чтобы увеличить свои связи, посредством которых ему уже
и удалось достигнуть почетного звания губернского предводителя.
— Они хорошо
и сделали, что
не заставляли меня! — произнес, гордо подняв свое лицо, Марфин. — Я действую
не из собственных неудовольствий
и выгод! Меня на волос чиновники
не затрогивали, а когда бы затронули,
так я
и не стал бы
так поступать, памятуя слова великой молитвы: «Остави нам долги наши, яко же
и мы оставляем должником нашим», но я всюду видел, слышал, как они поступают с другими, а потому пусть уж
не посетуют!
Марфину очень
не понравилась
такая торопливость
и суетливость хозяина.
— Ах, это я виновата, я, — отвечала последняя, — ко мне сегодня приехал мой управляющий
и привез мне
такие тяжелые
и неприятные известия, что я чуть
не умерла.
— Ну что это?.. Бедная!.. — произнесла как бы
и с чувством сожаления Катрин. —
И как вам
не грех над
такими вещами смеяться?.. Вы ужасный человек!.. Ужасный!
Цель была достигнута: Катрин все это стихотворение от первого до последнего слова приняла на свой счет
и даже выражения: «неправедные ночи»
и «мучительные сны». Радость ее при этом была
так велика, что она
не в состоянии была даже скрыть того
и, обернувшись к Ченцову, проговорила...
— А скажите, что вот это
такое? — заговорила она с ним ласковым голосом. — Я иногда, когда смотрюсь в зеркало, вдруг точно
не узнаю себя
и спрашиваю: кто же это там, — я или
не я?
И так мне сделается страшно, что я убегу от зеркала
и целый день уж больше
не загляну в него.
— Вот что, — понимаю! — произнесла Людмила
и затем мельком взглянула на Ченцова, словно бы душа ее была с ним, а
не с Марфиным, который ничего этого
не подметил
и хотел было снова заговорить: он никому
так много
не высказывал своих мистических взглядов
и мыслей, как сей прелестной, но далеко
не глубоко-мыслящей девушке,
и явно, что более, чем кого-либо, желал посвятить ее в таинства герметической философии.
Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся зубоскалить над Марфиным
и его восторженным обожанием Людмилы, на что она
не без досады возражала: «Ну, да, влюблена, умираю от любви к нему!» —
и в то же время взглядывала
и на стоявшего у дверей Марфина, который, опершись на косяк, со сложенными, как Наполеон, накрест руками,
и подняв, по своей манере, глаза вверх, весь был погружен в какое-то созерцательное состояние; вылетавшие по временам из груди его вздохи говорили, что у него невесело на душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех Ченцова,
так как каждый раз Марфина при этом даже подергивало.
Все потянулись на его зов,
и Катрин почти насильно посадила рядом с собой Ченцова; но он с ней больше
не любезничал
и вместо того весьма часто переглядывался с Людмилой, сидевшей тоже рядом со своим обожателем — Марфиным, который в продолжение всего ужина топорщился, надувался
и собирался что-то
такое говорить, но, кроме самых пустых
и малозначащих фраз, ничего
не сказал.
Не орут их, кажется,
и не сеют, а они все-таки родятся!»
Ченцов явился совершенно убитый
и растерянный,
так что Егор Егорыч прослезился, увидав его,
и сейчас же поспешил заставить себя простить все несчастному, хотя, конечно, прежней любви
и доверия
не возвратил ему.
— А когда бы ты хоть раз искренно произвел в себе это обновление, которое тебе теперь, как я вижу, кажется
таким смешным,
так, может быть,
и не пожелал бы учиться добывать золото, ибо понял бы, что для человека существуют другие сокровища.
— Ну, это, дядя, вы ошибаетесь! — начал тот
не таким уж уверенным тоном. — Золота я
и в царстве небесном пожелаю, а то сидеть там все под деревцами
и кушать яблочки — скучно!.. Женщины там тоже, должно быть, все из старых монахинь…
Разговор затем на несколько минут приостановился; в Ченцове тоже происходила борьба: взять деньги ему казалось на этот раз подло, а
не взять — значило лишить себя возможности существовать
так, как он привык существовать. С ним, впрочем, постоянно встречалось в жизни нечто подобное. Всякий раз, делая что-нибудь, по его мнению, неладное, Ченцов чувствовал к себе отвращение
и в то же время всегда выбирал это неладное.
—
Не позволю, дядя, — успокоил его Ченцов, небрежно скомкав денежную пачку
и суя ее в карман. — А если бы
такое желание
и явилось у меня,
так я скрою его
и задушу в себе, — присовокупил он.
Старуха-адмиральша
и все ее дочери встречали обыкновенно этих, иногда очень запоздавших, посетителей, радушно,
и барышни сейчас же затевали с ними или танцы, или разные petits jeux [светские игры (франц.).], а на святках
так и жмурки, причем Сусанна краснела донельзя
и больше всего остерегалась, чтобы как-нибудь до нее
не дотронулся неосторожно кто-либо из молодых людей; а тем временем повар Рыжовых, бывший постоянно к вечеру пьян, бежал в погребок
и мясные лавки, выпрашивал там, по большей части в долг, вина
и провизии
и принимался стряпать ужин.
Марфин хоть
и подозревал в своем камердинере наклонность к глубоким размышлениям, но вряд ли это было
так: старик, впадая в задумчивость, вовсе, кажется, ничего
не думал, а только прислушивался к разным болестям своим — то в спине, то в руках, то в ногах.
В сущности, все три сестры имели одно общее семейное сходство; все они, если можно
так выразиться, были как бы
не от мира сего: Муза воздыхала о звуках,
и не о тех, которые раздавались в ее игре
и игре других, а о каких-то неведомых, далеких
и когда-то ею слышанных.
Весьма естественно, что, при
таком воззрении Людмилы, Ченцов, ловкий, отважный, бывший гусарский офицер, превосходный верховой ездок на самых рьяных
и злых лошадях, почти вполне подошел к ее идеалу; а за этими качествами, какой он собственно был человек, Людмила нисколько
не думала; да если бы
и думать стала,
так не много бы поняла.
—
Не покажу!.. Над этим нельзя
так смеяться!.. — проговорила Людмила
и начала довольно сердитой походкой ходить по комнате: красивый лоб ее сделался нахмурен.
— Все равно, я сегодня видел эти перчатки, да мне
и самому когда-то даны были
такие,
и я их тоже преподнес, только
не одной женщине, а нескольким, которых уважал.
— Ответ-с
такой… —
И Антип Ильич несколько затруднялся, как ему, с его обычною точностью, передать ответ, который он
не совсем понял. — Барышня мне сами сказали, что они извиняются, а что маменьки ихней дома нет.
Антип Ильич решительно недоумевал, почему барин
так разгневался
и отчего тут бог знает что могут подумать. Егор Егорыч с своей стороны также
не знал, что ему предпринять. К счастию, вошел кучер.
«Кто же эти все? Значит,
и сам граф тоже, а это
не так!» — сердито подумал он.
— А я, к сожалению, никак
не мог остаться… Мне
так совестно перед Петром Григорьичем, но у меня столько дел
и такие все запутанные, противоречивые!
—
Не всегда,
не говорите этого,
не всегда! — возразил сенатор, все более
и более принимая величавую позу. — Допуская, наконец, что во всех этих рассказах, как во всякой сплетне, есть малая доля правды, то
и тогда раскапывать
и раскрывать, как вот сами вы говорите,
такую грязь тяжело
и, главное, трудно… По нашим законам человек, дающий взятку,
так же отвечает, как
и берущий.
—
Не сказал!.. Все это, конечно, вздор,
и тут одно важно, что хотя Марфина в Петербурге
и разумеют все почти за сумасшедшего, но у него есть связи при дворе… Ему племянницей, кажется, приходится одна фрейлина там… поет очень хорошо русские песни… Я слыхал
и видал ее — недурна! — объяснил сенатор а затем пустился посвящать своего наперсника в разные тонкие комбинации о том, что такая-то часто бывает у таких-то, а эти,
такие, у такого-то, который имеет влияние на такого-то.
— Как об капусте
и об Дрыгине?.. Что
такое это? — проговорил сенатор с недоумением: он этого дела уже
не помнил.
— Вы обвиняетесь в том, что при проезде через деревню Ветриху съели целый ушат капусты, — следовало бы договорить сенатору, но он
не в состоянии был того сделать
и выразился
так: — Издержали ушат капусты.
— Полноте, что за мелочи! — возразила она ему убеждающим
и нежным тоном. — Кого
и чего вы опасаетесь? Если
не для дяди,
так для меня заедемте к нему, — я есть хочу!
— Правило прекрасное! — заметила Катрин
и надулась; Крапчик же заметно сделался любезнее с своим гостем
и стал даже подливать ему вина. Ченцов, с своей стороны, хоть
и чувствовал, что Катрин сильно им недовольна, но что ж делать? Поступить иначе он
не мог: ощутив в кармане своем подаренные дядею деньги, он
не в силах был удержаться, чтобы
не попробовать на них счастия слепой фортуны, особенно с
таким золотым мешком, каков был губернский предводитель.
— О, черт бы его драл! — отозвался без церемонии Ченцов. — Я игрывал
и не с
такими еще господами… почище его будут!.. Стоит ли об этом говорить! Чокнемтесь лучше, по крайней мере, хоть теперь!.. — присовокупил он, наливая по стакану шампанского себе
и Катрин.
Ченцов приехал в свою гостиницу очень пьяный
и, проходя по коридору, опять-таки совершенно случайно взглянул в окно
и увидал комету с ее хвостом. При этом он уже
не страх почувствовал, а какую-то злую радость, похожую на ту, которую он испытывал на дуэли, глядя в дуло направленного на него противником пистолета. Ченцов
и на комету постарался
так же смотреть, но вдруг послышались чьи-то шаги. Он обернулся
и увидал Антипа Ильича.
Члены полиции имели постоянным правилом своим по делам этого рода делать срывы с кого только возможно; но Сверстов, никогда ни по какому делу
не бравший ни копейки, страшно восставал против
таких поборов
и не доносил о том по начальству единственно из чувства товарищества,
так как
и сам был все-таки чиновник.
Говорю это моим сотоварищам по делу… говорю: если бритвой,
так его непременно убил человек, который бреется
и который еще будет бриться, потому что он бритву
не бросил, а унес с собой!..
Gnadige Frau сомнительно покачала головой: она очень хорошо знала, что если бы Сверстов
и нашел там практику,
так и то, любя больше лечить или бедных, или в дружественных ему домах, немного бы приобрел; но, с другой стороны, для нее было несомненно, что Егор Егорыч согласится взять в больничные врачи ее мужа
не иначе, как с жалованьем, а потому gnadige Frau, деликатная
и честная до щепетильности, сочла для себя нравственным долгом посоветовать Сверстову прибавить в письме своем, что буде Егор Егорыч хоть сколько-нибудь найдет неудобным учреждать должность врача при своей больнице, то, бога ради,
и не делал бы того.
Gnadige Frau,
не желая еще более расстраивать мужа,
и без того рвавшего на себе волосы от учиненной с ним несправедливости, делала вид, что
такая перемена для нее ничего
не значит, хотя в душе она глубоко страдала.
Как ни тяжело было для Егора Егорыча
такое предположение, но, помня слова свои из письма к Людмиле, что отказ ее он примет как спасительный для него урок, он
не позволил себе волноваться
и кипятиться, а, тихо
и молча дождавшись назначенного ему часа, поехал к Рыжовым.
Разговор начался между ними
не скоро. Марфин, поместившийся невдалеке от хозяйки, держал голову потупленною вниз, а адмиральша робко взглядывала на него, как будто бы она что-то
такое очень дурное совершила
и намерена еще совершить против Егора Егорыча. Пересилив себя, впрочем, адмиральша заговорила первая, запинаясь несколько на словах...
— Я вам
не писала долго… потому это… что ничего
и не знала… Людмила
такая… сделалась последнее время… нелюдимка
и странная!
Адмиральша тут солгала: Людмила прямо ей сказала, что она никогда
не согласится на брак с Марфиным, точно
так же, как
и ни с кем другим.
Она была до крайности поражена
такой поспешностью ее друга, но останавливать его
не посмела,
и Егор Егорыч, проворно уйдя от нее
и порывисто накинув себе на плечи свою медвежью шубу, уехал прямо домой
и снова заперся почти на замок от всех.