Неточные совпадения
Степан Аркадьич
не мог говорить,
так как цирюльник занят был верхнею губой,
и поднял один палец. Матвей в зеркало кивнул головой.
Степан Аркадьич
не избирал ни направления, ни взглядов, а эти направления
и взгляды сами приходили к нему, точно
так же, как он
не выбирал формы шляпы или сюртука, а брал те, которые носят.
Девочка знала, что между отцом
и матерью была ссора,
и что мать
не могла быть весела,
и что отец должен знать это,
и что он притворяется, спрашивая об этом
так легко.
И она покраснела за отца. Он тотчас же понял это
и также покраснел.
«Однако когда-нибудь же нужно; ведь
не может же это
так остаться», сказал он, стараясь придать себе смелости. Он выпрямил грудь, вынул папироску, закурил, пыхнул два раза, бросил ее в перламутровую раковину-пепельницу, быстрыми шагами прошел мрачную гостиную
и отворил другую дверь в спальню жены.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз в эти три дня: отобрать детские
и свои вещи, которые она увезет к матери, —
и опять
не могла на это решиться; но
и теперь, как в прежние раза, она говорила себе, что это
не может
так остаться, что она должна предпринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою частью той боли, которую он ей сделал.
Ему бы смешно показалось, если б ему сказали, что он
не получит места с тем жалованьем, которое ему нужно, тем более, что он
и не требовал чего-нибудь чрезвычайного; он хотел только того, что получали его сверстники, а исполнять
такого рода должность мог он
не хуже всякого другого.
Если
и случалось иногда, что после разговора с ним оказывалось, что ничего особенно радостного
не случилось, — на другой день, на третий, опять точно
так же все радовались при встрече с ним.
—
Так и есть! Левин, наконец! — проговорил он с дружескою, насмешливою улыбкой, оглядывая подходившего к нему Левина. — Как это ты
не побрезгал найти меня в этом вертепе? — сказал Степан Аркадьич,
не довольствуясь пожатием руки
и целуя своего приятеля. — Давно ли?
Левин молчал, поглядывая на незнакомые ему лица двух товарищей Облонского
и в особенности на руку элегантного Гриневича, с
такими белыми длинными пальцами, с
такими длинными, желтыми, загибавшимися в конце ногтями
и такими огромными блестящими запонками на рубашке, что эти руки, видимо, поглощали всё его внимание
и не давали ему свободы мысли. Облонский тотчас заметил это
и улыбнулся.
Левин вдруг покраснел, но
не так, как краснеют взрослые люди, — слегка, сами того
не замечая, но
так, как краснеют мальчики, — чувствуя, что они смешны своей застенчивостью
и вследствие того стыдясь
и краснея еще больше, почти до слез.
И так странно было видеть это умное, мужественное лицо в
таком детском состоянии, что Облонский перестал смотреть на него.
— Чего ты
не понимаешь? —
так же весело улыбаясь
и доставая папироску, сказал Облонский. Он ждал от Левина какой-нибудь странной выходки.
— Может быть,
и да, — сказал Левин. — Но всё-таки я любуюсь на твое величие
и горжусь, что у меня друг
такой великий человек. Однако ты мне
не ответил на мой вопрос, — прибавил он, с отчаянным усилием прямо глядя в глаза Облонскому.
— Ну, хорошо, хорошо. Погоди еще,
и ты придешь к этому. Хорошо, как у тебя три тысячи десятин в Каразинском уезде, да
такие мускулы, да свежесть, как у двенадцатилетней девочки, — а придешь
и ты к нам. Да,
так о том, что ты спрашивал: перемены нет, но жаль, что ты
так давно
не был.
— Ну, хорошо. Понято, — сказал Степан Аркадьич. —
Так видишь ли: я бы позвал тебя к себе, но жена
не совсем здорова. А вот что: если ты хочешь их видеть, они, наверное, нынче в Зоологическом Саду от четырех до пяти. Кити на коньках катается. Ты поезжай туда, а я заеду,
и вместе куда-нибудь обедать.
Сам Левин
не помнил своей матери,
и единственная сестра его была старше его,
так что в доме Щербацких он в первый раз увидал ту самую среду старого дворянского, образованного
и честного семейства, которой он был лишен смертью отца
и матери.
Для чего этим трем барышням нужно было говорить через день по-французски
и по-английски; для чего они в известные часы играли попеременкам на фортепиано, звуки которого слышались у брата наверху, где занимались студенты; для чего ездили эти учителя французской литературы, музыки, рисованья, танцев; для чего в известные часы все три барышни с М-llе Linon подъезжали в коляске к Тверскому бульвару в своих атласных шубках — Долли в длинной, Натали в полудлинной, а Кити в совершенно короткой,
так что статные ножки ее в туго-натянутых красных чулках были на всем виду; для чего им, в сопровождении лакея с золотою кокардой на шляпе, нужно было ходить по Тверскому бульвару, — всего этого
и многого другого, что делалось в их таинственном мире, он
не понимал, но знал, что всё, что там делалось, было прекрасно,
и был влюблен именно в эту таинственность совершавшегося.
Казалось бы, ничего
не могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин был влюблен,
и поэтому ему казалось, что Кити была
такое совершенство во всех отношениях,
такое существо превыше всего земного, а он
такое земное низменное существо, что
не могло быть
и мысли о том, чтобы другие
и она сама признали его достойным ее.
Сама же таинственная прелестная Кити
не могла любить
такого некрасивого, каким он считал себя, человека
и, главное,
такого простого, ничем
не выдающегося человека.
Слыхал он, что женщины часто любят некрасивых, простых людей, но
не верил этому, потому что судил по себе,
так как сам он мог любить только красивых, таинственных
и особенных женщин.
Место, где она была, показалось ему недоступною святыней,
и была минута, что он чуть
не ушел:
так страшно ему стало.
— Давно
не бывали у нас, сударь, — говорил катальщик, поддерживая ногу
и навинчивая каблук. — После вас никого из господ мастеров нету. Хорошо ли
так будет? — говорил он, натягивая ремень.
Когда Левин опять подбежал к Кити, лицо ее уже было
не строго, глаза смотрели
так же правдиво
и ласково, но Левину показалось, что в ласковости ее был особенный, умышленно-спокойный тон.
И ему стало грустно. Поговорив о своей старой гувернантке, о ее странностях, она спросила его о его жизни.
«Славный, милый», подумала Кити в это время, выходя из домика с М-11е Linon
и глядя на него с улыбкой тихой ласки, как на любимого брата. «
И неужели я виновата, неужели я сделала что-нибудь дурное? Они говорят: кокетство. Я знаю, что я люблю
не его; но мне всё-таки весело с ним,
и он
такой славный. Только зачем он это сказал?…» думала она.
—
Так что ж,
не начать ли с устриц, а потом уж
и весь план изменить? А?
—
Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в
такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться,
и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя было делать руками.
— Может быть. Но всё-таки мне дико,
так же, как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше
не наесться
и для этого едим устрицы….
— Да нехорошо. Ну, да я о себе
не хочу говорить,
и к тому же объяснить всего нельзя, — сказал Степан Аркадьич. —
Так ты зачем же приехал в Москву?… Эй, принимай! — крикнул он Татарину.
Степан Аркадьич улыбнулся. Он
так знал это чувство Левина, знал, что для него все девушки в мире разделяются на два сорта: один сорт — это все девушки в мире, кроме ее,
и эти девушки имеют все человеческие слабости,
и девушки очень обыкновенные; другой сорт — она одна,
не имеющая никаких слабостей
и превыше всего человеческого.
— Я тебе говорю, чтò я думаю, — сказал Степан Аркадьич улыбаясь. — Но я тебе больше скажу: моя жена — удивительнейшая женщина…. — Степан Аркадьич вздохнул, вспомнив о своих отношениях с женою,
и, помолчав с минуту, продолжал: — У нее есть дар предвидения. Она насквозь видит людей; но этого мало, — она знает, чтò будет, особенно по части браков. Она, например, предсказала, что Шаховская выйдет за Брентельна. Никто этому верить
не хотел, а
так вышло.
И она — на твоей стороне.
— Одно утешение, как в этой молитве, которую я всегда любил, что
не по заслугам прости меня, а по милосердию.
Так и она только простить может.
— Ну, уж извини меня. Ты знаешь, для меня все женщины делятся на два сорта… то есть нет… вернее: есть женщины,
и есть… Я прелестных падших созданий
не видал
и не увижу, а
такие, как та крашеная Француженка у конторки, с завитками, — это для меня гадины,
и все падшие —
такие же.
— Ах перестань! Христос никогда бы
не сказал этих слов, если бы знал, как будут злоупотреблять ими. Изо всего Евангелия только
и помнят эти слова. Впрочем, я говорю
не то, что думаю, а то, что чувствую. Я имею отвращение к падшим женщинам. Ты пауков боишься, а я этих гадин. Ты ведь, наверно,
не изучал пауков
и не знаешь их нравов:
так и я.
— Хорошо тебе
так говорить; это всё равно, как этот Диккенсовский господин который перебрасывает левою рукой через правое плечо все затруднительные вопросы. Но отрицание факта —
не ответ. Что ж делать, ты мне скажи, что делать? Жена стареется, а ты полн жизни. Ты
не успеешь оглянуться, как ты уже чувствуешь, что ты
не можешь любить любовью жену, как бы ты ни уважал ее. А тут вдруг подвернется любовь,
и ты пропал, пропал! — с унылым отчаянием проговорил Степан Аркадьич.
А для платонической любви
не может быть драмы, потому что в
такой любви всё ясно
и чисто, потому что…
«Нынче уж
так не выдают замуж, как прежде», думали
и говорили все эти молодые девушки
и все даже старые люди.
Но хорошо было говорить
так тем, у кого
не было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь могла влюбиться,
и влюбиться в того, кто
не захочет жениться, или в того, кто
не годится в мужья.
Она знала, что старуху ждут со дня на день, знала, что старуха будет рада выбору сына,
и ей странно было, что он, боясь оскорбить мать,
не делает предложения; однако ей
так хотелось
и самого брака
и, более всего, успокоения от своих тревог, что она верила этому.
В половине восьмого, только что она сошла в гостиную, лакей доложил: «Константин Дмитрич Левин». Княгиня была еще в своей комнате,
и князь
не выходил. «
Так и есть», подумала Кити,
и вся кровь прилила ей к сердцу. Она ужаснулась своей бледности, взглянув в зеркало.
Теперь она верно знала, что он затем
и приехал раньше, чтобы застать ее одну
и сделать предложение.
И тут только в первый раз всё дело представилось ей совсем с другой, новой стороны. Тут только она поняла, что вопрос касается
не ее одной, — с кем она будет счастлива
и кого она любит, — но что сию минуту она должна оскорбить человека, которого она любит.
И оскорбить жестоко… За что? За то, что он, милый, любит ее, влюблен в нее. Но, делать нечего,
так нужно,
так должно.
Она тяжело дышала,
не глядя на него. Она испытывала восторг. Душа ее была переполнена счастьем. Она никак
не ожидала, что высказанная любовь его произведет на нее
такое сильное впечатление. Но это продолжалось только одно мгновение. Она вспомнила Вронского. Она подняла на Левина свои светлые правдивые глаза
и, увидав его отчаянное лицо, поспешно ответила...
Между Нордстон
и Левиным установилось то нередко встречающееся в свете отношение, что два человека, оставаясь по внешности в дружелюбных отношениях, презирают друг друга до
такой степени, что
не могут даже серьезно обращаться друг с другом
и не могут даже быть оскорблены один другим.
— Константин Дмитрич, — сказала она ему, — растолкуйте мне, пожалуйста, что
такое значит, — вы всё это знаете, — у нас в Калужской деревне все мужики
и все бабы всё пропили, что у них было,
и теперь ничего нам
не платят. Что это значит? Вы
так хвалите всегда мужиков.
—
Не знаю, я
не пробовал подолгу. Я испытывал странное чувство, — продолжал он. — Я нигде
так не скучал по деревне, русской деревне, с лаптями
и мужиками, как прожив с матушкой зиму в Ницце. Ницца сама по себе скучна, вы знаете. Да
и Неаполь, Сорренто хороши только на короткое время.
И именно там особенно живо вспоминается Россия,
и именно деревня. Они точно как…
Разговор
не умолкал ни на минуту,
так что старой княгине, всегда имевшей про запас, на случай неимения темы, два тяжелые орудия: классическое
и реальное образование
и общую воинскую повинность,
не пришлось выдвигать их, а графине Нордстон
не пришлось подразнить Левина.
— Мое мнение только то, — отвечал Левин, — что эти вертящиеся столы доказывают, что
так называемое образованное общество
не выше мужиков. Они верят в глаз,
и в порчу,
и в привороты, а мы….
Позовите всех этих тютьков (
так князь называл московских молодых людей), позовите тапера,
и пускай пляшут, а
не так, как нынче, — женишков,
и сводить.
Княгиня была сперва твердо уверена, что нынешний вечер решил судьбу Кити
и что
не может быть сомнения в намерениях Вронского; но слова мужа смутили ее.
И, вернувшись к себе, она, точно
так же как
и Кити, с ужасом пред неизвестностью будущего, несколько раз повторила в душе: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!»
Несмотря на то, что он ничего
не сказал ей
такого, чего
не мог бы сказать при всех, он чувствовал, что она всё более
и более становилась в зависимость от него,
и чем больше он это чувствовал, тем ему было приятнее,
и его чувство к ней становилось нежнее.
Если б он мог слышать, что говорили ее родители в этот вечер, если б он мог перенестись на точку зрения семьи
и узнать, что Кити будет несчастна, если он
не женится на ней, он бы очень удивился
и не поверил бы этому. Он
не мог поверить тому, что то, что доставляло
такое большое
и хорошее удовольствие ему, а главное ей, могло быть дурно. Еще меньше он мог бы поверить тому, что он должен жениться.
Но хотя Вронский
и не подозревал того, что говорили родители, он, выйдя в этот вечер от Щербацких, почувствовал, что та духовная тайная связь, которая существовала между ним
и Кити, утвердилась нынешний вечер
так сильно, что надо предпринять что-то.