Неточные совпадения
И при этом они пожали друг другу руки и не
так, как обыкновенно пожимаются руки между мужчинами, а как-то очень уж отделив большой палец от других пальцев, причем хозяин чуть-чуть произнес: «А… Е…», на что Марфин слегка как
бы шикнул: «Ши!». На указательных пальцах у того и у другого тоже были довольно оригинальные и совершенно одинакие чугунные перстни, на печатках которых была вырезана Адамова голова с лежащими под ней берцовыми костями и надписью наверху: «Sic eris». [«
Таким будешь» (лат.).]
— Мое нетерпение, ей-богу,
так велико, — начал он полушепотом и заискивающим голосом, — что я умолял
бы вас теперь же сообщить мне эти известия.
Таким образом, вся эта святыня как будто
бы навеяна была из-чужа, из католицизма, а между тем Крапчик только по-русски и умел говорить, никаких иностранных книг не читал и даже за границей никогда не бывал.
— Дослушайте, пожалуйста, и дайте договорить, а там уж и делайте ваши замечания, — произнес он досадливым голосом и продолжал прежнюю свою речь: — иначе и не разумел, но… (и Марфин при этом поднял свой указательный палец) все-таки желательно, чтоб в России не было ни масонов, ни энциклопедистов, а были
бы только истинно-русские люди, истинно-православные, любили
бы свое отечество и оставались
бы верноподданными.
— Если
так понимать, то конечно! — произнес уклончиво предводитель и далее как
бы затруднялся высказать то, что он хотел. — А с вас, скажите, взята подписка о непринадлежности к масонству? — выговорил он, наконец.
— Никакой!.. Да я
бы и не дал ее: я как был, есмь,
так и останусь масоном! — отвечал Марфин.
— Они хорошо и сделали, что не заставляли меня! — произнес, гордо подняв свое лицо, Марфин. — Я действую не из собственных неудовольствий и выгод! Меня на волос чиновники не затрогивали, а когда
бы затронули,
так я и не стал
бы так поступать, памятуя слова великой молитвы: «Остави нам долги наши, яко же и мы оставляем должником нашим», но я всюду видел, слышал, как они поступают с другими, а потому пусть уж не посетуют!
— Если
бы у господина Марфина хоть на копейку было в голове мозгу,
так он должен был
бы понимать, какого сорта птица Крапчик: во-первых-с (это уж советник начал перечислять по пальцам) — еще бывши гатчинским офицером, он наушничал Павлу на товарищей и за то, когда Екатерина умерла, получил в награду двести душ.
— Ну что это?.. Бедная!.. — произнесла как
бы и с чувством сожаления Катрин. — И как вам не грех над
такими вещами смеяться?.. Вы ужасный человек!.. Ужасный!
— Вот что, — понимаю! — произнесла Людмила и затем мельком взглянула на Ченцова, словно
бы душа ее была с ним, а не с Марфиным, который ничего этого не подметил и хотел было снова заговорить: он никому
так много не высказывал своих мистических взглядов и мыслей, как сей прелестной, но далеко не глубоко-мыслящей девушке, и явно, что более, чем кого-либо, желал посвятить ее в таинства герметической философии.
Марфин
так расписался, что, вероятно, скоро
бы кончил и все письмо; но к нему в нумер вошел Ченцов. Егор Егорыч едва успел повернуть почтовый лист вверх ненаписанной стороной. Лицо Ченцова имело насмешливое выражение. Вначале, впрочем, он довольно ласково поздоровался с дядей и сел.
— Ну, полноте на сани сворачивать, — пожалели каурого!.. — подхватил Ченцов. — А это что
такое? — воскликнул он потом, увидав на столе белые перчатки. — Это с дамской ручки?.. Вы, должно быть, даму какую-нибудь с бала увезли!.. Я
бы подумал, что Клавскую, да ту сенатор еще раньше вашего похитил.
— А когда
бы ты хоть раз искренно произвел в себе это обновление, которое тебе теперь, как я вижу, кажется
таким смешным,
так, может быть, и не пожелал
бы учиться добывать золото, ибо понял
бы, что для человека существуют другие сокровища.
—
Так ты
бы давно это сказал, — забормотал, по обыкновению, Марфин, — с того
бы и начал, чем городить околесную; на, возьми! — закончил он и, вытащив из бокового кармана своего толстую пачку ассигнаций, швырнул ее Ченцову.
— Не позволю, дядя, — успокоил его Ченцов, небрежно скомкав денежную пачку и суя ее в карман. — А если
бы такое желание и явилось у меня,
так я скрою его и задушу в себе, — присовокупил он.
В сущности, все три сестры имели одно общее семейное сходство; все они, если можно
так выразиться, были как
бы не от мира сего: Муза воздыхала о звуках, и не о тех, которые раздавались в ее игре и игре других, а о каких-то неведомых, далеких и когда-то ею слышанных.
Весьма естественно, что, при
таком воззрении Людмилы, Ченцов, ловкий, отважный, бывший гусарский офицер, превосходный верховой ездок на самых рьяных и злых лошадях, почти вполне подошел к ее идеалу; а за этими качествами, какой он собственно был человек, Людмила нисколько не думала; да если
бы и думать стала,
так не много
бы поняла.
— Фи!.. — произнес с гримасой Марфин. — Буду я свидетелем этого!.. Если
бы и увидал даже,
так отвернулся
бы.
— Вы обвиняетесь в том, что при проезде через деревню Ветриху съели целый ушат капусты, — следовало
бы договорить сенатору, но он не в состоянии был того сделать и выразился
так: — Издержали ушат капусты.
— О, черт
бы его драл! — отозвался без церемонии Ченцов. — Я игрывал и не с
такими еще господами… почище его будут!.. Стоит ли об этом говорить! Чокнемтесь лучше, по крайней мере, хоть теперь!.. — присовокупил он, наливая по стакану шампанского себе и Катрин.
— Его непременно зарезали бритвой, — рассказывал он далее, — вообрази, артерия carotis [сонная артерия (лат.).] на шее перехвачена пополам, хоть
бы мне
так отпрепарировать моим анатомическим ножом…
Gnadige Frau сомнительно покачала головой: она очень хорошо знала, что если
бы Сверстов и нашел там практику,
так и то, любя больше лечить или бедных, или в дружественных ему домах, немного
бы приобрел; но, с другой стороны, для нее было несомненно, что Егор Егорыч согласится взять в больничные врачи ее мужа не иначе, как с жалованьем, а потому gnadige Frau, деликатная и честная до щепетильности, сочла для себя нравственным долгом посоветовать Сверстову прибавить в письме своем, что буде Егор Егорыч хоть сколько-нибудь найдет неудобным учреждать должность врача при своей больнице, то, бога ради, и не делал
бы того.
Разговор начался между ними не скоро. Марфин, поместившийся невдалеке от хозяйки, держал голову потупленною вниз, а адмиральша робко взглядывала на него, как будто
бы она что-то
такое очень дурное совершила и намерена еще совершить против Егора Егорыча. Пересилив себя, впрочем, адмиральша заговорила первая, запинаясь несколько на словах...
Напрасно к нему приезжали сенатор, губернатор, губернский предводитель, написавший сверх того Егору Егорычу письмо, спрашивая, что
такое с ним, — на все это Антип Ильич, по приказанию барина, кротко отвечал, что господин его болен, не может никого принимать и ни с кем письменно сноситься; но когда пришло к Егору Егорычу письмо от Сверстова, он как
бы ожил и велел себе подать обед, питаясь до этого одним только чаем с просфорой, которую ему, с вынутием за здравие, каждое утро Антип Ильич приносил от обедни.
О, сколько беспокойств и хлопот причинил старушке этот вывоз дочерей: свежего, нового бального туалета у барышень не было, да и денег, чтобы сделать его, не обреталось; но привезти на
такой блестящий бал, каковой предстоял у сенатора, молодых девушек в тех же платьях, в которых они являлись на нескольких балах, было
бы решительно невозможно, и бедная Юлия Матвеевна, совсем почти в истерике, объездила всех местных модисток, умоляя их сшить дочерям ее наряды в долг; при этом сопровождала ее одна лишь Сусанна, и не ради туалета для себя, а ради того, чтобы Юлия Матвеевна как-нибудь не умерла дорогой.
— Действительно, лучше
бы выпили, — согласился с ним Сверстов, — впрочем, мы все-таки выпьем!.. У нас есть другой шнапс! — заключил он; затем, не глядя на жену, чтобы не встретить ее недовольного взгляда, и проворно вытащив из погребца небольшой графинчик с ерофеичем, доктор налил две рюмочки, из которых одну пододвинул к Ивану Дорофееву, и воскликнул...
Из людей и вообще из каких-либо живых существ не попадалось никого, и только вдали как будто
бы что-то
такое пробежало, и вряд ли не стая волков.
— Благодарю, глубоко благодарю; вы ничем
бы не могли доставить мне
такой радости, как этим; а теперь прощайте!.. Вам, я вижу, многое еще надобно обдумать и сообразить!
Но к нему и тут пришла на помощь его рассудительность: во-первых, рассчитывал он, Катрин никак не умрет от любви, потому что наследовала от него крепкую и здоровую натуру, способную не только вынести какую-нибудь глупую и неудавшуюся страсть, но что-нибудь и посильнее; потом, если
бы даже и постигнуло его, как отца,
такое несчастие, то, без сомнения, очень тяжело не иметь близких наследников, но что ж прикажете в этом случае делать?
Способ для того
такой: вы объезжайте всех соседних подрядчиков, которые вот именно великим постом подряжают рабочих и выдают им задатки, и объявите им, чтобы крестьянам моим, на которых у меня числится недоимка, они денег на руки не выдавали, а вручали
бы их вам; если же подрядчики не сделают того, вы не выдавайте недоимщикам паспортов.
— Зажму, потому что если
бы тут что-нибудь
такое было, то это мне сказали
бы и племянник и сама Людмила.
Егор Егорыч ничего ему на это не сказал, чувствуя, что внутри у него, в душе его, что-то
такое как
бы лопнуло, потом все взбудоражилось и перевернулось вверх ногами.
— Конечно,
так же
бы, как и вам!.. Слава богу, мы до сих пор еще не различествовали в наших мнениях, — говорил Крапчик, кладя письмо бережно к себе в карман, и затем распростился с хозяином масонским поцелуем, пожелав как можно скорее опять увидаться.
Егор Егорыч ничего не мог разобрать: Людмила, Москва, любовь Людмилы к Ченцову, Орел, Кавказ — все это перемешалось в его уме, и прежде всего ему представился вопрос, правда или нет то, что говорил ему Крапчик, и он хоть кричал на того и сердился, но в то же время в глубине души его шевелилось, что это не совсем невозможно, ибо Егору Егорычу самому пришло в голову нечто подобное, когда он услыхал от Антипа Ильича об отъезде Рыжовых и племянника из губернского города; но все-таки, как истый оптимист, будучи более склонен воображать людей в лучшем свете, чем они были на самом деле, Егор Егорыч поспешил отклонить от себя эту злую мысль и почти вслух пробормотал: «Конечно, неправда, и доказательство тому, что, если
бы существовало что-нибудь между Ченцовым и Людмилой, он не ускакал
бы на Кавказ, а оставался
бы около нее».
— О, черт
бы ее драл!.. — отшучивался он. — У меня, батеньки, может быть того только с хорошенькими женщинами, а мы
таких видали в царстве польском между панночками.
Людмила закинула несколько назад свою хорошенькую головку и как
бы что-то
такое обдумывала; лицо ее при этом делалось все более и более строгим.
Адмиральша не совсем доверчиво посмотрела на дочь и уж станции через две после этого разговора начала будто
бы так, случайно, рассуждать, что если
бы Ченцов был хоть сколько-нибудь честный человек, то он никогда
бы не позволил себе сделать того, что он сделал, потому что он женат.
— Не плакать, а радоваться надобно, что
так случилось, — принялась, Юлия Матвеевна успокаивать дочь. — Он говорит, что готов жениться на тебе… Какое счастье!.. Если
бы он был совершенно свободный человек и посторонний, то я скорее умерла
бы, чем позволила тебе выйти за него.
Адмиральша на это что-то
такое неясно ему ответила, но, как
бы то ни было, Аггей Никитич остался бесконечно доволен
таким событием и в тот же вечер отправился к Миропе Дмитриевне с целью быть поближе к Людмиле и хоть
бы подышать с нею одним воздухом.
Несмотря на совершеннейшую чистоту своих помыслов, Сусанна тем не менее поняла хорошо, что сказала ей сестра, и даже чуткой своей совестью на мгновение подумала, что и с нею то же самое могло быть, если
бы она кого-либо из мужчин
так сильно полюбила.
Когда подан был затем кофе, Егор Егорыч, будто
бы так себе, к слову, начал говорить о разного рода ложных стыдах и страхах, которые иногда овладевают людьми, и что подобного страха не следует быть ни у кого, потому что каждый должен бояться одного только бога, который милосерд и прощает человеку многое, кроме отчаяния.
— Ах, мы рады вам… — говорила адмиральша, будучи в сущности весьма удивлена появлением громадного капитана,
так как, при недавней с ним встрече, она вовсе не приглашала его, — напротив, конечно, не совсем, может быть, ясно сказала ему: «Извините, мы живем совершенно уединенно!» — но как
бы ни было, капитан уселся и сейчас же повел разговор.
Капитан тем временем всматривался в обеих молодых девушек. Конечно, ему и Сусанна показалась хорошенькою, но все-таки хуже Людмилы: у нее были губы как-то суховаты, тогда как у Людмилы они являлись сочными, розовыми, как
бы созданными для поцелуев. Услыхав, впрочем, что Егор Егорыч упомянул о церкви архангела сказал Людмиле...
— Если
бы таких полковников у нас в военной службе было побольше,
так нам, обер-офицерам, легче было
бы служить! — внушил он Миропе Дмитриевне и ушел от нее, продолжая всю дорогу думать о семействе Рыжовых, в котором все его очаровывало: не говоря уже о Людмиле, а также и о Сусанне, но даже сама старушка-адмиральша очень ему понравилась, а еще более ее — полковник Марфин, с которым капитану чрезвычайно захотелось поближе познакомиться и высказаться перед ним.
Сусанна на этот раз тоже затруднилась и не могла вдруг придумать, что
бы такое предпринять.
Появление противной Людмилы Рыжовой и смешное увлечение Аггея Никитича этой девчонкой, конечно, много сбило Миропу Дмитриевну с толку; но теперь, увидав майора в
таком блестящем штаб-офицерском виде, она вознамерилась во что
бы то ни стало уничтожить в глазах его свою соперницу.
— Нечего вам об этой пустой девчонке и думать! — благоразумно посоветовала ему Миропа Дмитриевна и потом, как
бы что-то
такое сообразив, она вдруг сказала: — А я все-таки хочу выпить за ваше повышение!.. Шампанского, конечно, у меня нет, но есть отличная, собственной стряпни, наливка — вишневка!..
— Вам надобно выбрать жену не с богатством, — принялась она рассуждать, — которого вы никогда не искали, а теперь и подавно, когда сами вступили на
такую прекрасную дорогу, — вам нужна жена, которая
бы вас любила!
— Окулисты говорят, что телесного повреждения в моих глазах нет — и что это суть нервные припадки; но я прежде
бы желал знать, что
такое, собственно, нервы?..
— Нет, не редок, — скромно возразил ему Федор Иваныч, — и доказательство тому: я картину эту нашел в маленькой лавчонке на Щукином дворе посреди разного хлама и, не дав, конечно, понять торговцу, какая это вещь, купил ее за безделицу, и она была, разумеется, в ужасном виде,
так что я отдал ее реставратору, от которого сейчас только и получил… Картину эту, — продолжал он, обращаясь к князю, — я просил
бы, ваше сиятельство, принять от меня в дар, как изъявление моею глубокого уважения к вам.