Третьи безумцы, принимая скорлупу за яйцо,
смеются над нашими обрядами, называя их нелепыми и детскими забавами; но где же тут, спрашиваю вас, нелепости, когда мы в наших собраниях совещаемся, подобно всяким другим обществам, о делах и нуждах масонства, потом действительно совершаем некоторые символические церемонии при приемах в первую и при повышениях во вторую и третью степени.
Неточные совпадения
— Ну что это?.. Бедная!.. — произнесла как бы и с чувством сожаления Катрин. — И как вам не грех
над такими вещами
смеяться?.. Вы ужасный человек!.. Ужасный!
— Не покажу!..
Над этим нельзя так
смеяться!.. — проговорила Людмила и начала довольно сердитой походкой ходить по комнате: красивый лоб ее сделался нахмурен.
Все только хлопочут, как бы потанцевать, в карты, на бильярде поиграть, а чтобы этак почитать, поучиться, потолковать о чем-нибудь возвышенном, — к этому ни у кого нет ни малейшей охоты, а, напротив,
смеются над тем, кто это любит: «ну, ты, говорят, философ, занесся в свои облака!».
— Однако донос не показывает его благородства; и главное, по какому поводу ему мешаться тут? А потом, самое дело повел наш тамошний долговязый дуралей-исправник, которого — все очень хорошо знают — ваш муж почти насильно навязал дворянству, и неужели же Егор Егорыч все это знает и также действует вместе с этими господами? Я скорей умру, чем поверю этому. Муж мой, конечно,
смеется над этим доносом, но я, как женщина, встревожилась и приехала спросить вас, не говорил ли вам чего-нибудь об этом Егор Егорыч?
Засмеялись за ним и прочие, но не
над загадкой, а
над самим Максинькой: до того физиономия его была глупо-самодовольна.
— Нет, это не смешно! — возразил ей грозно Аггей Никитич. — И что бы, вы думаете, сделал я, когда бы мне кто-нибудь сказал, что вы урод, что вы глупая и развратная женщина? Это ведь тоже была бы нелепость! Что же бы я — стал
над тем
смеяться?
Довольно, что все вообще признают целью приближение человека к некоторому образу совершенства, не говоря, есть ли то состояние первозданной славы и невинности, или преобразование по Христу, или тысячелетнее царствие, или глубоко-добродетельная, радостная мудрость, в сем ли мире то совершится, или по ту сторону гроба, но токмо каждый стремится к совершенству, как умеет, по любезнейшему образу своего воображения, и мудрейший не
смеется ни
над одним из них, хоть иногда и все заставляют его улыбаться, ибо в мозгу человеческом ко всякому нечто примешивалось.
«И с чего взял я, — думал он, сходя под ворота, — с чего взял я, что ее непременно в эту минуту не будет дома? Почему, почему, почему я так наверно это решил?» Он был раздавлен, даже как-то унижен. Ему хотелось
смеяться над собою со злости… Тупая, зверская злоба закипела в нем.
— Как это вы? Я — уважаю вас. Вы — страшно умный, мудрый человек, а она
смеялась над вами. Мне рассказывал Миша, он — знает… Она Крэйтону, англичанину говорила…
Он
смеялся над своим увлечением, грозившим ему, по-видимому, серьезной страстью, упрекал себя в настойчивом преследовании Веры и стыдился, что даже посторонний свидетель, Марк, заметил облака на его лице, нервную раздражительность в словах и движениях, до того очевидную, что мог предсказать ему страсть.