Неточные совпадения
И
при этом они пожали друг другу руки и не так, как обыкновенно пожимаются руки между мужчинами, а как-то очень уж отделив большой палец от других пальцев, причем хозяин чуть-чуть произнес: «А… Е…», на
что Марфин слегка как бы шикнул: «Ши!». На указательных пальцах у того и у другого тоже были довольно оригинальные и совершенно одинакие чугунные перстни, на печатках которых была вырезана Адамова голова с лежащими под ней берцовыми костями и надписью наверху: «Sic eris». [«Таким будешь» (лат.).]
Сенатор, в свою очередь, тоже рассыпался перед ней в любезностях, и
при этом своими мягкими манерами он обнаруживал в себе не столько сурового жреца Фемиды [Фемида (древнегреч. миф.) — богиня Правосудия.], сколько ловкого придворного,
что подтверждали и две камергерские пуговицы на его форменном фраке.
Губернский предводитель немного сконфузился
при этом: он никак не желал подобного очищения, опасаясь,
что в нем, пожалуй, крупинки золота не обретется, так как он был ищущим масонства и, наконец, удостоился оного вовсе не ради нравственного усовершенствования себя и других, а чтобы только окраситься цветом образованного человека, каковыми тогда считались все масоны, и чтобы увеличить свои связи, посредством которых ему уже и удалось достигнуть почетного звания губернского предводителя.
Цель была достигнута: Катрин все это стихотворение от первого до последнего слова приняла на свой счет и даже выражения: «неправедные ночи» и «мучительные сны». Радость ее
при этом была так велика,
что она не в состоянии была даже скрыть того и, обернувшись к Ченцову, проговорила...
Людмила
при словах Егора Егорыча касательно совершенной чистоты ее сердца потупилась, как будто бы втайне она сознавала,
что там не совсем было без пятнышка…
То,
что он был хоть и совершенно идеально, но
при всем том почти безумно влюблен в Людмилу, догадывались все, не выключая и старухи-адмиральши. Людмила тоже ведала о страсти к ней Марфина, хотя он никогда ни одним звуком не намекнул ей об этом. Но зато Ченцов по этому поводу беспрестанно подтрунивал над ней и доводил ее иногда чуть не до слез. Видя в настоящую минуту,
что он уж чересчур любезничает с Катрин Крапчик, Людмила, кажется, назло ему, решилась сама быть более обыкновенного любезною с Марфиным.
Остроумно придумывая разные фигуры, он вместе с тем сейчас же принялся зубоскалить над Марфиным и его восторженным обожанием Людмилы, на
что она не без досады возражала: «Ну, да, влюблена, умираю от любви к нему!» — и в то же время взглядывала и на стоявшего у дверей Марфина, который, опершись на косяк, со сложенными, как Наполеон, накрест руками, и подняв, по своей манере, глаза вверх, весь был погружен в какое-то созерцательное состояние; вылетавшие по временам из груди его вздохи говорили,
что у него невесело на душе; по-видимому, его более всего возмущал часто раздававшийся громкий смех Ченцова, так как каждый раз Марфина
при этом даже подергивало.
Старый камердинер его
при этом случае только надзирал за ним, чтобы как-нибудь барин, по слабосильности своей, не уронил
чего и не зашиб себя.
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон,
что он на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая,
что это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который
при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную бумагу.
Тщательно скрывая от дочерей положение несчастной горничной, она спешила ее отправить в деревню, и
при этом не только
что не бранила бедняжку, а, напротив, утешала, просила не падать духом и беречь себя и своего будущего ребенка, а сама между тем приходила в крайнее удивление и восклицала: «Этого я от Аннушки (или Паши какой-нибудь) никак не ожидала, никак!» Вообще Юлия Матвеевна все житейские неприятности — а у нее их было немало — встречала с совершенно искренним недоумением.
Весьма естественно,
что,
при таком воззрении Людмилы, Ченцов, ловкий, отважный, бывший гусарский офицер, превосходный верховой ездок на самых рьяных и злых лошадях, почти вполне подошел к ее идеалу; а за этими качествами, какой он собственно был человек, Людмила нисколько не думала; да если бы и думать стала, так не много бы поняла.
Марфин, как обыкновенно он это делал
при свиданиях с сильными мира сего, вошел в кабинет топорщась. Сенатор, несмотря
что остался им не совсем доволен
при первом их знакомстве, принял его очень вежливо и даже с почтением. Он сам пододвинул ему поближе к себе кресло, на которое Егор Егорыч сейчас же и сел.
— Не нюхаю! — отвечал тот отрывисто, но на табакерку взглянул и, смекнув,
что она была подарок из дворцового кабинета, заподозрил,
что сенатор сделал это с умыслом, для внушения вящего уважения к себе: «Вот кто я, смотри!» — и Марфин, как водится, рассердился
при этой мысли своей.
— Не сказал!.. Все это, конечно, вздор, и тут одно важно,
что хотя Марфина в Петербурге и разумеют все почти за сумасшедшего, но у него есть связи
при дворе… Ему племянницей, кажется, приходится одна фрейлина там… поет очень хорошо русские песни… Я слыхал и видал ее — недурна! — объяснил сенатор а затем пустился посвящать своего наперсника в разные тонкие комбинации о том,
что такая-то часто бывает у таких-то, а эти, такие, у такого-то, который имеет влияние на такого-то.
— В том,
что при проезде через деревню Ветриху он съел там целый ушат кислой капусты.
— Вы обвиняетесь в том,
что при проезде через деревню Ветриху съели целый ушат капусты, — следовало бы договорить сенатору, но он не в состоянии был того сделать и выразился так: — Издержали ушат капусты.
— Ну, вашей, моей, как хотите назовите! — кипятился Марфин. — Но это все еще цветочки!.. Цветочки! Ягодки будут впереди, потому
что за пять минут перед сим,
при проезде моем мимо палат начальника губернии, я вижу,
что monsieur le comte et madame Klavsky [господин граф и мадам Клавская (франц.).] вдвоем на парных санях подкатили к дверям его превосходительства и юркнули в оные.
Лакей ушел. Крапчик, поприбрав несколько на конторке свои бумаги, пошел неохотно в кабинет, куда вместе с ним торопливо входила и Катрин с лицом еще более грубоватым,
чем при вечернем освещении, но вместе с тем сияющим от удовольствия.
Катрин была уверена,
что божественный Ченцов (она иначе не воображала его в своих мечтах) явился собственно для нее, чтобы исполнить ее приказание приехать к ним с утра, но расчет m-lle Катрин оказался
при самом начале обеда неверен.
Почтенную даму сию, как и самого доктора, беспокоила мысль, чтобы не произошло пререканий между супругом ее и членами полиции,
что случалось почти
при поднятии каждого трупа скоропостижно умершего или убитого.
— Купец русский, — заметила с презрением gnadige Frau: она давно и очень сильно не любила торговых русских людей за то,
что они действительно многократно обманывали ее и особенно
при продаже дамских материй, которые через неделю же у ней,
при всей бережливости в носке, делались тряпки тряпками; тогда как — gnadige Frau без чувства не могла говорить об этом, — тогда как платье, которое она сшила себе в Ревеле из голубого камлота еще перед свадьбой, было до сих пор новешенько.
Gnadige Frau сомнительно покачала головой: она очень хорошо знала,
что если бы Сверстов и нашел там практику, так и то, любя больше лечить или бедных, или в дружественных ему домах, немного бы приобрел; но, с другой стороны, для нее было несомненно,
что Егор Егорыч согласится взять в больничные врачи ее мужа не иначе, как с жалованьем, а потому gnadige Frau, деликатная и честная до щепетильности, сочла для себя нравственным долгом посоветовать Сверстову прибавить в письме своем,
что буде Егор Егорыч хоть сколько-нибудь найдет неудобным учреждать должность врача
при своей больнице, то, бога ради, и не делал бы того.
Ченцов закусил себе губы и, отвернувшись от Людмилы, начал смотреть на Катрин, которая, видимо, уничтоженная и опечаленная, танцевала с одним из самых щеголеватых сенаторских чиновников, но говорить с своим кавалером не могла и только отчасти вознаграждена была, танцуя вторую кадриль с Ченцовым, с которым она тоже мало говорила, но зато крепко пожимала ему руку, чувствуя
при этом,
что он хоть продолжал кусать себе усы, но отвечал ей тоже пожатием.
— Так они и
при следствии показали,
что были в первой и во второй чистоте; но согласитесь,
что нельзя же мне было, как губернскому предводителю, остаться тут бездейственным…
Евгений
при этом усмехнулся и самодовольно погладил свою бороду: заметно было,
что он давно и хорошо знал то, о
чем предполагал говорить.
Вероятно, их вожаки подливали в него воды, чтобы уверить простаков; но
что обряд наплакиванья у них существовал, это мне, еще ребенку, кинулось тогда в глаза, и, как теперь, я вижу перед собой: все это сборище бегало, кружилось и скакало вокруг чана, и
при этом одна нестарая еще женщина с распущенными, вскосмаченными волосами больше всех радела и неистовствовала, причем все они хлестали друг друга прутьями и восклицали: «Ой, бог!..
— Поди ты, господи, сколько у нас разных народов есть, и все, значит, они живут и питаются у нас! — подивился Иван Дорофеев и взглянул
при этом на жену, которая тоже, хоть и молча, но дивилась тому,
что слышала…
Затем, поцеловав друга в голову, Сверстов ушел: gnadige Frau справедливо говорила об нем,
что, как он был
при первом знакомстве с нею студентом-буршем, таким пребывал и до старости.
Крапчик очень хорошо понимал,
что все это совершилось под давлением сенатора и делалось тем прямо в пику ему; потом у Крапчика с дочерью с каждым днем все более и более возрастали неприятности: Катрин с тех пор, как уехал из губернского города Ченцов, и уехал даже неизвестно куда, сделалась совершеннейшей тигрицей; главным образом она, конечно, подозревала,
что Ченцов последовал за Рыжовыми, но иногда ей подумывалось и то,
что не от долга ли карточного Крапчику он уехал, а потому можно судить, какие чувства к родителю рождались
при этой мысли в весьма некроткой душе Катрин.
Сколько ни досадно было Крапчику выслушать такой ответ дочери, но он скрыл это и вообще за последнее время стал заметно пасовать перед Катрин, и не столько по любви и снисходительности к своему отпрыску, сколько потому,
что отпрыск этот начал обнаруживать характер вряд ли не посердитей и не поупрямей папенькина, и
при этом еще Крапчик не мог не принимать в расчет,
что значительная часть состояния, на которое он, живя дурно с женою, не успел у нее выцарапать духовной, принадлежала Катрин, а не ему.
Что-то вроде небольшого румянца пробежало
при этом вопросе по лицу молодого человека, и глаза его как бы более обыкновенного забегали.
Молодой человек исполнил это приказание, и та посадка, которую он
при этом принял, та умелость, с которою он склонил голову набок и взял в руки перо, а также и красивый, бойкий почерк опять-таки напомнили Крапчику более семинариста,
чем лавочника.
Но последнее время записка эта исчезла по той причине,
что вышесказанные три комнаты наняла приехавшая в Москву с дочерью адмиральша, видимо, выбиравшая уединенный переулок для своего местопребывания и желавшая непременно нанять квартиру у одинокой женщины и пожилой, за каковую она и приняла владетельницу дома; но Миропа Дмитриевна Зудченко вовсе не считала себя пожилою дамою и всем своим знакомым доказывала,
что у женщины никогда не надобно спрашивать, сколько ей лет, а должно смотреть, какою она кажется на вид; на вид же Миропа Дмитриевна, по ее мнению, казалась никак не старее тридцати пяти лет, потому
что если у нее и появлялись седые волосы, то она немедля их выщипывала; три — четыре выпавшие зуба были заменены вставленными; цвет ее лица постоянно освежался разными притираньями;
при этом Миропа Дмитриевна была стройна; глаза имела хоть и небольшие, но черненькие и светящиеся, нос тонкий; рот, правда, довольно широкий, провалистый, но не без приятности; словом, всей своей физиономией она напоминала несколько мышь, способную всюду пробежать и все вынюхать,
что подтверждалось даже прозвищем, которым называли Миропу Дмитриевну соседние лавочники: дама обделистая.
Людмила, прощаясь с сестрами, была очень неразговорчива; адмиральша же отличалась совершенно несвойственною ей умною распорядительностью: еще ранним утром она отдала Сусанне пятьдесят рублей и поручила ей держать хозяйство по дому, сказав
при этом,
что когда у той выйдут эти деньги, то она вышлет ей еще.
Едучи дорогой, Юлия Матвеевна не вскрикивала, когда повозка скашивалась набок, и не крестилась боязливо
при съезде с высоких гор,
что она прежде всегда делала; но, будучи устремлена мысленно на один предмет, сидела спокойно и расспрашивала издалека и тонко Людмилу обо всем,
что касалось отношений той к Ченцову.
— Ах, непременно зайдите со мною! — сказала та, чувствуя если не страх, то нечто вроде этого
при мысли,
что она без позволения от адмиральши поехала к ней в Москву; но Егор Егорыч, конечно, лучше ее растолкует Юлии Матвеевне, почему это и как случилось.
Сусанна пересела к ней на постель и, взяв сестру за руки, начала их гладить. Средству этому научил ее Егор Егорыч, как-то давно еще рассказывавший
при ней,
что когда кто впадает в великое горе, то всего лучше, если его руки возьмут чьи-нибудь другие дружеские руки и начнут их согревать. Рекомендуемый им способ удался Сусанне. Людмила заметно успокоилась и сказала сестре...
Тот сначала своими жестами усыпил его, и
что потом было с офицером в этом сне, — он не помнит; но когда очнулся, магнетизер велел ему взять ванну и дал ему
при этом восковую свечку, полотенчико и небольшое зеркальце… «Свечку эту, говорит, вы зажгите и садитесь с нею и с зеркальцем в ванну, а когда вы там почувствуете сильную тоску под ложечкой, то окунитесь… свечка
при этом — не бойтесь — не погаснет, а потом, не выходя из ванны, протрите полотенчиком зеркальце и, светя себе свечкою, взгляните в него…
Так сделайте четыре раза и потом мне скажите,
что увидите!..» Офицер проделал в точности,
что ему было предписано, и когда в первый раз взглянул в зеркальце, то ему представилась знакомая комната забытой им панночки (
при этих словах у капитана появилась на губах грустная усмешка)…
В внутренности храма Сусанну несколько поразило,
что молящиеся все почти были чиновники в фрачных вицмундирах с черными бархатными воротниками и обшлагами и все обильно увешанные крестами, а между этими особами размещалась уже более мелкая служебная сошка: почтальоны в форменных и довольно поношенных, с стоячими плисовыми воротниками, сюртуках и с невинными кортиками
при бедрах своих.
Егор Егорыч закидывал все больше свою голову назад и в то же время старался держать неподвижно ступни своих ног под прямым углом одна к другой,
что было ножным знаком мастера; капитан же, делая небольшие сравнительно с своей грудью крестики и склоняя голову преимущественно по направлению к большим местным иконам,
при этом как будто бы слегка прищелкивал своими каблуками.
— Ну, вот видите, и теперь вдумайтесь хорошенько,
что может из этого произойти! — продолжала Миропа Дмитриевна. — Я сама была в замужестве
при большой разнице в летах с моим покойным мужем и должна сказать,
что не дай бог никому испытать этого; мне было тяжело, а мужу моему еще тяжельше, потому
что он, как и вы же, был человек умный и благородный и все понимал.
— Да ту же пенсию вашу всю будут брать себе! — пугала его Миропа Дмитриевна и, по своей ловкости и хитрости (недаром она была малороссиянка), неизвестно до
чего бы довела настоящую беседу; но в это время в квартире Рыжовых замелькал огонек, как бы перебегали со свечками из одной комнаты в другую,
что очень заметно было
при довольно значительной темноте ночи и
при полнейшем спокойствии, царствовавшем на дворе дома: куры и индейки все сидели уж по своим хлевушкам, и только майские жуки, в сообществе разноцветных бабочек, кружились в воздухе и все больше около огня куримой майором трубки, да еще чей-то белый кот лукаво и осторожно пробирался по крыше дома к слуховому окну.
«
Что значит ум-то мой и расчет!» — восклицал он мысленно и вместе с тем соображал, как бы ему на княжеском обеде посильнее очернить сенатора, а еще более того губернатора, и
при этом закинуть словцо о своей кандидатуре на место начальника губернии.
— Это им обоим нисколько не помешает козни строить… Я вам никогда не рассказывал,
что эти лица со мною
при покойном императоре Александре сделали… перед тем как мне оставить министерство духовных дел? […оставить министерство духовных дел… — А.Н.Голицын оставил министерство народного просвещения, одно время объединенное с министерством духовных дел, в 1824 году.]
«Имею удовольствие препроводить Вам
при сем жития святых и книгу Фомы Кемпийского «О подражании Христу». Читайте все сие со вниманием: тут Вы найдете вехи, поставленные нам на пути к будущей жизни, о которой Вы теперь болеете Вашей юной душой. Еще посылаю Вам книгу, на русском языке, Сен-Мартена об истине и заблуждениях. Перевод очень верный. Если
что будет затруднять Вас в понимании, спрашивайте меня. Может быть,
при моей душевной готовности помогать Вам, я и сумею растолковать».
— Заключаю по письму дочери, которая мне пишет
что господина Звездкина отозвали в Петербург, и
что он не возвратится более к нам, так как граф Эдлерс прямо
при всех изъявлял радость,
что его освободили от этого взяточника.
—
Что вам за дело до меня? — закричал было он; но в это время Антип Ильич, почтительно предшествуя, ввел в нумер к барину высокого старика в белом жабо и с двумя звездами,
при одном виде которого Крапчик догадался,
что это, должно быть, какой-нибудь сановник, а потому мгновенно же исполнился уважения и некоторого страха; но Егор Егорыч сказал прибывшему гостю довольно фамильярно...
— Именно, ваше высокопревосходительство, в монастырях! — воскликнул
при этом Крапчик, чуть ли не подумавший
при этом,
что как бы хорошо, например, было посадить его дочь в монастырь для преподания ей уроков покорности и нравственности.
Я была брезглива с рождения, и никогда не была в то же время пуглива и труслива; но, признаюсь, чуть не упала в обморок, когда приподняли немного повязку на моих глазах, и я увидала
при синеватом освещении спиртовой лампы прямо перед собою только
что принятую перед тем сестру в окровавленной одежде.