Неточные совпадения
— Это вздор-с вы говорите! — забормотал он. — Я знаю и исполняю правила масонов
не хуже вашего! Я
не болтун, но перед государем
моим я счел бы себя за подлеца говорить неправду или даже скрывать что-нибудь от него.
— Это, конечно, на вашем месте сделал бы то же самое каждый, — поспешил вывернуться губернский предводитель, — и я изъявляю только
мое опасение касательно того, чтобы враги наши
не воспользовались вашей откровенностью.
— Вы далеко
не все слышали, далеко, что я, например, знаю про этих господ, сталкиваясь с ними, по
моему положению, на каждом шагу, — подзадоривал его еще более губернский предводитель.
— Ах, это я виновата, я, — отвечала последняя, — ко мне сегодня приехал
мой управляющий и привез мне такие тяжелые и неприятные известия, что я чуть
не умерла.
— А я вот до сих пор
не знаю
моего темперамента, — перебила его Людмила.
Во всех действиях
моих я мню, что буду иметь в них успех, что все они будут на благо мне и ближним, и токмо милосердный бог,
не хотящий меня покинуть, нередко ниспосылает мне уроки смирения и сим лишь хоть на время исцеляет
мою бедствующую и худую душу от злейшего недуга ее…»
— Эх, — вздохнул он, — делать, видно, нечего, надо брать; но только вот что, дядя!.. Вот тебе
моя клятва, что я никогда
не позволю себе шутить над тобою.
Письмо
мое Вы немедля покажите вашей матери, и чтобы оно ни минуты
не было для нее тайно.
В случае, если ответ Ваш будет мне неблагоприятен,
не передавайте оного сами, ибо Вы, может быть, постараетесь смягчить его и поумалить
мое безумие, но пусть мне скажет его Ваша мать со всей строгостью и суровостью, к какой только способна ее кроткая душа, и да будет мне сие — говорю это, как говорил бы на исповеди — в поучение и назидание.
Озлоблению его при этом пределов
не было: проклиная бар своих и гостей ихних, он подливал, иногда по неимению, а иногда и из досады, в котлеты, вместо масла, воды; жареное или
не дожаривал или совсем пережаривал; в сбитые сливки — вероятно, для скорости изготовления — подбавлял немного
мыла; но, несмотря на то, ужин и подаваемое к нему отвратительное вино уничтожались дочиста.
— От господина
моего, — отвечал Антип Ильич, по аккуратности своей
не совсем охотно выпуская из рук письмо.
— Подойдите ко мне, птичка
моя! — заговорил Ченцов вдруг совершенно иным тоном, поняв, что Людмила была
не в духе.
— Главные противоречия, — начал он неторопливо и потирая свои руки, — это в отношении губернатора… Одни утверждают, что он чистый вампир, вытянувший из губернии всю кровь, чего я, к удивлению
моему, по делам совершенно
не вижу… Кроме того, другие лица,
не принадлежащие к партии губернского предводителя, мне говорят совершенно противное…
— Я уже высказывал и здесь и в Петербурге
мое мнение по этому предмету и до сих пор
не переменил его, — рубил напрямик Марфин.
— Крикун же вы! — заметил он. — И чего же вы будете еще требовать от Петербурга, — я
не понимаю!.. Из Петербурга меня прислали ревизовать вашу губернию и будут, конечно, ожидать результатов
моей ревизии, которых пока никто и
не знает, ни даже я сам.
— Фу ты, боже
мой! — произнес сенатор, пожимая плечами. — Вот и суди тут!.. Как же все это
не противно и
не скучно?..
Говорю это
моим сотоварищам по делу… говорю: если бритвой, так его непременно убил человек, который бреется и который еще будет бриться, потому что он бритву
не бросил, а унес с собой!..
Что я наг и бос, — я никогда
не роптал на то, как
не роптала и
моя gnadige Frau: людям, которым лишь нужно пропитать себя и прикрыть свое тело, немного надо.
Но есть, великий учитель
мой, вещи
не по силам нашей душе и нашему самоуважению.
Вы
не ошиблись, что я поспешу к Вам на помощь и приму Вас к себе с распростертыми объятиями, о чем мне, сознаюсь теперь с великим стыдом, приходило неоднократно на мысль; но недостаточно еще, видно, воспитанное во мне соболезнование о ближнем, тем паче о таком ближнем, как Вы, рассеивало
мое духовное представление о Вашем житье-бытье и
не делало удара на
мою волю нашим братским молотком.
— Но так как господин губернатор тогда был еще со мной хорош и ему прямо на
моих глазах совестно было обнаружить себя, то он и принял
мою сторону, — розыски действительно прошли очень сильные; но я этим
не удовольствовался, и меня больше всего интересовало, кто ж над этими несчастными дураками совершает это?..
— Но я, ваше преосвященство, говоря откровенно, даже
не знаю хорошенько, в чем и сама-то христовщина состоит, а между тем бы интересно было это для меня, — извините
моей глупой любознательности.
Еще с 1825 году, когда я работал по
моему малярному мастерству в казармах гвардейского экипажа и донес тогдашнему санкт-петербургскому генерал-губернатору Милорадовичу […граф Милорадович Михаил Андреевич (1771—1825) — с. — петербургский генерал-губернатор, убитый декабристом П.Г.Каховским.] о бунте, замышляемом там между солдатами против ныне благополучно царствующего государя императора Николая Павловича, и когда господин петербургский генерал-губернатор,
не вняв
моему доносу, приказал меня наказать при полиции розгами, то злоба сих фармазонов продолжается и до днесь, и сотворили они, аки бы я скопец и распространитель сей веры.
Но я
не токмо что и в расколе ныне
не пребываю, а был я допреж того христовщик, по капитоновскому согласию, а скопцы же веры иной — селивановской, и я никогда
не скопчествовал и прибегаю ныне к стопам вашего сиятельства, слезно прося приказать меня освидетельствовать и из заключения
моего меня освободить».
— Нет, я на его запрос ничего
не отвечу, — проговорил, с неудовольствием мотнув головой, архиерей, — я
не подвластен господину сенатору; надо мной и всем
моим ведомством может назначить ревизию только святейший правительствующий синод, но никак
не правительствующий сенат.
— Д-да, но, к сожалению, эта девица
не приняла
моего предложения! — произнес протяжно и с горькой усмешкой Марфин.
— Дурно тут поступила
не девица, а я!.. — возразил Марфин. — Я должен был знать, — продолжал он с ударением на каждом слове, — что брак мне
не приличествует ни по
моим летам, ни по
моим склонностям, и в слабое оправдание могу сказать лишь то, что меня
не чувственные потребности влекли к браку, а более высшие: я хотел иметь жену-масонку.
— Каст тут
не существует никаких!.. — отвергнул Марфин. — Всякий может быть сим избранным, и великий архитектор мира устроил только так, что ина слава солнцу, ина луне, ина звездам, да и звезда от звезды различествует. Я, конечно, по гордости
моей, сказал, что буду аскетом, но вряд ли достигну того: лествица для меня на этом пути еще нескончаемая…
— Знаю, что
не ничтожен, но мне-то он
не по
моему душевному настроению, — ответил тот с тоской в голосе.
— О, я по очень простой причине так долго беседовала с Ченцовым!.. Я уговаривала его
не платить вам своего долга, который я вам заплачу за него, и вы можете этот долг завтра же вычесть из денег, которые получаются с имения покойной матери
моей и у которой я все-таки наследница!
— Из этих денег я
не решусь себе взять ни копейки в уплату долга Ченцова, потому что, как можно ожидать по теперешним вашим поступкам, мне, вероятно, об них придется давать отчет по суду, и мне там совестно будет объявить, что такую-то сумму дочь
моя мне заплатила за своего обожателя.
— То-то, к несчастию, Ченцов
не обожатель
мой, но если бы он был им и предложил мне выйти за него замуж, — что, конечно, невозможно, потому что он женат, — то я сочла бы это за величайшее счастие для себя; но за вашего противного Марфина я никогда
не пойду, хоть бы у него было
не тысяча, а сто тысяч душ!
— Вот видите-с, — начал он, — доселе у меня были управляющие из
моих крепостных людей, но у всех у них оказывалось очень много родных в имении и разных кумов и сватов, которым они миротворили; а потому я решился взять с воли управляющего, но
не иначе как с залогом, который, в случае какой-нибудь крупной плутни, я удержу в свою пользу.
Способ для того такой: вы объезжайте всех соседних подрядчиков, которые вот именно великим постом подряжают рабочих и выдают им задатки, и объявите им, чтобы крестьянам
моим, на которых у меня числится недоимка, они денег на руки
не выдавали, а вручали бы их вам; если же подрядчики
не сделают того, вы
не выдавайте недоимщикам паспортов.
— Если графу так угодно понимать и принимать дворян, то я повинуюсь тому, — проговорил он, — но во всяком случае прошу вас передать графу, что я приезжал к нему
не с каким-нибудь пустым, светским визитом, а по весьма серьезному делу: сегодня мною получено от
моего управляющего письмо, которым он мне доносит, что в одном из имений
моих какой-то чиновник господина ревизующего сенатора делал дознание о
моих злоупотреблениях, как помещика, — дознание, по которому ничего
не открылось.
— А где
мой племянник Ченцов, —
не знаете ли вы?
— Хоть князю, по крайней мере, напишите, — произнес покорным голосом Крапчик, — и главная
моя просьба в том, чтобы вы,
не откладывая времени, теперь же это сделали; а то при ваших хлопотах и тревогах, пожалуй, вы забудете.
— Я надеюсь, что ваша нога больше
не будет в
моем доме?
— Нет, я
не буду с ним видаться и в Москве и нигде во всю жизнь
мою! — сказала она.
— Но вас тут может обеспокоить простой народ! — подхватил капитан, хотя из простого народа в глазеющей и весьма малочисленной публике
не было никого. — И вы, как я догадываюсь, изволите жить в доме
моей хорошей приятельницы, madame Зудченки? — продолжал Аггей Никитич, ввернув французское словцо.
— Что уж мне беречь себя! — полувоскликнула старушка. — Вы бы только были счастливы, вот о чем каждоминутно молитва
моя! И меня теперь то больше всего тревожит, — продолжала она глубокомысленным тоном, — что Людмила решительно
не желает, чтобы Егор Егорыч бывал у нас; а как мне это сделать?..
— Вот, буде вы встретитесь у нас с этим
моим родственником Марфиным, то
не говорите, пожалуйста, о масонах.
Впрочем, прежде чем я пойду далее в
моем рассказе, мне кажется, необходимо предуведомить читателя, что отныне я буду именовать Зверева майором, и вместе с тем открыть тайну, которой читатель, может быть, и
не подозревает: Миропа Дмитриевна давно уже была, тщательно скрывая от всех, влюблена в майора, и хоть говорила с ним, как и с прочими офицерами, о других женщинах и невестах, но в сущности она приберегала его для себя…
— Но меня еще более пугает другое: они, я подозреваю, ждут к себе и виновника всего этого события… Тогда во что же
мой дом обратится, — я и вообразить
не могу!
— Ну, вот видите, и теперь вдумайтесь хорошенько, что может из этого произойти! — продолжала Миропа Дмитриевна. — Я сама была в замужестве при большой разнице в летах с
моим покойным мужем и должна сказать, что
не дай бог никому испытать этого; мне было тяжело, а мужу
моему еще тяжельше, потому что он, как и вы же, был человек умный и благородный и все понимал.
— Я по письму Егора Егорыча
не мог вас принять до сих пор: все был болен глазами, которые до того у меня нынешний год раздурачились, что мне
не позволяют ни читать, ни писать, ни даже много говорить, — от всего этого у меня проходит перед
моими зрачками как бы целая сетка маленьких черных пятен! — говорил князь, как заметно, сильно занятый и беспокоимый своей болезнью.
— Государственные труды
мои никак
не могли дурно повлиять на меня! — возразил он. — Я никогда в этом случае
не насиловал
моего хотения… Напротив, всегда им предавался с искреннею радостью и удовольствием, и если что могло повредить
моему зрению, так это… когда мне, после одного
моего душевного перелома в молодости, пришлось для умственного и морального довоспитания себя много читать.
— Нет,
не редок, — скромно возразил ему Федор Иваныч, — и доказательство тому: я картину эту нашел в маленькой лавчонке на Щукином дворе посреди разного хлама и,
не дав, конечно, понять торговцу, какая это вещь, купил ее за безделицу, и она была, разумеется, в ужасном виде, так что я отдал ее реставратору, от которого сейчас только и получил… Картину эту, — продолжал он, обращаясь к князю, — я просил бы, ваше сиятельство, принять от меня в дар, как изъявление
моею глубокого уважения к вам.
— Я, как губернский предводитель, как помещик местный… наконец, по долгу чести
моей, должен сказать, что мы крайне печалимся, что ревизовать нашу губернию прислан
не другой кто, а граф Эдлерс.
— Давно, я, по болезни, из
моих чиновников никого
не принимаю с докладом.