Неточные совпадения
Валерьян был принят в число братьев, но этим и ограничились все его масонские подвиги: обряд посвящения до того показался ему глуп и смешон, что он
на другой же день стал рассказывать в разных обществах, как с него снимали не один, а оба сапога, как распарывали брюки, надевали ему
на глаза совершенно темные очки, водили его через камни и ямины, пугая, что это горы и пропасти, приставляли к груди его циркуль и шпагу, как потом ввели в самую ложу, где будто бы ему (тут уж Ченцов начинал от себя прибавлять), для испытания его покорности, посыпали голову пеплом, плевали даже
на голову, заставляли его кланяться в ноги великому мастеру, который при этом, в доказательство своего сверхъестественного могущества, глотал зажженную
бумагу.
— Говорится во всех одно и то же! — отвечал правитель дел и, взяв будто бы
на выдержку одну из
бумаг, начал ее читать буквально...
Правитель дел поспешно написал
на первоначальной
бумаге резолюцию: оставить без последствий, и предложил ее к подписи сенатору, который, не взглянув даже
на написанное, подмахнул: «Ревизующий сенатор граф Эдлерс».
Лакей ушел. Крапчик, поприбрав несколько
на конторке свои
бумаги, пошел неохотно в кабинет, куда вместе с ним торопливо входила и Катрин с лицом еще более грубоватым, чем при вечернем освещении, но вместе с тем сияющим от удовольствия.
— Я, ваше сиятельство, получил сегодня поутру от вас
бумагу с жалобой
на меня раскольника Ермолаева.
— А я вот в приятной беседе с вами и забыл о главной своей просьбе: я-с
на днях получил от сенатора
бумагу с жалобой
на меня вот этого самого хлыста Ермолаева, о котором я докладывал вашему преосвященству, и в жалобе этой упомянуты и вы.
— Потрудитесь мне написать ваше имя, отчество и звание, присядьте
на этот стул, и вот вам
бумага и перо!
— Могу и теперь! — воскликнул Егор Егорыч и, проворно вынув из портфеля лист почтовой
бумаги,
на верху которого поставил первоначально маленький крестик, написал князю письмо, каковое швырнул Крапчику, и проговорил...
— Она позволит… Я сам ей напишу об этом, — говорил Егор Егорыч и, торопливо вынув из кармана бумажник, вырвал из книжки чистый листок
бумаги и тут же
на коленях своих написал...
На большом письменном столе лежало множество
бумаг, но в совершеннейшем порядке.
— Я разумею… но, впрочем, мне удобнее будет ответить
на ваш вопрос прочтением письма, которое я когда-то еще давно писал к одному из друзей моих и отпуск с которого мне, как нарочно, сегодня поутру, когда я разбирал свои старые
бумаги, попался под руку. Угодно вам будет прослушать его? — заключил Михаил Михайлыч.
— Поезжайте! — не стал его отговаривать Егор Егорыч, и едва только доктор ушел от него, он раскрыл лежавшую перед ним
бумагу и стал писать
на ней уже не объяснение масонское, не поучение какое-нибудь, а стихи, которые хотя и выходили у него отчасти придуманными, но все-таки не были лишены своего рода поэтического содержания. Он бряцал
на своей лире...
«Я от Вас бежала с Ченцовым, — писала Катрин, — не трудитесь меня искать; я еще третьего дня обвенчалась с Валерьяном, и теперь мы едем в мое именье,
на которое прошу Вас выслать мне все
бумаги, потому что я желаю сама вступить в управление моим состоянием.
Предав с столь великим почетом тело своего патрона земле, молодой управляющий снова явился к начальнику губернии и доложил тому, что единственная дочь Петра Григорьича, Катерина Петровна Ченцова, будучи удручена горем и поэтому не могшая сама приехать
на похороны, поручила ему почтительнейше просить его превосходительство, чтобы все деньги и
бумаги ее покойного родителя он приказал распечатать и дозволил бы полиции, совместно с ним, управляющим, отправить их по почте к госпоже его.
Губернатор исполнил свое обещание и, при бытности того же частного пристава, стряпчего и прежних понятых, распечатал ящики в письменном столе и конторке, где хранились деньги и
бумаги Петра Григорьича, и при этом нашлось три тысячи золотом, тысяча рублей серебряными деньгами, рублей
на пятьсот бумажек, да, сверх того, в особом пакете из сахарной
бумаги триста тысяч именными билетами опекунского совета и затем целый портфель с разными документами.
— Извольте, извольте, душа моя, но чем же вы желаете, чтобы вас вознаградило правительство? Я
на это имею такого рода
бумагу! — говорил Иван Петрович все с более и более краснеющим и трясущимся носом и с торжеством выкладывая перед глаза Тулузова предложение министра, в котором было сказано: отыскать жертвователей с обещанием им награды.
— Главным образом, господа, я желаю, чтобы вы обратили ваше внимание
на хозяйственность произведенной мною постройки и доверчиво взглянули
на представленный мною по сему предмету отчет! — При этом он вынул из кармана заранее им написанный
на почтовой
бумаге отчет и хотел его вручить кому-нибудь из дворян; но в этот момент громко раздался крик стоявших около него лиц...
— Иван Петрович приказали дать им всякие
бумаги! — почти крикнул
на него явно уже пьяным голосом Шумилов, так что чиновник даже вздрогнул и вслед за тем, увидав перед собой высокую фигуру Сверстова, робко проговорил...
— Я получил от вас
бумагу, — начал Тулузов с обычным ему последнее время важным видом, — в которой вы требуете от меня объяснений по поводу доноса, сделанного
на меня одним негодяем.
— Недурно, — поддакнул Сверстов, — а потом-с к Аггею Никитичу вскоре после этой
бумаги явился раз вечером
на дом не то лавочник, не то чиновник, который, объяснив ему дело Тулузова до мельчайших подробностей, просил его покончить это дело, как возникшее по совершенно ложному доносу, и в конце концов предложил ему взятку в десять тысяч рублей.
Разговор у них происходил с глазу
на глаз, тем больше, что, когда я получил обо всем этом письмо от Аггея Никитича и поехал к нему, то из Москвы прислана была новая
бумага в суд с требованием передать все дело Тулузова в тамошнюю Управу благочиния для дальнейшего производства по оному, так как господин Тулузов проживает в Москве постоянно, где поэтому должны производиться все дела, касающиеся его…
Но без императора всероссийского нельзя было того сделать; они и пишут государю императору нашему прошение
на гербовой
бумаге: «Что так, мол, и так, позвольте нам Наполеондера выкопать!» — «А мне что, говорит, плевать
на то, пожалуй, выкапывайте!» Стали они рыться и видят гроб въявь, а как только к нему, он глубже в землю уходит…
— О, нет, зачем же? — воскликнула она. — Если бы я стала получать с вас все ваши долги мне, вам пришлось бы много заплатить; и я теперь требую от вас одного, чтобы вы мне выдали
бумагу на свободное прожитие в продолжение всей моей жизни, потому что я желаю навсегда разъехаться с вами и жить в разных домах.
— А я вас не прощаю и не извиняю, — ответила та ему, — и скажу прямо: если вам не угодно будет дать сегодня же
бумагу, которую я требую от вас, то я еду к генерал-губернатору и расскажу ему всю мою жизнь с вами, — как вы развращали первого моего мужа и подставляли ему любовниц, как потом женились
на мне и прибрали к себе в руки весь капитал покойного отца, и, наконец, передам ему те подозрения, которые имеет
на вас Марфин и по которым подан
на вас донос.
Просмотрев составленную камер-юнкером
бумагу, он встал с своего кресла, и здесь следовало бы описать его наружность, но, ей-богу, во всей фигуре управляющего не было ничего особенного, и он отчасти походил
на сенаторского правителя Звездкина, так как подобно тому происходил из духовного звания, с таким лишь различием, что тот был петербуржец, а сей правитель дел — москвич и, в силу московских обычаев, хотя и был выбрит, но не совсем чисто; бакенбарды имел далеко не так тщательно расчесанные, какими они были у Звездкина; об ленте сей правитель дел, кажется, еще и не помышлял и имел только Владимира
на шее, который он носил не
на белье, а
на атласном жилете, доверху застегнутом.
— Да, — подтвердил и управляющий, — ни один еще министр, как нынешний, не позволял себе писать такие
бумаги князю!.. Смотрите, — присовокупил он, показывая
на несколько строчек министерской
бумаги, в которых значилось: «Находя требование московской полиции о высылке к ее производству дела о господине Тулузове совершенно незаконным, я вместе с сим предложил местному губернатору не передавать сказанного дела в Москву и производить оное во вверенной ему губернии».
Все убранство в нем хоть было довольно небогатое, но прочное, чисто содержимое и явно носящее
на себе аптекарский характер: в нескольких витринах пестрели искусно высушенные растения разных стран и по преимуществу те, которые употреблялись для лекарств;
на окнах лежали стеклянные трубочки и стояла лампа Берцелиуса [Лампа Берцелиуса — спиртовая лампа с двойным током воздуха.], а также виднелись паяльная трубка и четвероугольный кусок угля, предназначенные, вероятно, для сухого анализа, наконец, тут же валялась фарфоровая воронка с воткнутою в нее пропускною
бумагою; сверх того,
на одном покойном кресле лежал кот с полузакрытыми, гноящимися глазами.
— Тогда возьмите эти лежащие
на столе белый лист
бумаги и карандаш! — повелел ему Вибель, и когда Аггей Никитич исполнил это приказание, старик принялся диктовать ему...
— Отлично! — одобрил Аггей Никитич. — Я сейчас уеду, и вот вам записка от меня к господину камер-юнкеру! — заключил он и, отыскав в кармане клочок
бумаги, написал
на нем карандашом дрожащим от бешенства почерком...
Сусанна Николаевна, когда вошла к ней Муза, сидела с глазами, опущенными
на исписанный лист
бумаги.