Неточные совпадения
Явно, что это выдумка
и ложь;
и мне пришло в голову поехать посоветоваться с тамошним почтмейстером, умнейшим
и честнейшим человеком, известным самому даже
князю Александру Николаичу Голицыну [Голицын Александр Николаевич (1773—1844) —
князь, влиятельный государственный деятель эпохи императора Александра I.]…
— Скопцы, действительно, у нас были в древности, — отвечал Евгений, —
и в начале нынешнего тысячелетия занимали даже высшие степени нашей церковной иерархии: Иоанн, митрополит киевский, родом грек,
и Ефим, тоже киевский митрополит, бывший до иночества старшим боярином при
князе Изяславе […
князь Изяслав (1024—1078) — великий
князь киевский, сын Ярослава Мудрого.]; но это были лица единичные, случайные!..
— Прежде всех, конечно, к
князю Александру Николаевичу, а потом
и к другим лицам, к коим вы найдете нужным.
— Пока достаточно написать одному
князю, — перебил Крапчика Егор Егорыч, —
и, смотря, что он вам скажет, можно будет отнестись
и к другим лицам.
— Хоть
князю, по крайней мере, напишите, — произнес покорным голосом Крапчик, —
и главная моя просьба в том, чтобы вы, не откладывая времени, теперь же это сделали; а то при ваших хлопотах
и тревогах, пожалуй, вы забудете.
— Могу
и теперь! — воскликнул Егор Егорыч
и, проворно вынув из портфеля лист почтовой бумаги, на верху которого поставил первоначально маленький крестик, написал
князю письмо, каковое швырнул Крапчику,
и проговорил...
«Прощайте, позвольте
и прикажите Сусанне Николаевне писать мне чаще в Петербург обо всех вас. Адресуйте письма на имя
князя Александра Николаевича, с передачею мне. Непременно же пишите, иначе я рассержусь на вас на всю жизнь».
Дело в том, что Крапчик, давно уже передавший
князю Александру Николаевичу письмо Егора Егорыча, не был им до сего времени принят по болезни
князя,
и вдруг нынешним утром получил весьма любезное приглашение, в котором значилось, что его сиятельство покорнейше просит Петра Григорьича приехать к нему отобедать запросто в числе двух — трех приятелей
князя.
Слова швейцара
князь вас ждет ободрили Крапчика,
и он по лестнице пошел совершенно смело. Из залы со стенами, сделанными под розовый мрамор,
и с лепным потолком Петр Григорьич направо увидал еще большую комнату, вероятно, гостиную, зеленого цвета
и со множеством семейных портретов, а налево — комнату серую, на которую стоявший в зале ливрейный лакей в штиблетах
и указал Крапчику, проговорив...
Это именно
и был
князь; одною рукою он облокачивался на стол из черного дерева, на котором единственными украшениями были часы с мраморным наверху бюстом императора Александра Первого
и несколько в стороне таковой же бюст императора Николая.
— Да, знаю, садитесь!.. — сказал
князь, приподнимая немного свой надглазный зонт
и желая, по-видимому, взглянуть на нового знакомого.
— Я по письму Егора Егорыча не мог вас принять до сих пор: все был болен глазами, которые до того у меня нынешний год раздурачились, что мне не позволяют ни читать, ни писать, ни даже много говорить, — от всего этого у меня проходит перед моими зрачками как бы целая сетка маленьких черных пятен! — говорил
князь, как заметно, сильно занятый
и беспокоимый своей болезнью.
Князь, однако,
и с этим не вполне согласился.
— Буду ждать его с нетерпением, с большим нетерпением! — проговорил
князь. — Для меня всякий приезд Егора Егорыча сюда душевный праздник!.. Я юнею, умнею, вхожу, так сказать, в мою прежнюю атмосферу,
и мне легче становится дышать!
Крапчик, хотя прежде
и слыхал от Егора Егорыча, что
князь был очень благосклонен к тому, но чтобы они до такой степени были между собою близки
и дружны, Петр Григорьич даже не подозревал,
и потому немедленно же поспешил рассыпаться с своей стороны тоже в похвалах Марфину, льстя вместе с тем
и князю...
— Очень рад, Сергей Степаныч, что вы урвали время отобедать у меня! — сказал
князь, догадавшийся по походке, кто к нему вошел в кабинет, а затем, назвав Крапчика, он сказал
и фамилию вновь вошедшего гостя, который оказался бывшим гроссмейстером одной из самых значительных лож, существовавших в оно время в Петербурге.
— Я чуть-чуть не запоздал
и вот по какой причине! — начал он с приятной улыбкой
и кладя на стол перед
князем картину.
— Нет, не редок, — скромно возразил ему Федор Иваныч, —
и доказательство тому: я картину эту нашел в маленькой лавчонке на Щукином дворе посреди разного хлама
и, не дав, конечно, понять торговцу, какая это вещь, купил ее за безделицу,
и она была, разумеется, в ужасном виде, так что я отдал ее реставратору, от которого сейчас только
и получил… Картину эту, — продолжал он, обращаясь к
князю, — я просил бы, ваше сиятельство, принять от меня в дар, как изъявление моею глубокого уважения к вам.
— Но, милейший Федор Иваныч, — произнес несколько даже сконфуженный
князь, — вы сами любитель,
и зачем же вы лишаете себя этой картины?
— Мало, конечно, — отвечал Федор Иваныч, севший по движению руки
князя. — Есть у меня очень хорошая картина: «Петербург в лунную ночь» — Воробьева [Воробьев Максим Никифорович (1787—1855) — русский художник.]!.. потом «Богоматерь с предвечным младенцем
и Иоанном Крестителем» — Боровиковского [Боровиковский Владимир Лукич (1757—1825) — русский портретист.]…
— Даровитых много, — подтвердил
и князь, — что, как мне известно, чрезвычайно радует государя!.. Но, однако, постойте, Федор Иваныч, — продолжал он, потерев свой лоб под зонтиком, — чем же я вас возблагодарю за ваш подарок?
— Это бог с ним, — отозвался
князь, — пусть он
и позамедлит; не нынешний год, так в будущем, а то
и в последующем!..
Князь вежливо пустил всех гостей своих вперед себя, Крапчик тоже последовал за другими; но заметно был смущен тем, что ни одного слова не в состоянии был приспособить к предыдущему разговору. «Ну, как, — думал он, —
и за столом будут говорить о таких же все пустяках!» Однако вышло не то:
князь, скушав тарелку супу, кроме которой, по болезненному своему состоянию, больше ничего не ел, обратился к Сергею Степанычу, показывая на Петра Григорьича...
— Но все-таки Дмитрию Николаичу следует написать письмо к графу, что так действовать нельзя! — говорил
князь, как видно, полагавший, подобно Егору Егорычу, что моральными
и наставительными письмами можно действовать на людей.
Князь, Сергей Степаныч
и Федор Иваныч все с большим
и большим вниманием прислушивались к Крапчику.
Между тем бестактная ошибка его заметно смутила Федора Иваныча
и Сергея Степаныча, которые оба знали это обстоятельство,
и потому они одновременно взглянули на
князя, выражение лица которого тоже было не совсем довольное, так что Сергей Степаныч нашел нужным заметить Крапчику...
— Нет, батюшка, нет!.. — сказал
князь, отмахнувшись даже рукой. — Я болен, стар
и не мешаюсь ни в чьи чужие дела.
— Слышал это я, — сказал
князь, —
и мне передавали, что Вяземский [Вяземский Петр Андреевич (1792—1878) — поэт
и критик.] отлично сострил, говоря, что поэзия… как его?..
— Я думаю, что
и поглядеться даже не стоит, — отозвался насмешливо Сергей Степаныч. — Кстати, по поводу выкупаться, — присовокупил он, исключительно обращаясь к
князю, — молодой Шевырев, который теперь в Италии, мне пишет
и выразился так об Данте: «Данта читать, что в море купаться!..» Это недурно!..
Крапчик едва владел собой, слушая такие рассуждения Сергея Степаныча
и князя.
— Это, пожалуй, что правда! Во всяком случае, Егор Егорыч сам скоро приедет сюда,
и я до его приезда ничего не предприму по его письму! — решил
князь.
— Вздор, вздор! — отвергнул с негодованием
князь. — Бедный Василий Михайлыч везде, как кур во щи, попадается, тогда как все это, я уверен, выдумки
и проделки того же Фотия
и девы его Анны.
Тогда он воскликнул: «Егда, говорит, не будет тебе,
князь, беды на земле за неверие твое, то аз простираю руку к небу
и призываю на тебя суд божий: анафема!»
— Нет, он мало что изувер, но
и плут великий! — возразил
князь.
— Казалось бы, но вышло напротив! — воскликнул тоже
и князь.
— Что делать? Сознаюсь откровенно, что побоялся! — признался Крапчик
и затем принялся было точнейшим образом рассказывать, как он сначала не был принимаем
князем по болезни того, как получил потом от него очень любезное приглашение на обед…
— За обедом
князь, — продолжал Крапчик, — очень лестно отрекомендовав меня Сергею Степанычу, завел разговор о нашем деле, приказал мне говорить совершенно откровенно. Я начал с дела, лично меня касающегося, об одном раскольнике-хлысте Ермолаеве, который, по настоянию моему, посажен в острог
и которого сенатор оправдал
и выпустил.
— Что это, Егор Егорыч, шутите ли вы или дурачите меня?!. — сказал он, потупляя глаза. — Я скорее всему на свете поверю, чем тому, что вы
и князь могли принадлежать к этой варварской секте!
— Но посредством чего? — допытывался Егор Егорыч. — Посредством того, что вы стремились восприять в себя разными способами — молитвой, постом, мудромыслием, мудрочтением, мудробеседованием — Христа!.. К этому же, как достоверно мне известно, стремятся
и хлысты; но довольно! Скажите лучше, что еще происходило на обеде у
князя?
— Происходило, — ответил Крапчик, сразу вошедший в свою колею, — что Сергей Степаныч стал меня, как на допросе, спрашивать, какие же я серьезные обвинения имею против сенатора. Я тогда подал мою заранее составленную докладную записку, которой, однако, у меня не приняли ни
князь, ни Сергей Степаныч,
и сказали мне, чтобы я ее представил министру юстиции Дашкову, к которому я не имел никаких рекомендаций ни от кого.
Навосклицавшись
и набормотавшись таким образом у Сперанского, Егор Егорыч от него поехал к
князю Александру Николаичу, швейцар которого хорошо, видно, его знал.
Князь на этот раз был не в кабинете, а в своей богато убранной гостиной,
и тут же с ним сидела не первой молодости, должно быть, девица, с лицом осмысленным
и вместе с тем чрезвычайно печальным. Одета она была почти в трауре. Услыхав легкое постукивание небольших каблучков Егора Егорыча,
князь приподнял свой зонтик.
— Непременно, непременно!.. — повторил
князь. —
И послезавтра же приезжайте, а я до тех пор поразузнаю
и соображу.
—
И она мне принесла невероятное известие, — продолжал
князь, разводя руками, — хотя правда, что Сергей Степаныч мне еще раньше передавал городской слух, что у Василия Михайлыча идут большие неудовольствия с его младшей дочерью,
и что она даже жаловалась на него; но сегодня вот эта старшая его дочь, которую он очень любит, с воплем
и плачем объявила мне, что отец ее услан в монастырь близ Казани, а Екатерина Филипповна — в Кашин, в монастырь; также сослан
и некто Пилецкий [Пилецкий — Мартин Степанович Пилецкий-Урбанович (1780—1859), мистик, последователь Е.Ф.
—
И что все это, — продолжал
князь, — случилось по доносу их регента Федорова.
— Я совершенно незнаком с madame Татариновой
и весьма мало знаю людей ее круга; кроме того, что я тут? Последняя спица в колеснице!.. Но вам,
князь, следует пособить им!.. — проговорил, постукивая ножкой
и с обычной ему откровенностью, Егор Егорыч.
Князь сразу же мотнул отрицательно головою
и произнес несколько сухим тоном...
— Да, он был когда-то
и мой!.. — проговорил тем же суховатым тоном
князь. — Но я всех этих господ давным-давно потерял из виду,
и что они теперь делали, разве я знаю?
— Может быть,
и ничего! — не отвергнул
князь, но тут же
и, кажется, не без умысла свел разговор на Крапчика, о котором отозвался не весьма лестно.
— Вот Михаил Михайлыч так сейчас видно, что человек государственный, умнейший
и гениальный! Это, извините вы меня, не то, что ваш
князь.